Желание — страница 24 из 39

Щеки девочки горели огнем, тело раскрепостилось, и дух ее вырвался из плена. Никогда она не чувствовала себя такой свободной – словно была разорвана пелена, сковывающая ее все то время, сколько она себя помнила. При этом Матинна не замечала, какую ноту напряжения внесла своим танцем. Взор ее был остер как никогда, он был всезнающ и всеведущ, но в то же время она не замечала ни ахов, ни охов вокруг, всех этих неодобрительных и даже возмущенных взглядов, обращенных в ее сторону. Она была вся кружение и вихрь, а потом – прыжок, и она словно опустилась уже не на вощеную дубовую палубу «Эребуса», а на землю своих сородичей вандименцев. Рывком скинув туфли, она замерла, словно кенгуру, настороженно поводя головой вокруг, потом шаг, еще один, два прыжка, и вот он – полет.

Все замерли, уставившись на Матинну. Что творит этот ребенок? Что за дикость? Что она себе позволяет? Тут бал!

Умолк оркестр.

Леди Джейн вдруг вспомнила собственные слова, сказанные когда-то о Матинне, – что ее тело умеет говорить. Но сейчас женщина была в шоке. Глядя на варварские ужимки своей подопечной, она решительно отказывалась понимать, о чем «говорит» Матинна.

Между тем девочка знала, что у нее осталось одно мгновение, чтобы объяснить этим людям, кто же она такая на самом деле. Но никто не поймет ее, теперь даже сама Матинна не поймет, потому что люди уже наступали на нее, окружив плотным кольцом. Матинна пыталась продолжить танец, но кто-то закричал прямо ей в лицо, и она почувствовала, что произошло что-то ужасное. Перед глазами все закружилось, и палуба, и люди, все быстрее и быстрее, и Матинна больше не могла прыгать и летать, а только падать, падать, падать вниз… Чьи-то руки подхватили ее, белые руки в ужасных перчатках, похожих на тряпки, которыми смачивали язвы ее умирающих сородичей. Значит, она сама тоже умирает? Матинна была в полной растерянности. Она пыталась спросить, но не могла выговорить ни слова, хотя ей очень важно было знать: неужели – Роура?..

…Матинна очнулась от зыбкого сна, почувствовав, что кто-то стоит над ней. Открыла глаза и ужаснулась. Она увидела огромного черного лебедя и поняла, что жизни ее наступил конец.

– Роура… – прошептала Матинна.

Когда она потеряла сознание на палубе, Крозье подхватил ее маленькое тельце, уложив его в колыбель своих огромных ручищ. Он отнес Матинну в капитанскую каюту, которая размерами была чуть больше самой койки, куда он ее и уложил, чтобы девочка немного поспала и пришла в себя.

– Что? – переспросил сэр Джон.

Но Матинна больше не произнесла ни слова.

Наверху гремела музыка. Бал продолжался.

Он был всем на свете, и всё на свете было им. Мужчина смотрел на Матинну, на ее миниатюрную фигурку, ее темнокожие икры и маленькие грязные ступни: он смотрел на сокрытую красным шелком впадину – там, где платье было перекручено меж ее худых ног, – смотрел, не в силах унять нервную дрожь.

Когда все было окончено, он был уже спокоен.

Глава 8

Утро выдалось холодным. В королевском театре «Хеймаркет» шел третий день репетиций «Застывшей пучины». Добрались уже до сценки, где неутешная Клара Бернем (Мария Тернан) рыдает на плече Роуз Эбсуорт (Эллен Тернан). Что-то пошло не так, и Эллен внезапно отскочила, вырвавшись из объятий сестры:

– Осторожней, дорогая, ты раздавишь мне птичку!

Это была первая импровизация, выданная Эллен Тернан, к тому же импровизация, не имеющая никакого отношения к сценке. Забавно, но Диккенс слишком устал, чтобы не разозлиться:

– Какого черта, мисс Тернан! – сердито произнес он, потрясая в воздухе текстом пьесы. – Мы выступаем через десять дней, о чем вы думаете?

Нисколько не смутившись, девушка засунула руку в карман и вытащила оттуда крошечного серебристо-черного птенца. Птенец испуганно «хрюкнул».

– Они такие пересмешники, сэр, – сказала Эллен Тернан, не зная, что и добавить. Она просто стояла и держала в сомкнутых ладошках птичку, словно подношение.

– Эллен вечно подбирает умирающих птичек и выхаживает их, – заметила Мария. – А этого скворчонка она нашла возле входа в театр.

– У него чуть-чуть сломано крыло, мистер Диккенс, – заметила Эллен Тернан. – Вот я и засунула его в карман, чтобы он хотя бы согрелся.

– «Чуть-чуть»?! – воскликнул Диккенс. – Будет чудом, если после вашей сцены у него не переломаны все косточки.

Эллен раскрыла ладошки, и Диккенс наклонился над птичкой, маленьким пушистым комочком.

– Я терпеливо обучу скворца… – тихо проговорил Диккенс, аккуратно подложив палец сначала под одно крылышко, а потом под другое, осматривая птенца, – твердить одно лишь слово «Мортимер», и…

Подняв взгляд на девушку, он первый раз в жизни посмотрел ей в глаза. Диккенс был поражен. Он не запомнил, какого они были цвета, зато он долго не сможет выкинуть из головы кое-что другое…

– И… – повторил он, окончательно смутившись, – и…

– …Болингброку подарю его, чтоб вечно в короле будил он ярость, – продолжила Эллен Тернан.

– «Генрих Четвертый», – произнес Диккенс. Он был заинтригован.

– Монолог Хотспера[33], – с улыбкой заключила Эллен Тернан, которая знала наизусть чуть ли не всего великого барда.

Диккенс в изумлении уставился на девушку. Он и после не смог бы описать словами, что чувствовал в этот момент.

– Мы забываем, что прежде всего Шекспир был актером, – сказал он наконец. Потрясенный ее взглядом, он опустил глаза и снова стал рассматривать птенца. – А писателем был во вторую очередь. Вот в чем кроется секрет его гениальности. Он не принадлежал самому себе и существовал, лишь преображаясь в своих героев.

И тут Диккенс ошарашенно подумал, что только что раскрыл девушке секрет самого себя. Он аккуратно погладил птенца. Кажется, и он сейчас был подобен этой маленькой птице. С легкостью покоряя тысячи своих зрителей, он робел перед юной девушкой, почти ребенком, в то время как вся она была преисполнена вызова.

– Императору – орел, – произнесла Эллен, продолжая их игру в цитаты, – отроку – пустельга[34], а… – Она умолкла на мгновение. Диккенс поднял голову. Эллен снова с вызовом посмотрела на него. – А у нас ведь скворец?...а писателю – пересмешник.

Диккенс смущенно отвел глаза. Взгляд его упал на маленькую сосновую коробочку, служившую частью реквизита. Стараясь унять бурю нахлынувших эмоций, он вытащил из кармана носовой платок, соорудил в коробочке что-то вроде птичьего гнездышка и уложил туда раненого скворчонка.

Вечером, отправляясь в экипаже отужинать с Кэтрин, он положил руку ей на бедро, упрятанное под пышными юбками. Она как-то странно посмотрела на него и отодвинулась.

Репетиции продолжались, и все эти две недели Диккенс старался находиться подле Эллен Тернан. Трудно было улучить момент, когда бы рядом кто-нибудь не болтался, но стоило Эллен уединиться, как Диккенс сразу «неожиданно» наталкивался на нее. Юная актриса находила его милым, добрым, предусмотрительным и таким веселым. При этом она даже не задавалась вопросом, почему он всегда оказывался возле нее.

Эта забавная быстроглазая девушка обладала напористым характером – черта, которая так раздражала ее мать, зато умиляла Диккенса. Ее прямолинейные суждения, категоричность, любовь к чтению, театру, увлеченность политикой – все это было как глоток свежего воздуха после безразличной ко всему и вечно молчаливой Кэтрин. Диккенс видел, что во многом Эллен Тернан была как упрямое дитя и некоторые ее воззрения не обладали глубиной, вызывая улыбку, – но все, что так бесило его в Кэтрин, нравилось ему в этой девушке, даже вызывало восторг, что при других обстоятельствах было бы просто невозможно и не свойственно ему. Но сейчас он не обращал внимания на подобные пустяки. И ни на секунду не задумывался о подоплеке собственного поведения. Ведь если у тебя нет осознанных намерений, значит, ничего дурного ты не совершаешь.

И он задышал полной грудью. Друзьям да и самому себе он говорил, что все дело в пьесе, возможности отыграть благотворительный спектакль, чтобы помочь нуждающимся актерам, одновременно подняв постановку на новый, более высокий уровень. Друзья же гадали, откуда в нем появилось столько неуемной энергии, старания и хлопот и отчего он проводит репетиции с такой самоотдачей. Через неделю исчез маленький скворец – наверное, он набрался сил и встал на крыло. А Диккенс не мог отделаться от ощущения, что в этом маленьком событии было что-то символичное, освобождающее.

И он очень обозлился, когда собственная жена так неблагородно отозвалась о его работе:

– Зачем тратить столько времени, если спектакль и без того прошел замечательно?

Этим утром она зашла к нему в кабинет, чтобы поставить вазу с цветами.

– Погляди, какие бегонии и георгины. Эти однолетники будут прекрасно смотреться на твоем столе.

Диккенс продолжал работать, даже не повернувшись к жене, и тут она добавила ледяным тоном:

– А эти актрисы Тернан – если они такие профессионалки, отчего ты так много репетируешь с ними?

Кэтрин подошла к столу, чтобы поставить цветы, но тут у нее схватило поясницу (которая часто ее беспокоила после рождения второй дочери). Она оступилась, выронив вазу с цветами, и вода пролилась на аккуратную стопку рукописей.

Диккенс мгновенно вскочил с кресла и попытался спасти бумаги, бормоча себе под нос, что Кэтрин ужасная хозяйка и нечего удивляться, почему ему стыдно появляться с ней в обществе.

«Да, но ведь не тебе пришлось вынашивать и рожать девятерых детей, – вот что хотелось ей ответить. Она с трудом выпрямила спину. – Ты не знаешь, что это такое – становиться неповоротливой, не в состоянии сосредоточиться ни на чем. Это не ты истекал кровью, это не у тебя теперь разламывается спина». Но ничего этого Кэтрин не сказала мужу.

– Прости, Чарльз, – произнесла она дрожащим голосом. – Ради бога, прости.