– Той ночью, после того, как Брайс отвез меня домой, я почти не спала…
Третий триместр
Окракоук
1996 год
Отчасти причина моей бессонницы имела отношение к тете. Когда я вошла в дом, она все так же сидела на диване, все с той же открытой книгой на коленях, и едва подняла на меня глаза, единственного взгляда ей хватило, чтобы все понять. Видимо, я прямо-таки сияла, потому что ее брови слегка вздрогнули, и я наконец услышала ее вздох. Этот вздох говорил «так я и знала» – если вы понимаете, о чем я.
– Как все прошло? – спросила она, умалчивая об очевидном. Уже не в первый раз я поймала себя на мысли, как может человек, десятилетиями прятавшийся от жизни в монастыре, быть таким по-житейски мудрым.
– Было весело, – я пожала плечами, стараясь держаться как ни в чем не бывало, хоть мы обе знали, что это бессмысленно. – Мы поужинали и съездили на побережье. Он смастерил воздушного змея с елочной гирляндой, но об этом ты, наверное, уже знаешь. Еще раз спасибо за то, что отпустила меня.
– Не уверена, что я могла хоть как-нибудь тебя остановить.
– Могла бы просто запретить.
Ее единственным ответом стало «хм-м…», и я вдруг поняла, что в наших с Брайсом отношениях с самого начала ощущалась неизбежность. Стоя перед тетей, я необъяснимым образом мысленно перенеслась обратно на берег, в объятия Брайса. И ощутила, как густой и жаркий румянец пополз вверх по шее, поэтому спешно начала снимать куртку в надежде, что тетя ничего не заметит.
– Не забудь, что утром нам в церковь.
– Помню, – подтвердила я. И украдкой взглянула на нее, проходя к себе в спальню и заметив, что она вновь принялась читать. – Спокойной ночи, тетя Линда.
– Спокойной ночи, Мэгги.
Я лежала в постели с Мэгги-мишкой и от перевозбуждения не могла уснуть. В голове крутились подробности прошедшего вечера, я все вспоминала, каким взглядом Брайс смотрел на меня за ужином и как мерцал в его темных глазах отблеск костра. Но больше всего мне вспоминался вкус его губ, и я не сразу осознала, что улыбаюсь в темноте, как сумасшедшая. Время шло, и моя радостная легкость постепенно сменилась замешательством, но и оно не давало мне уснуть. В глубине души я знала, что Брайс любит меня, но выглядело это нелепо. Неужели он не понимает, насколько он удивительный? Или забыл, что я беременна? С ним охотно стала бы встречаться любая девчонка, стоило ему только пожелать, так зачем ему я – самая обычная во всех отношениях, да еще и крупно облажавшаяся? Я размышляла, неужели его чувства вызваны просто тем, что я оказалась рядом, а не тем, что во мне есть что-то особенное и заслуживающее внимания. Меня беспокоило, что я недостаточно умна или симпатична, и даже стало казаться, что я вообще все выдумала. И пока я ворочалась в постели, до меня дошло, что любовь – самое мощное из чувств, потому что из-за нее ты уязвим, беспомощен перед возможностью потерять все, что имеет значение.
Несмотря на эмоциональный всплеск, а может, в результате этого всплеска усталость наконец победила. Проснувшись утром, я не узнала себя в зеркале. Под глазами были мешки, кожа на лице будто обвисла, волосы свалялись сильнее обычного. Душ и макияж придали мне некоторое подобие приличного вида, только тогда я решилась выйти из комнаты. Тетя, которая, похоже, знала меня лучше, чем я сама, пекла блинчики к завтраку, воздерживаясь от двусмысленных высказываний. Вместо этого она, словно невзначай, перевела разговор на вчерашнее свидание, и я рассказала ей почти все, кроме самого важного, хотя, наверное, заметив мою восторженность, она без труда вообразила остальное.
Именно такой непринужденный разговор и нужен был мне сейчас, чтобы почувствовать себя лучше, и беспокойство, мучившее меня ночью, сменилось теплым ощущением удовольствия. На пароме, пока мы вместе с Гвен сидели в каюте, я смотрела в окно на воду, вновь погрузившись в воспоминания о прошлом вечере. О Брайсе я думала все время, пока находилась в церкви, и потом, когда мы занимались покупками; на одной гаражной распродаже я увидела воздушного змея и задумалась, полетит ли он, если украсить его елочной гирляндой. Я не вспоминала о Брайсе только когда пришло время отправиться за лифчиком большего размера: мне было не до того, я стремилась скрыть смущение, особенно когда хозяйка магазина, строгая востроглазая брюнетка, окинула меня взглядом, задержавшись на животе, прежде чем провела в примерочную.
Когда же мы наконец вернулись домой, я валилась с ног от недосыпа. Уже стемнело, но я все равно прилегла вздремнуть и проснулась как раз к ужину. И после еды и уборки в кухне снова завалилась в постель, все еще чувствуя себя как зомби. Я закрыла глаза, задумалась, как провел Брайс этот день и не изменится ли что-нибудь между нами теперь, когда мы влюблены. Но больше всего я думала о новом поцелуе, и прямо перед тем, как уснуть, вдруг осознала, что любое ожидание покажется мне бесконечным.
Я проснулась, но чувство приятного сновидения сохранилось; мало того, им был пронизан каждый час бодрствования на протяжении следующих полутора недель, даже когда пришло время очередной моей встречи с Гвен по поводу беременности. Брайс любит меня, я люблю его – весь мой мир вращался вокруг этой восхитительной мысли, и все, чем мы были заняты, отступало перед ней на второй план.
Но в целом наша повседневная жизнь почти не изменилась. Брайс не был бы самим собой, если бы вдруг лишился чувства ответственности. Он по-прежнему приходил заниматься со мной, приводил с собой Дейзи и делал все, чтобы помочь мне сохранять сосредоточенность, даже когда я порой хватала его под столом за коленку и хихикала, увидев на его лице внезапное смущение. Несмотря на мои попытки заигрывать с ним, когда мне полагалось заниматься, я продолжала уверенно идти вперед в учебе. На контрольных я по-прежнему показывала очень неплохие результаты, но это не мешало Брайсу расстраиваться из-за своих способностей репетитора. И уроки фотографии тоже не изменились, разве что он начал меня учить, как снимать в помещении со вспышкой и другими источниками света, а также делать фотографии в ночное время. Обычно эти уроки проходили у него дома, где была подходящая аппаратура. А для ночных снимков звездного неба мы пользовались штативом и пультом, поскольку фотоаппарат должен был сохранять полную неподвижность. Для таких снимков требовалась очень долгая выдержка, иногда до тридцати секунд, и в одну особенно ясную ночь, когда на небе не было луны, мы сфотографировали часть Млечного Пути: он был похож на светящееся облако в темном небе со вспышками светлячков.
Три-четыре раза в неделю мы все так же продолжали ужинать вместе. В половине таких случаев мы ужинали у тети, в остальных – с семьей Брайса, иногда с его дедом и бабушкой. В понедельник после нашего свидания отец Брайса уехал из города на очередные консультации, которые должны были продлиться два месяца. Брайс не знал точно, куда отправился отец и чем он занят, знал только, что это для Министерства обороны, а подробностями не особенно интересовался – просто скучал по отцу.
В сущности, единственным, что изменилось для нас были моменты, когда мы устраивали перерыв во время учебы или откладывали в сторону фотоаппарат. Тогда мы обстоятельно говорили о наших родных и друзьях, и даже о недавних событиях в новостях, хотя в последнем случае говорить приходилось в основном Брайсу. Без доступа к телевидению и газетам я пребывала в неведении насчет положения в мире – или в США, или в Сиэтле, или даже в Северной Каролине, – и честно говоря, оно меня мало заботило. Но мне нравилось слушать, как он рассуждает, а Брайс порой затрагивал серьезные вопросы и здраво рассматривал их. А я, притворившись, что обдумываю ответ, говорила что-нибудь вроде: «Трудно сказать. А ты как думаешь?» – и он начинал излагать свои мысли по этому вопросу. Наверное, из них я могла бы что-нибудь усвоить, но я мало что запоминала, увлеченная своими чувствами к нему. Время от времени я вновь недоумевала, что он во мне нашел, на меня вдруг нападала неуверенность, и он, словно прочитав мои мысли, касался моей руки, и внезапный приступ проходил.
А еще мы много целовались. Только не тогда, когда нас могли застукать тетя или его родные, но при каждом удобном случае. Я писала сочинение, останавливалась на секунду, чтобы собраться с мыслями, замечала, как Брайс смотрит на меня, и наклонялась поцеловать его. Или Брайс, изучая какую-нибудь фотографию из коробки, наклонялся и целовал меня. Мы целовались на крыльце вечером после занятий или как только он приходил позаниматься со мной. Целовались на побережье и в городе, возле его дома и возле дома моей тети, и порой нам приходилось поспешно прятаться за дюной или за углом. Иногда он накручивал на палец прядь моих волос, в другие моменты просто обнимал меня. Но каждый раз он вновь признавался мне в любви, и всегда, когда это происходило, у меня в груди начинало странно колотиться сердце, и мне казалось, что лучшей жизни невозможно и представить.
В начале марта мне снова пришлось побывать у доктора Большерука. Этот визит должен был стать последним перед родами, а потом Гвен предстояло следить за моим состоянием до конца срока. Точно по расписанию у меня начались периодические схватки Брэкстона-Хикса, и когда я призналась врачу, что я от них не в восторге, он напомнил, что таким способом мой организм готовится к родам. Во время очередного УЗИ я старалась даже мельком не смотреть на монитор, но машинально вздохнула с облегчением, услышав от медсестры, что с ребенком (Софией? Хлоей?) все в порядке. Я запрещала себе воспринимать эту малышку как нечто принадлежащее мне, и все же была рада узнать о ее состоянии. Медсестра добавила, что дела обстоят неплохо и у мамы, то есть у меня, и услышать это было странно, а потом, во время заключительной беседы, врач перечислил все, что может со мной произойти на последнем этапе беременности. Я почти перестала слушать, как только он упомянул