Туристы, думала Мэгги, качая головой. Люди, которые хотят вернуться домой с рассказами «вы не поверите, сколько там было народу» или «я битый час прождал, только чтобы войти в магазин», словно это знак отличия или подвиг. Наверняка ту же историю они будут повторять еще много лет.
Но как ни странно, прогулка казалась ей на удивление приятной – может, из-за охватившего ее чувства легкости, но главным образом потому, что Марка увиденное прямо-таки потрясло. Он продолжал крепко держать ее руку, но непрестанно вглядывался вперед поверх плеч и голов толпы, и то широко раскрывал глаза при виде Санты, мастерящего часы «Пьяже», то восторженно улыбался огромным северным оленям в сбруе от «Шанель» и в темных очках от «Дольче энд Габбана». Мэгги привыкла морщиться при виде образцов безвкусной коммерциализации праздника, но радостное изумление Марка заставило ее по-новому оценить творческий подход магазинов.
Наконец они добрались до собора Святого Патрика – вместе со множеством других гуляющих, явно прибывших на концерт. Толпа была так огромна, что распространилась на полквартала, и хотя певцов Мэгги не увидела, их было хорошо слышно благодаря расставленным перед собором огромным колонкам. А вот Марк был разочарован, и Мэгги подумала, что ей следовало предупредить его. Сразу же после переезда в Нью-Йорк она усвоила, что посетить какое-либо городское событие и увидеть его своими глазами – далеко не одно и то же. В первый свой год здесь она отправилась смотреть парад, который универмаг «Мейсис» устраивал в День благодарения. В итоге она несколько часов проторчала, притиснутая к какому-то зданию, в окружении сотен зрителей, и видела в основном чужие затылки. Чтобы разглядеть знаменитые воздушные шары, ей пришлось изо всех сил вытягивать шею, на следующее утро она так ныла, что пришлось записаться к мануальному терапевту.
Ох уж эти удовольствия жизни в большом городе.
Хор, оставаясь невидимым, тем не менее ласкал слух, и Мэгги с невольным удивлением принялась перебирать в памяти события последних нескольких дней. Она сходила на «Щелкунчика», украсила елку, отправила подарки родным, покаталась на коньках в Рокфеллеровском центре, увидела витрины на Пятой авеню, а теперь слушает выступление хора. И эти неизгладимые впечатления она приобретала вместе с тем, кто ей небезразличен, и вдобавок делилась с ним рассказами о своем прошлом, что поднимало ей настроение.
Но легкость постепенно улетучивалась, ее вытесняла усталость, и Мэгги поняла, что пора уходить. Она сжала руку Марка, подавая сигнал. К тому времени они уже прослушали четыре гимна, и он, повернувшись, начал осторожно выводить спутницу из толпы. Когда скопление людей наконец осталось позади, Марк остановился.
– Как насчет ужина? – спросил он. – Я охотно послушал бы оставшуюся историю.
– Пожалуй, мне бы надо полежать.
Он понимал, что уговаривать ее не стоит.
– Я поеду с вами.
– Ничего, доберусь сама.
– Как думаете, есть вероятность, что вы завтра зайдете в галерею?
– Скорее, побуду дома. На всякий случай.
– Я увижу вас в сочельник? Хочу отдать вам подарок.
– Вам вовсе незачем что-то мне дарить.
– Как это незачем? Это же Рождество.
Подумав, она наконец решила: почему бы и нет?
– Ну хорошо, – согласилась она.
– Хотите, встретимся на работе? Или поужинаем? Как вам будет удобнее.
– Знаете, что? А если я закажу ужин в галерею? И мы съедим его под нашей елкой.
– А можно мне узнать продолжение вашей истории?
– Не уверена, что вы в самом деле захотите. Праздничным оно не получится. Дальше все было очень печально.
Он повернулся, поднял руку, подзывая приближающееся такси. Когда машина затормозила, Марк без тени жалости на лице взглянул на спутницу.
– Знаю, – просто произнес он.
Вторую ночь подряд Мэгги спала в той же одежде, в которой выходила днем.
В последний раз за день она взглянула на часы, когда они показывали без нескольких минут шесть. Час ужина на большей части территории Америки, а почти во всем Нью-Йорке – все еще офисный рабочий день. Спустя более чем восемнадцать часов она проснулась слабая, изнывающая от жажды, но, к счастью, не чувствующая боли.
На всякий случай, чтобы приступ не повторился, она приняла единственную таблетку обезболивающего и побрела на кухню, где заставила себя проглотить банан и кусочек тоста, отчего ей немного полегчало.
После ванны она остановилась перед зеркалом, едва узнавая в отражении себя. Руки стали тонкими, как прутики, ключицы выпирали под кожей, как каркас палатки, по всему телу виднелись синяки, в том числе свежие, густо-лиловые. На ее лице, похожем на череп, выделялись глаза, как у инопланетянина, – блестящие и растерянные.
Все, что она читала о меланоме, а ей казалось, что она прочла о своем заболевании все, что только можно, свидетельствовало о том, что способа предсказать, какими будут ее последние месяцы, не существует. Одних пациентов мучили сильные боли, из-за чего они не могли обходиться без морфия и капельниц, у других боли не приводили к инвалидизации. Некоторые страдали от ухудшения неврологических симптомов, другие же сохраняли ясность сознания до самого конца. Очаги боли были настолько же разными, как и сами пациенты, и Мэгги считала, что это логично: как только рак давал метастазы, он мог затронуть любые органы. И все же Мэгги надеялась на более сносный вариант умирания. Она могла примириться с потерей аппетита и избыточным сном, но перспектива мучительных болей пугала ее. Перейдя на внутривенный морфий, она, скорее всего, окажется прикованной к постели.
Но сама мысль о смерти не вызывала у нее страха. В настоящий момент неудобства настолько занимали ее, что смерть оставалась чем-то отдаленным и гипотетическим. И кто знает, что это на самом деле? Увидит ли она яркий свет в конце туннеля, услышит арфы, входя в жемчужные врата, или просто угаснет? Когда ей случалось задуматься об этом, она представляла себе смерть сродни сну без сновидений, вот только пробудиться от него уже не получится никогда. И само собой, ей будет все равно, что она не проснется – просто потому что такие категории, как «все равно» или «не все равно», в смерти невозможны.
Но вчерашние отчаянные попытки отметить праздники в последний раз ясно дали ей понять: она тяжело больна. Ей не хотелось, чтобы боль усиливалась, и не хотелось спать по восемнадцать часов в сутки. И на то, и на другое у нее просто нет времени. Больше всего она желала дожить нормально до самого конца, но у нее уже крепли подозрения, что исполнить это желание не получится.
В ванной она надела цепочку с подвеской, натянула термобелье и свитер поверх него, подумала, не надеть ли джинсы, – но какой в этом смысл? В пижамных штанах удобнее, на них она и остановила выбор. И наконец, сунула ноги в теплые пушистые тапочки, а на голову нацепила вязаную шапочку. Термостат был установлен на двадцать четыре градуса, но поскольку ее все равно слегка знобило, она включила в комнате обогреватель. Нет смысла беспокоиться о счетах за электричество: ей, похоже, ни к чему экономить в расчете на будущую пенсию.
Мэгги подогрела в микроволновке чашку воды и побрела в гостиную. Пила мелкими глотками и думала о том, на чем остановилась, рассказывая о своем прошлом Марку. Потом дотянулась до телефона и написала ему сообщение, зная, что он уже на работе.
Встретимся завтра в шесть в галерее, ок? Я расскажу вам финал истории, а потом сможем поужинать.
И почти сразу она увидела, как замерцали точки, указывая, что Марк отвечает на сообщение. Вскоре выскочил его ответ:
Жду с нетерпением! Берегите себя. Буду очень ждать. На работе все хорошо. Сегодня занят.
Она ждала, думая, что он добавит что-нибудь еще, но больше сообщений не приходило. Допивая горячую воду, она размышляла, как собственное тело решило бросить ей вызов. Порой нетрудно было представить, как меланома обращается к ней зловещим призрачным голосом: «В конце концов я заберу тебя, но прежде… Я буду сжигать твои внутренности и заставлять тебя чахнуть. Отниму у тебя красоту, украду твои волосы, лишу тебя часов бодрствования, и так до тех пор, пока от тебя не останется ничего, кроме пустой оболочки…»
Мэгги мрачно усмехнулась, представив себе этот воображаемый голос. Ну что ж, недолго ему звучать. И значит, возникает вопрос… как ей быть с собственными похоронами?
Этим вопросом она время от времени задавалась с тех пор, как состоялась ее последняя встреча с доктором Бродиган. Нечасто, но бывало, что эта мысль вдруг возникала у нее, как правило, в самые неожиданные моменты. Вот как сейчас. Она изо всех сил старалась не думать об этом – смерть все еще отдаленная и гипотетическая перспектива и так далее, – но после вчерашнего приступа боли это было уже невозможно.
Так как же ей поступить? Она полагала, что от нее, в сущности, ничего и не требуется. Родители или Морган наверняка обо всем позаботятся, другое дело, что ей не хочется взваливать на них такую обузу. И поскольку это ее похороны, она вправе высказать свое мнение. Но чего же она на самом деле хочет?
Только не типичных похорон, это ясно. Не надо открытого гроба, слезливых песен вроде «Wind Beneath My Wings»[19], и уж, конечно, длинных надгробных речей священника, который с ней даже не был знаком. Все перечисленное ей не по душе. И даже будь по душе – где проводить такие похороны? Ее родители захотят похоронить ее в Сиэтле, а не в Нью-Йорке, но ведь Нью-Йорк теперь ее дом. Однако она представить себе не могла, что вынудит маму и отца обращаться в нью-йоркское похоронное бюро и на кладбище или заказывать католическую заупокойную службу в незнакомом городе. Она вообще сомневалась, что ее родители способны справиться с такой задачей, а Морган, на которую в любом случае больше надежды, и без того хватает хлопот с детьми. Так что выход был лишь один.