Затем Лазаретто выкатил самый сильный аргумент в пользу современного образования, аргумент, который был похлеще размахивания хорошими книгами:
– Наше государство считает, что следует проводить определенное разграничение между мужчиной и женщиной. Последнюю надобно воспитывать в послушании, в то время как вы предлагаете абсурд – чтобы женщина стала как мужчина и полагалась на себя.
И хотя леди Джейн не была согласна с подобным разграничением, спорящий с ней Фрэнсис Лазаретто еще больше вырос в ее глазах. То, что в другом воспринималось бы как одержимость, в этом человеке просто завораживало.
– Но, мистер Лазаретто, вы не можете не согласиться, что на девяносто процентов мы такие, какие есть, только благодаря образованию и воспитанию.
Фрэнсис Лазаретто привез с собой фальшивое рекомендательное письмо от ректора колледжа Магдалины, достоверно свидетельствующее о том, что два года он провел в Оксфорде, изучая классические дисциплины. На самом же деле его образование сводилось к четырем годам зубрежки и бесконечным побоям в Йоркширской школе-пансионе весьма сомнительного достоинства. Поэтому он считал, что если чего и достиг, то лишь благодаря собственным усилиям. И соответственно, уж никак он не мог согласиться с тем, что сейчас сказала леди Джейн. Да и какой состоявшийся человек согласился бы с этим? Да, но какой состоявшийся человек, стремящийся завоевать расположение вышестоящей персоны, станет спорить больше, чем это необходимо для поддержания своей независимости и чувства собственного достоинства? Поэтому его ответом было:
– Совершенно верно, мадам.
Осознав, что посредством этого спора он достаточно выстроил свое реноме, Фрэнсис Лазаретто поставил на место томик Руссо и задвинул на задний план собственное мнение. Он сослался на Фому Аквинского, в поддержку аргументов леди Джейн и сокрушив собственные, цитатой великого богослова о том, что все люди рождаются чистыми как кусок пергамента, на котором ничего не написано.
– Вот именно, – воскликнула леди Джейн, польщенная тем, что даже такие великие умы на ее стороне. – Разница между дикарем и цивилизацией определяется умением усмирять самые низменные инстинкты. И я намерена доказать, что путь к цивилизованности лежит через просвещение.
Сэр Джон, в свою очередь, не испытывал особого энтузиазма по отношению к персоне Лазаретто, считая его замашки «мичманскими». Но леди Джейн была уверена, что тот просто завидует. Ведь сам-то он не был способен вести такие возвышенные споры.
– На этом острове-тюрьме нам повезло заполучить человека, понимающего всю серьезность и насущность нашего эксперимента, – ответствовала леди Джейн, пока лакей-каторжанин поджигал сушеный коровий навоз, заложенный в напольную каминную решетку, – иначе от комаров не было отбоя. Кроме того, леди Джейн раздражало, что ее муж седеет и лысеет. Его седина походила на паутину и была отвратительна хотя бы уж тем, что напоминала ей о собственной приближающейся старости. Не секрет, что для женщины пребывание в старом теле сродни тюремной клетке. Остатки волос сэр Джон напомаживал черным бриолином, и в жаркие дни он стекал на лоб грязными темными струйками.
– Поэтому не будем гневить Бога, – холодно закончила разговор леди Джейн.
Что до Лазаретто, преображение девочки-дикарки в человека стало для него делом собственной судьбы, до сего дня безрадостной. Ведь он был вынужден покинуть страну, когда лавочник дал на него ложные показания, обвинив в краже. Но отныне жизнь его была связана с делом благородным, с преподаванием всевозможных наук и основ христианства – так что поначалу он отнесся к своим обязанностям с искренним рвением. Он составил учебный план по изучению латыни, греческого языка, риторики и каждый день старательно корпел над Библией. В соответствии с самыми последними достижениями человеческой мысли акцент был сделан на грамотности, а все прочие фривольности, такие как чтение художественных книг, были отметены. Вскоре из Сиднея была доставлена обширная подборка книг по «моральной грамматике», по которым и предполагалось отточить внутренний облик Матинны.
Вслух леди Джейн высказала свое одобрение программы Лазаретто, но в глубине души она была шокирована, когда тот представил ей толстую тетрадь в мягкой обложке, где все было досконально расписано. На левой странице в столбик были распределены на каждый день все предметы, время для молитв, была и графа для отметок. На правой же странице предполагалось делать записи об успехах Матинны, причем Лазаретто сказал, что не допустит ни малейшего отклонения от программы и абсолютно уверен в успехе.
– На ее месте я бы сломался, – заметил сэр Джон, но, увидев строго поджатые губы супруги, поспешно прибавил:
– Я имел в виду, что любой ребенок – это все же «табула раза»[32], а не поеденная молью толстенная тетрадь.
Комната, выделенная под класс, выходила окнами на бухту. Окна были большими, чтобы не ломать ребенку зрение. Но они сильно отвлекали Фрэнсиса Лазаретто. Сегодня на улице светило солнце и сверкала вода. А Лазаретто был склонен к перепадам настроения, вызванным погодой. В теплые и ясные дни он впадал в эйфорию, в пасмурные же – становился меланхоличен. Когда он прибыл в губернаторский дом, было тепло и солнечно, но теперь он приступил к осуществлению эксперимента леди Джейн, и погода испортилась. За окном хмуро серели горы, накрытые шапками снега.
Солнце перестало играть на воде, вода стала походить на гофрированное олово, и Фрэнсис Лазаретто вдруг понял, что у него ни к чему не лежит душа. Все бессмысленно. Бессмысленно и бесцельно, как вся его жизнь.
Пошла вторая неделя занятий. Лазаретто сидел в классе с заплаканными глазами. Сидел и тупо смотрел на серые тучи. Казалось, это дитя понимало его, когда он рассказал ей о своей боли. И вообще эта девочка обладала отзывчивой душой, слушая про его жизнь, про женщин, которых он встречал на своем пути, и про то, что ничто на свете не имело смысла. И тогда Матинна показала ему танец. «Так танцуют ехидны», – сказала она, прибавив пару слов на родом языке.
Наступила третья неделя. Облака рассеялись, настроение Лазаретто заметно улучшилось, он снова вспомнил, что надо бы вернуться к склонению латинских существительных и проспрягать греческие глаголы, но было уже поздно. Матинна прониклась симпатией к своему наставнику, а тот, в свою очередь, выбросил из головы всякие мысли об учебе. Как-то леди Джейн вошла в класс и увидела, что они играют с какаду, гоняя по полу орех: Лазаретто с Матинной работали мысками ног, а какаду «отфутболивал» орех клювом.
– Мистер Лазаретто – не мистер Лазаретто, – объявила через два месяца Матинна. – Он – Иисус Христос, и его послали к нам, чтобы…
– Что ты сказала?
– Он – Спаситель, мадам, – ответила девочка. Рассуждения о Боге из уст Лазаретто показались ей самыми необычными и увлекательными из всего того, что она уже слышала.
– Он Спаситель. Он сказал, что мы многого не видим. Не видим, как по ночам над Хобартом летают змеи, а днем под нашими ногами копошатся летучие мыши. И он сказал, что Бога я не могу познать, так же как не могут его познать белые люди, но к следующему Рождеству все переменится, мисс.
Так стало ясно, что никакой Лазаретто не наставник, не считая того, что однажды он все же преподавал искусство танца. Он был просто актер, и никаких иных талантов у него не было. Что он умел? Распевать частушки, подыгрывая себе на ручной гармонике. Да, еще он ловко сбивал палками кегли. Этой игре под названием «Тетушка Салли» он и обучил Матинну.
Но леди Джейн отказывалась признавать, что провал с образованием ниспровергал ее собственную теорию. Напротив, вся эта история только подтверждала ее правоту. Было очевидно, что к семи годам у Матинны успели закрепиться некоторые черты характера, поэтому следовало оборвать все ниточки, ведущие к самому моменту ее рождения. Только так можно было добиться положительных перемен. И леди Джейн объявила мужу, что теперь совершенно необходимо создать особый мир, окружить девочку прекрасным. Ребенок должен дышать воздухом цивилизации, а не болотными испарениями.
Вовремя подоспел проект глиптотеки. Леди Джейн прикупила в долине Кенгуру, на северо-востоке от Хобарта, несколько сотен акров земли. Именно там она и собиралась возвести храм искусств, чтобы возродить к жизни эту унылую колонию. Она поделилась своими мыслями с сэром Джоном: это место, где будет возведен храм искусств, станет полезным для изучения естественной истории и продемонстрирует всем, что искусство в самом классическом его выражении, представленное гипсовыми репродукциями из Парижа в количестве двадцати четырех экспонатов, способно преобразить душу, преисполненную примитивных страстей, в новое качество, имя которому – просвещенный разум. Это было хорошим оправданием для леди Джейн, что не все еще потеряно с воспитанием Матинны, и одновременно позволяло осуществить новый проект.
Между тем Матинна, это скромное и милое создание, продолжала увиливать от уроков, заключив с Лазаретто молчаливый уговор, который вполне устраивал обоих: утро они посвящали играм, а потом она была предоставлена сама себе. Как-то пополудни сэр Джон и Монтегю отправились в парк, чтобы подышать свежим воздухом и обсудить проблемы с построением новой верфи. И вдруг сэр Джон увидел девочку-аборигенку в красном платье.
Когда Матинна появилась у них в доме, ее задарили нарядами всевозможных покроев и расцветок, но девочка любила только красный цвет, и особенно это красное платье леди Джейн из ее собственного детства. Его преподнесли Матинне на годовщину ее проживания в семье Франклинов. Тончайший шелк, короткий рукав, украшенный пуговицами, черный бархатный пояс с бантом, завышенная талия – этот свободный покрой вошел в моду после Французской революции, когда отвергались все аристократические, декадентские изыски.
Она была далеко – в самом конце главной аллеи: играла со своим попугаем, прыская на него воду из фонтана. Смешно переваливаясь и растопырив крылья, попугай топтался на бордюре, покачиваясь, словно старый пьяница. Птица ходила вразвалочку, а девочка танцевала свой странный танец, и временами казалось, что она парит в воздухе. Подойдя ближе, сэр Джон смог расслышать, что Матинна поет песню на своем диковинном языке, и это звучало как заклинание.