Хотела бы я ощущать такую же уверенность, как он.
Я знаю, что это их не убьет – и Флинт, и Хадсон слишком крепки физически, чтобы их могла свалить неделя голодания. Но что касается их душевного и эмоционального состояния, то это совсем другое дело, и я не знаю, сколько еще они могут выдержать.
Даже Колдер, которая уже проходила через это не раз, кажется, готова сломаться. Большую часть сегодняшнего дня она провела в темной части камеры, и всякий раз, когда Реми или я производим какой-то шум, она сжимается и просит нас не делать ей больно. Ее карие глаза, обычно такие блестящие, стали мутными и безжизненными, и она даже не расчесала свои волосы. Для девушки, которая зациклена на внешности, эта перемена кажется удивительной. И пугающей.
Когда приходит ночь и светящиеся точки на стене показывают, что время Каземата все ближе, напряжение в камере нарастает.
Флинт наконец-то сдвинулся с места и теперь лежит на животе, зарывшись лицом в подушку и словно одеревенев.
Колдер все еще сидит в темноте и говорит без умолку высоким сдавленным голосом, тараторит все быстрее.
А Хадсон… Хадсон большую часть вечера проводит в душе, и я не знаю, потому ли это, что ему хочется вопить и делать это так, чтобы мы не слышали, или просто потому, что он желает чувствовать себя чистым.
Когда гаснет последняя светящаяся точка, я уже почти не могу думать, почти не могу дышать. Я могу делать только одно – молиться, пока камера вращается, вращается и вращается.
Глава 125. Я дохожу до ручки
Как только вращение прекращается, я понимаю, что мы в жопе. Огоньки на стене вспыхивают красным, и опять Хадсон, Флинт и Колдер теряют сознание.
Кажется, я кричу – правда, точно я не знаю, так это или нет, потому что паника захлестывает все мое существо. У меня сводит живот, сердце колотится так, будто вот-вот взорвется, и в голове бьется одна мысль: «только не это, только не это, только не это, только не это».
– Это последний раз, – говорит Реми, и слышно, что он так же измучен и деморализован, как и я сама. – Они могут это выдержать.
– Могут, но не должны, – рявкаю я на него и только теперь обнаруживаю, что стою на коленях, хотя и не помню, как оказалась в этой позе.
Я пытаюсь встать, но мои ноги так дрожат, что я едва могу стоять. Я не могу. Не могу смотреть, как они проходят через это опять. Не могу.
Камеру оглашает истошный крик, и мне кажется, что кричу я, но нет, это не так. Это кричит Колдер, моля:
– Хватит. Господи, пожалуйста. Хватит.
По лицу Флинта текут слезы, он рыдает так, будто у него разрывается сердце.
А Хадсон – Хадсона колотит такая дрожь, что у него стучат зубы, и его голова бьется о стену, возле которой он упал.
– Надо уложить их на койки, пока они не расшиблись, – говорю я, и Реми кивает.
– С ними все будет хорошо, – повторяет он, наверное, в тысячный раз.
Но, когда он укладывает их на койки и я накрываю их одеялами, у него становится куда менее уверенный вид. Все трое выглядят так, будто их жестоко пытают, и бессильно стоять над ними и смотреть – это, пожалуй, самое худшее переживание в моей жизни.
Когда Хадсон тоже начинает плакать, я больше не могу это выносить. Повернувшись к Реми, я прошу:
– Помоги ему. Пожалуйста, ты должен ему помочь.
Реми качает головой, но впервые после того, как мы попали сюда, он выглядит беспомощным… и таким же раздавленным, как и я.
– Я не могу, Грейс. Это работает не так.
– К черту! Он больше не может это выносить!
Но Реми непреклонен.
– Он должен держаться. Они все должны держаться, потому что им нужно самим найти способ выбраться из этой ситуации.
– А что, если они не могут? – Я показываю на Хадсона, который скорчился еще больше, чем остальные… и по-прежнему так трясется, что металлический каркас его койки, лязгая, то и дело ударяется о стену. – Что, если он не может вырваться из того ужаса, который творится в его голове?
Реми не отвечает, а просто идет к своей койке и достает из ящика альбом для скетчей.
– Реми? – зову его я и, когда он опять не отвечает, говорю: – Что мы, по-твоему, должны сделать…
– Я не знаю! – взрывается он. – Понятия не имею. Я никогда даже не слышал, чтобы кому-нибудь приходилось проходить через Каземат шесть дней подряд. Так просто не бывает.
– А ты не задаешься вопросом о том, почему это происходит? – спрашиваю я.
– Должно быть, они совершили нечто ужасное, и тюрьма требует от них искупления, – отвечает он. – Как еще она может гарантировать, что виновные искупят свои преступления?
– Это не искупление! – кричу я на него. – Это месть, самая настоящая месть!
– Нет. – В его голосе звучит убежденность. – Тюрьма не имеет чувств. Она не может желать мщения.
– Возможно, тюрьма и не может, но люди, построившие ее, могут. – Я поворачиваюсь к Хадсону и Флинту. – Ты знаешь, кто они?
– Вампир и дракон, – отвечает он, пожав плечами.
– Не просто вампир и не просто дракон, – напоминаю я ему. – Это кронпринц вампиров, а это кронпринц драконов. Их родители входят в Круг.
Реми, разумеется, знает, кто они – мы говорили об этом и раньше, – но видно, что до него только сейчас дошло, что к чему.
– Тогда что они делают здесь?
– Они пытались изменить положение вещей, пытались бороться с несправедливой системой, отдающей все преимущества самым жестоким и самым честолюбивым. Они выступили против короля вампиров, и тот отыгрался на них.
– Да уж, это точно. – Он опять растягивает слова.
– Теперь ты понимаешь, почему я не верю, что наше попадание в Каземат шесть раз подряд – это случайность?
– Не знаю. – Он бросает свой альбом для набросков на койку и оставляет всякие попытки казаться безучастным. – Я живу здесь всю жизнь и знаю эту тюрьму как свои пять пальцев. И я понятия не имел, что это вообще возможно – контролировать вращение Каземата. – Он смотрит на Колдер, которая стонет, скорчившись под одеялом. – Это неправильно – творить такое с людьми.
– Тут вообще все неправильно, – говорю я ему. – Это варварство, дикость и чудовищное злоупотребление властью. Это надо прекратить. Не только повторение мучений из ночи в ночь, а вообще всю эту практику. Никто не должен проходить через это просто затем, чтобы выйти из тюрьмы, тем более если ему вообще там не место.
Реми кивает.
– Согласен. Но я все равно не могу им помочь. Я бы помог, если бы мог, Грейс, но я ничего не могу поделать. Иначе я бы делал это уже сейчас.
Это не тот ответ, который я хотела услышать, но когда я смотрю на него – когда вижу возмущение на его лице, – я верю ему как никогда. Он и вправду ничего не может сделать, чтобы их спасти.
– Вряд ли они… – Я осекаюсь, когда Хадсон издает истошный вопль.
Я больше не могу держать свои эмоции в узде. Я больше не могу выносить этого ни секунды. Я не могу сидеть сложа руки и смотреть, как он страдает.
Меня охватывает ярость, и вместе с ней мне в голову приходит мысль. Идея имеет мало шансов на успех, но надо хотя бы попытаться. И я тянусь в глубь себя и начинаю искать светящуюся синюю нить, которую так старательно игнорировала все это время – и вижу, что она пылает так же ярко, как прежде. Я хватаю ее и, закрыв глаза, сжимаю изо всех сил.
Глава 126. Я люблю тебя до смерти (хочу я того или нет)
Открыв глаза, я оказываюсь в Кэтмире – в комнате Хадсона. Я вижу большую красно-черную кровать, по поводу которой у меня было столько фантазий, и чувствую тепло весеннего солнца, льющегося в окна. И слышу звучащую из динамиков песню «Грейс» Льюиса Капалди.
Но только это и можно назвать знакомым. Все остальное искажено.
Вся мебель разломана на куски, виниловые пластинки разбросаны и разбиты, книжные шкафы вырваны из стен, а книги валяются под ними, вырванные страницы парят в воздухе.
В углу за стереосистемой я вижу другую версию меня. Я одета в форму Кэтмира, но вместо того чтобы сидеть на кровати (как я представляла себе много раз), я скорчилась в углу, плача и умоляя кого-то:
– Перестань! Пожалуйста, пожалуйста, перестань!
Кто-то громко рычит, перекрывая музыку, и, повернувшись, чтобы посмотреть, кто это – и что тут происходит, – я вижу, что это Хадсон. Его клыки оскалены, с них стекает кровь, и, судя по его взгляду, мое время на исходе и скоро мне конец. И мне некуда бежать.
– Я не могу перестать, Грейс. – Он кричит на меня. – Не могу перестать. Не могу. Не могу. – Он хватает себя за волосы. – Это больно, больно. Я пытаюсь… – Он замолкает и рычит опять, и все его тело трясется в конвульсиях, пока он борется с неодолимой потребностью наброситься на меня.
– Пожалуйста, нет. Пожалуйста, не заставляй меня. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. – Кажется, он умоляет кого-то, кого я не вижу. – Не заставляй меня это делать. Я не хочу причинять ей вред. Не хочу… – Он замолкает, и по его телу опять пробегает дрожь. И он кричит: – Беги, Грейс, беги!
И другая Грейс пытается спастись, она бежит к двери, но я знаю, что уже поздно.
Секунда – и он набрасывается на нее, преодолев расстояние между ними одним прыжком. Она вопит, и ее вопль повисает в воздухе, когда он разрывает ее горло и начинает пить.
Как только она умирает, навязчивая тяга проходит, и Хадсон, покрытый ее кровью – моей кровью, – опускается на пол. Он прижимает меня к груди, из моей разодранной сонной артерии сочится кровь, и, хотя по его щекам текут слезы, он не издает ни звука. Вместо этого он просто обнимает меня и качает, качает, качает, и моя кровь стекает на пол.
Его рука лежит на моей шее, и видно, что он пытается остановить кровь, но ничто не может остановить ее. Она продолжает вытекать, пока не покрывает нас обоих, пол, страницы его любимых книг, всю комнату – этой крови куда больше, чем могло содержать мое тело.
Но в этом аду это не важно.
Важно одно – то, что эта тюрьма мучает, ломает, уничтожает Хадсона.