Ее лицо осталось невозмутимым.
– Множество девушек, с которыми я работала в монастыре, опасались того же самого. Дело в том, что такое и вправду может случиться, и это поистине ужасно. Но ты удивишься, узнав, насколько людям свойственно сосредотачивать внимание на собственной жизни, а не на чьей-либо еще. Как только ты вернешься и будешь общаться с подругами, как прежде, они забудут, что на какое-то время ты уезжала.
– Ты думаешь?
– Каждый год, когда заканчивается учеба, дети разъезжаются кто куда на целое лето, и если с кем-то из друзей они продолжают видеться, то с другими – нет. Но как только они вновь собираются вместе, кажется, будто они и не расставались.
Она была права, однако я знала людей, для которых нет ничего заманчивее пикантной сплетни, – тех, кому в радость принизить другого. Я отвернулась к окну, отметила, как темно за стеклом, и задумалась, почему тетя словно уклоняется от разговоров о моих чувствах к Брайсу и возможных последствиях этих чувств. В конце концов я решила сама сделать первый шаг.
– Я влюблена в Брайса, – объявила я еле слышным шепотом.
– Знаю. Я же вижу, как ты смотришь на него.
– И он тоже влюблен в меня.
– И это знаю. Вижу, как он смотрит на тебя.
– По-твоему, я еще слишком мала, чтобы влюбляться?
– Не мне судить. А по-твоему, слишком?
Надо было мне предвидеть, что она ответит мне моим же вопросом.
– Отчасти я понимаю, что люблю его, но голос у меня в голове нашептывает, что этого я никак не могу знать наверняка, ведь прежде я никогда не влюблялась.
– Первая любовь у каждого своя. Но думаю, люди способны узнать ее, когда почувствуют.
– А ты когда-нибудь влюблялась? – Когда она кивнула, я почти не сомневалась, что она имеет в виду Гвен, но пояснять она не стала, поэтому я задала следующий вопрос: – Как узнать наверняка, что это любовь?
Впервые за все время тетя засмеялась, но не надо мной, а будто для себя.
– Поэты, музыканты, писатели и даже ученые пытались ответить на этот вопрос со времен Адама и Евы. Не забывай, что я долгое время пробыла монахиней. Но если хочешь знать мое мнение – а я предпочитаю более практичную и менее романтичную сторону вопроса, – по-моему, все сводится к прошлому, настоящему и будущему.
– Не совсем понимаю тебя, – я склонила голову набок.
– Что привлекало тебя в другом человеке в прошлом, как этот человек относился к тебе в прошлом, насколько совместимы вы были в прошлом? Вопросы остаются теми же в настоящем, только прибавляется физическое влечение к тому же человеку. Желание прикасаться, обнимать, целоваться. И если ты, отвечая на эти вопросы, поймешь, что ни в коем случае не хочешь быть ни с кем другим, тогда это скорее всего любовь.
– Мои родители взбесятся, когда узнают.
– А ты собираешься сообщить им?
Я чуть не выпалила ответ не задумываясь, но тут заметила, как тетя подняла бровь, и слова застряли у меня в горле. Действительно ли я собиралась сообщить им? До того момента я полагала, что так и сделаю, но даже если так, что это будет означать для нас с Брайсом? В реальной жизни? Сможем ли мы вообще видеться? В вихре этих мыслей я вспомнила, что любовь сводится к прошлому, настоящему и…
– А какое отношение к любви имеет будущее? – спросила я.
Но не успев задать вопрос, я поняла, что ответ мне уже известен. Однако тетя отозвалась почти беспечным тоном:
– Можешь ли ты представить себя с тем же человеком в будущем, по тем же причинам, по которым любишь его сейчас, несмотря на все неизбежные испытания, которые предстоит пройти?
– А-а… – только и сумела выговорить я.
Тетя Линда рассеянно теребила ухо.
– Ты слышала о сестре Терезе из Лизьё?
– Вроде бы нет.
– Она была французской монахиней и жила в XIX веке. Эта на редкость набожная женщина вообще-то один из моих кумиров, и она вряд ли высоко оценила бы то, что я сказала о любви и будущем. Она говорила: «В любви нет места расчету». А она была намного мудрее, чем я надеюсь когда-нибудь стать.
Моя тетя Линда и вправду была лучше всех. Но несмотря на ее утешительные слова тем вечером, я встревожилась и в постели крепко прижимала к себе Мэггимишку. Прошло немало времени, прежде чем я смогла уснуть.
Как мастер прокрастинации, которой я научилась в школе, где требовалось выполнять много скучной работы, я сумела на время вытеснить из головы разговор с тетей. А когда мысли об отъезде из Окракоука и расставании с Брайсом возвращались, я старалась напоминать себе, что в любви нет места расчету, и обычно это помогало. Справедливости ради, моя способность избегать подобных мыслей имела прямое отношение к неотразимой привлекательности Брайса и к тому, как легко мне было увлечься настоящим.
Всякий раз, когда мы с Брайсом оказывались рядом, мой мозг переключался в режим отупения – вероятно, потому что мы при каждой удобной возможности продолжали украдкой целоваться. Но по вечерам, оставаясь одна у себя в комнате, я почти слышала, как тикают часы, отсчитывающие время до моего отъезда, особенно когда ребенок шевелился. Беременность определенно подходила к концу независимо от моего желания.
Начало апреля застало нас фотографирующими маяк; я наблюдала, как Брайс меняет объективы на фотоаппарате под радужным небом. Дейзи трусцой шныряла туда-сюда, нюхала землю, порой подбегала к хозяину, проверяя, все ли с ним в порядке. Уже потеплело, Брайс стал носить футболку. Я то и дело ловила себя на том, что засматриваюсь на рельефную мускулатуру его рук, как на маятник гипнотизера. К тому времени я была почти на тридцать пятой неделе, и с утренними поездками на велосипеде мне пришлось, образно говоря, притормозить. Кроме того, мне становилось все более неловко появляться на людях. Не хотелось, чтобы жители острова считали, будто в моей беременности виноват Брайс; ведь Окракоук, как-никак, был его домом.
– Слушай, Брайс… – наконец завела разговор я.
– Да?
– Ты ведь понимаешь, что мне придется вернуться в Сиэтл? Как только родится ребенок?
Подняв взгляд от фотоаппарата, он уставился на меня так изумленно, словно я надела вместо шляпы рожок с мороженым.
– Правда? Так ты беременна и уезжаешь?
– Я серьезно, – упрекнула я.
Он опустил фотоаппарат.
– Да, – кивнул он. – Знаю.
– Ты когда-нибудь думал о том, что это значит для нас?
– Думал. Можно задать тебе вопрос? – Дождавшись, когда я кивну, он продолжил: – Ты меня любишь?
– Конечно, люблю.
– Значит, мы найдем способ сделать так, чтобы все получилось.
– Я буду за три тысячи миль отсюда. И не смогу видеться с тобой.
– Мы сможем говорить по телефону…
– Междугородние звонки дорогие. И даже если я придумаю, как мне оплачивать их самой, не уверена, что родители позволят мне часто звонить. А ты будешь занят.
– Тогда станем писать друг другу, хорошо? – Я впервые различила в его голосе тревогу. – Мы не первая пара в истории, которой придется переживать разлуку на большом расстоянии, мои родители были в таком же положении. Пока папа служил в армии, его отправляли за границу на долгие месяцы, а два раза – почти на год. И даже сейчас он постоянно в разъездах.
Но ведь они женаты, и у них есть дети.
– Ты продолжишь учебу в академии, а мне останется еще два года школы.
– И что?
А вдруг ты встретишь кого-нибудь получше. Она будет умнее, симпатичнее, и у тебя с ней окажется гораздо больше общего, чем со мной. Я выслушала внутренний голос, но Брайсу ничего не сказала. Он шагнул ко мне, коснулся моей щеки, нежно провел по ней пальцем и наклонился поцеловать меня – ощущение было легким, как сам воздух. Потом он обнимал меня, и мы оба молчали, пока я не услышала, как он вздохнул.
– Я тебя не потеряю, – прошептал он, и хотя я, стоя с закрытыми глазами, хотела ему верить, я не представляла, как ему удастся сдержать это обещание.
Следующие несколько дней мы оба, казалось, старались делать вид, будто и не было этого разговора. Впервые за все время каждого из нас порой охватывала неловкость в присутствии другого. Я замечала, как Брайс устремляет взгляд вдаль, а когда спрашивала его, о чем он задумался, он встряхивал головой и улыбался быстро и принужденно, или же я складывала руки на груди, вдруг вздыхала и понимала, что ему точно известно, о чем я думаю.
Мы не обсуждали это, но наша потребность в прикосновениях становилась все острее. Он чаще тянулся к моей руке, я придвигалась к нему, желая объятий всякий раз, когда в мои мысли вторгался страх о будущем. Пока мы целовались, он обнимал меня крепче, чем прежде, будто цепляясь за несбыточную надежду.
Из-за моей беременности, которая уже стала заметна, мы почти все время сидели дома. Поездки на велосипеде кончились, теперь я уже не фотографировала сама, а изучала сделанные снимки. И на всякий случай старалась не появляться в фотолаборатории.
Как и на протяжении всего марта, я с удвоенным старанием изучала учебники и выполняла задания, главным образом, чтобы отвлечься от неизбежного. Я писала разбор «Ромео и Джульетты», с которым не справилась бы без помощи Брайса; это стало моей последней большой работой за все школьные годы. Читая трагедию, я порой сомневалась, что она написана по-английски, и Брайсу приходилось в буквальном смысле слова переводить мне каждый отрывок. Зато когда я возилась с «Фотошопом», я доверяла своему чутью и продолжала удивлять и Брайса, и его маму.
А Дейзи, похоже, чувствовала, что над нами с Брайсом нависла туча: она часто тыкалась носом в мою руку, когда за другую меня держал Брайс. Однажды в четверг после ужина я вышла с Брайсом на веранду, как раз когда тете понадобилось что-то на кухне. Дейзи последовала за нами, села рядом и засмотрелась на Брайса, пока он целовал меня. Его язык касался моего, потом он прижался лбом к моему лбу, и мы замерли, обнявшись.
– Чем занимаешься в субботу? – наконец спросил он.