Диккенс стоял, окруженный небольшой группой встречающих – все собирались отправиться на празднество в честь открытия выставки «Сокровища Великобритании», которая должна была стать величайшим событием в истории королевства. Устроители предполагали разместить такое огромное количество экспонатов, что специально под выставку были возведены здание в «Олд Траффорде», а также железнодорожная станция, чтобы обслуживать многочисленных гостей.
– Я взалкал яркости, – проговорил с улыбкой Диккенс, склоняясь в низком поклоне, когда мать и дочери Тернан присоединились к ним. – Кругоˆм поезда и черный чугун, и жизнь поблекла без яркости. – Он взял Эллен за руку и произнес: – На мгновение я подумал, что к нам идет сама императрица Евгения.
Ловко придумал – ведь Эллен призналась ему как-то, что во всем старается подражать женщинам из королевского дома Франции.
Был ли тому причиной кринолиновый корсет из широких обручей (его жена носила несколько подъюбников, чтобы добиться пышности платья) или все же дело было в юности Эллен, а может быть, подумалось ему, в ее удивительном характере, – но девушка двигалась легко как птица, и этот наряд так подчеркивал ее тонкий стан. Вдруг ему пришла на ум история о том, как некая дама точно в таком же корсете задела юбкой свечу и сгорела заживо, воспламенившись, словно стог сена. Но сейчас этой свечой была Эллен, и горел он – Диккенс! Спохватившись, что слишком долго любуется юной особой, писатель выпустил руку Эллен из своей, комично отпрыгнув назад, словно взъерошенный грач. После этого он поспешил исправить ситуацию:
– Миссис Тернан! У нас с вами столько прекрасных впечатлений впереди!
Потом он перекинулся парой фраз с Марией, отпустил пару комплиментов Фанни, и тут Эллен не выдержала и перебила его:
– Мистер Диккенс, так вам нравится моя мантилья? Это гранатовый цвет.
– Красный, – не выдержал и вмешался Форстер. – Темно-красный, а не гранатовый.
– Красный? Я слышала, что в Индии красный – это цвет невест, – произнесла Эллен Тернан, кокетливо намотав на пальчик свой белокурый локон. При этом она даже не повернулась в сторону Форстера, а смотрела прямо в глаза Диккенсу, и глаза ее смеялись. – Достоинства красного неоспоримы.
Потом они отправились на выставку. Диккенс был поражен причудливым симбиозом суперсовременной железнодорожной станции и самой выставки, скорее напоминавшей пещеру Али-Бабы с ее сокровищами. Все это действо с огромным скоплением людей, всеобщее возбуждение действовали на Диккенса сильнее, чем бесчисленные картины старых мастеров с вкраплением работ новых знаменитостей. Шестнадцать тысяч гениальных полотен, вывешенных в ряд, ярус за ярусом, и так – в каждом зале.
Форстер, слегка ошалевший от такого изобилия прекрасного, сказал, что отправляется в буфет за порцией вареной говядины и кружкой горького пива. Они как раз остановились возле картины старинного мастера, изображавшей Леду и Лебедя. Это полотно, как и другие работы чувственного содержания, было вывешено на самом верхнем ярусе.
– Говорят, будто это копия с утерянной работы Микеланджело, – произнес Уилки, передавая Эллен театральный бинокль, которым он специально запасся, чтобы получше разглядеть верхние экспонаты.
– Никогда не понимала этого мифа, – заметила миссис Тернан. – Дурное, преподнесенное как благодать.
За их спинами проехал безногий парень в лохмотьях, усаженный в обрезанную бочку на колесах, которую он приводил в движение сам, отталкиваясь от пола грубо перебинтованными ладонями. Он, вместе с этой бочкой, был так похож на русский самовар, что показался Диккенсу самым интересным экспонатом.
– Тут все дело в гармонии, подверженной смятению, – сказал Форстер, привыкший обо всем высказывать собственное мнение. Удивленно приподняв брови, Уилки молча прошествовал в следующий зал.
– Да, и во всем этом больше смятения, чем гармонии, – продолжил Форстер. – После этого злодеяния, совершенного Зевсом, Леда родила, или снесла – как вам будет угодно – два яйца, из которых вылупились два младенца. Первый ребенок вырос и стал Еленой Троянской, а про второго не помню. В любом случае, разразилась война, гибли люди и так далее. Вот к чему приводит смятение.
С этими словами Форстер отправился в буфет.
Человек-самовар смачно чихнул, прямо на Марию Тернан. Даже не извинившись, парень развернул бочку и укатил прочь. Миссис Тернан, Мария и Фанни поспешно ретировались в дальний угол зала.
Через театральный бинокль Эллен Тернан смогла наконец разглядеть двух вылупившихся младенцев. Затем она подняла взгляд на Лебедя, блаженствующего в объятиях молодой нагой женщины. И тут она подумала, что Форстер не прав. Лейтмотив картины – и дети, и этот лебедь, и весь мир вокруг – держался на преклонении перед этой обнаженной красавицей. Эллен Тернан зарделась стыдливым румянцем, что не ускользнуло от внимания Диккенса, когда она передавала ему бинокль.
– Какие чудесные дети, – сказала Эллен Тернан.
Шумная толпа вокруг словно отсекла Эллен и Диккенса от людей, оставив их вдвоем. Писатель смотрел на картину через бинокль, думая о чем-то своем. Он даже не заметил, что опять цокает языком – старая дурная привычка.
– Сейчас бы ей исполнилось семь лет, – произнес он наконец.
– Кому? – не поняла Эллен Тернан.
Диккенс опустил бинокль и обескураженно посмотрел на девушку.
– Ах, простите. Я имел в виду свою дочь Дору. Она родилась совершенно здоровенькой. Маленькая, как цыпленок. Так и хотелось смахнуть с ее макушки остатки скорлупы.
– Я даже не знала, что у вас есть дочь Дора.
Он не разговаривал про нее ни с кем, даже с Кэтрин. И никогда не смог бы говорить о Доре с обычной для него легкостью. У него не было никаких оправданий для себя, почему она умерла. Но сегодня, пусть скупо, пусть с застывшим лицом, он смог рассказать про Дору, про то, как бросил ее больную в тот роковой день и отправился читать речь во Всеобщем театральном фонде.
– В каждой жизни есть всего несколько мгновений… – начал было он, но вдруг умолк. Слова для него имели свою мелодику и были сродни представлению. Но сейчас это не было ни тем, ни другим.
– Мгновения радости и удивления. Кто-то связывает это с красотой, кто-то – с Богом…
Он сухо сглотнул. Вот сейчас он говорит о Доре, а оказалось, что совсем о другом.
– Все подобные мгновения связаны с этим. А потом, уже достигнув определенного возраста, мисс Тернан, вдруг начинаешь понимать, что вот это самое мгновение или, если очень повезет, горстка таких мгновений и составляет твою жизнь. И это всё. И больше ничего, кроме них. Но мы продолжаем упорствовать, решив, что минуты нашей жизни будут иметь ценность, только если заставить их длиться до бесконечности. А ведь жить стоит только ради этих мгновений, но мы за чем-то гонимся, думаем о будущем, бросаем в землю якоря, все время суетимся и пропускаем эти самые мгновения, так и не узнав их. И оставляем дома больного ребенка, чтобы выступить с речью.
Он умолк, приложив к глазам бинокль, а потом убрав его. Но он смотрел не на Эллен Тернан, а куда-то вверх, на стену.
– Дело в том, что… – произнес он, но не нашелся, как продолжить.
Зато Эллен Тернан нашлась и сказала то, что никто и никогда ему не говорил прежде. Как будто она услышала все, что было за его словами. И это прозвучало как отпущение грехов.
– Вы ни в чем не виноваты, – прошептала Эллен Тернан.
Глава 9
Сэр Джон сидел у окна, наблюдая, как на Деруэнт надвигается грозовой фронт. Дверь со скрипом распахнулась – обычное дело, когда во время непогоды хлипкий губернаторский дом начинал ходить ходуном, и в одном крыле заклинивало створки, а в другом, наоборот, они распахивались настежь. Но сэр Джон все равно оглянулся. В комнату вошла леди Джейн. Когда-то он находил взгляд ее светло-голубых глаз обворожительным, но это продолжалось совсем недолго, потому что они всегда выражали что-то странное и непонятное.
– Ты мне заплатишь за это, – заявил сэр Джон.
– Что?
– Как что? – вспылил он, наконец-то вспомнив, что пытался вытащить из памяти вот уже несколько минут подряд. – Мне так сказал Монтегю, вот что. «Ты мне заплатишь за это».
Когда-то сэр Джон гордился своей способностью ничего не забывать и все удерживать в уме. А теперь он с трудом вспоминал какой-нибудь пустяк, сказанный буквально секунду назад. Но, что еще более странно, многие важные дела, которые прежде он легко раскладывал по полочкам, теперь словно испарялись у него из головы. Он пытался перечитать собственные доклады или распоряжения, а буквы не складывались в слова. Но больше всего его беспокоило то, что и его собственная жена превращалась в расплывчатое пятно, в совершенно чужого для него человека.
– И когда же он вам такое сказал? – Голос леди Джейн вернул его в реальность.
– Когда я отказался выделить землю для его племянника, вот когда. И когда зять Педдера не получил от меня контракт по верфи, он тоже сказал нечто подобное.
– Да сколько лет прошло уже, – начала было леди Джейн, но сэр Джон, расстроенный, махнул рукой, давая понять, что разговор бесполезен.
– И теперь наши враги празднуют победу, – вздохнул он. – Просто уму непостижимо.
За окном разразилась настоящая буря. В этой круговерти ушло ко дну несколько пришвартованных малых кораблей, ветром с домов сдирало крыши и вырывало деревья с корнем. Подводы и телеги раскидывало в разные стороны, словно детские игрушки. Погиб замечательный гнедой жеребец мистера Лорда: из лесопилки, что неподалеку от конюшни, унесло шест, который вонзился прямо в брюхо несчастному животному. Словно вторя буре, в голове сэра Джона вся его черная меланхолия, все его надежды, воспоминания и желания закрутились в вихре, сокрушая все его представления о себе как о хорошем, порядочном человеке, способном вершить большие дела. Эта битва, происходившая в его душе, сопровождалась странным головокружением, а потом сэр Джон схватил со стола какие-то документы и потряс ими перед носом леди Джейн.