– Нет. – Я качаю головой, сделав еще один шаг к нему. – Ты не сделаешь этого. Это всего лишь кошмар. Это не по-настоящему.
– Да нет же, по-настоящему, – говорит он, и голос его дрожит, что с ним случается нечасто. – Я всем причиняю только вред. Только это я и умею.
– Ты действительно так думаешь? Или тебе так говорит эта тюрьма?
– Это правда. Я убил тех людей. Я спровоцировал их смерть.
– Верно, – соглашаюсь я. – И это было ужасно. Но виноват в этом не только ты, Хадсон. В этом были виноваты и они сами.
– В этом виноват только я. Я лишил их выбора. Я заставил их делать то, что они сделали…
– Потому что ты был уверен, что выбора нет у тебя самого, – напоминаю я ему. – Они собирались совершить ужасные вещи. Они бы убили всех первенцев, учившихся в нашей школе. Разрушили бы столько семей. Ты не знал, кому можно доверять, и потому сделал то, что, как тебе казалось, было необходимо, чтобы их остановить.
– Я заставлял их убивать своих друзей, и все это время они мысленно кричали себе остановиться, перестать, – шепчет он и судорожно всхлипывает. – Но они не могли остановиться. Не могли перестать. Не могли…
Прежде чем я успеваю придумать, что еще можно ему сказать, Грейс, скорчившаяся в углу, начинает кричать:
– Нет, Хадсон, перестань! Пожалуйста, перестань! Пожалуйста, не трогай меня! Не…
– Убирайся! – рявкает он на меня. – Пока не поздно.
Затем поворачивается и идет к Грейс, стоящей на коленях, и я знаю – сейчас он убьет ее опять. И на сей раз это сломает его – я вижу это по его глазам, слышу по муке, звучащей в его голосе. Чувствую это в ужасе и тоске, окутавших нас, повисших между нами, словно узы сопряжения, которые вот-вот лопнут.
И я знаю, что не могу дать ему это сделать. Не в этот раз. И вообще никогда.
Поэтому я делаю то единственное, что могу сделать, единственное, что можно сделать, чтобы достучаться до него. Я отпускаю запястье Реми и выпускаю его из этого ада – теперь, когда Хадсон знает, что я рядом, он мне уже не нужен, – после чего бросаюсь вперед и оказываюсь между Хадсоном и другой Грейс.
– Убирайся! – кричит он опять, и жажда крови в его глазах, непреодолимая тяга к убийству пылают, как лесной пожар. – Я больше не могу держать себя в узде.
– Вот и не надо, – говорю я, подходя и прижимаясь к нему. – Делай то, что тебе нужно. Потому что я не уйду – ни от этого, ни от тебя.
– Грейс, – рычит он, и в глазах его бушует огонь. – Грейс, нет.
– Все в порядке, Хадсон. – Я зарываюсь пальцами в его волосы, прижимаюсь к нему еще теснее.
– Я не могу… – выдавливает он из себя, и я вижу, как блестят его клыки. – Я не смогу остановиться… – Он замолкает и утыкается лицом в изгиб между моими шеей и плечом. Я чувствую, как он борется с собой, чувствую, как он силится отстраниться, отойти. Но я также чувствую охватившую его неудержимую жажду крови. И знаю, если я отпущу его сейчас, он накинется на другую Грейс – ту Грейс, которую этот ад использует против него как оружие, – и этого ему не пережить.
Этого не переживет ни он, ни она.
Но я этого не допущу. Эта гребаная тюрьма использовала меня, чтобы причинять ему боль с самого первого дня нашего пребывания здесь…
Но я положу этому конец и сделаю это сейчас.
– Никто не может прожить жизнь, ни о чем не сожалея, – говорю я, пристально глядя ему в глаза. – Любому из нас приходится принимать ужасные решения, трудные решения, такие, о которых мы потом сожалеем всю жизнь. – Мгновение я думаю о моих родителях. – Суть не в том, чтобы прожить жизнь без сожалений. А в том, чтобы в каждый момент времени принимать наилучшее решение, потому что сожаление придет все равно, хочешь ты того или нет. Но если ты сделал все, что мог, у тебя никто не может потребовать большего.
Я замолкаю и делаю глубокий вдох.
– Все хорошо, – шепчу я ему, склоняя голову набок. – Я хочу, чтобы ты это сделал.
Он делает еще одну попытку.
– Грейс…
– Я с тобой, Хадсон. Я с тобой.
Он издает стон и, блеснув зубами, впивается в меня.
Он прокусывает мою кожу там, где бьется пульс, у основания моего горла, и его клыки погружаются в вену.
Я вскрикиваю от боли, но она проходит так же быстро, как началась. Он начинает пить, и все остальное исчезает, уходит, остаемся только Хадсон, я и эта минута…
Он шевелится, и я запрокидываю голову, чтобы ему было удобнее пить мою кровь. И прижимаюсь к нему так, чтобы чувствовать его всем телом. Я упиваюсь тем, как его руки сжимают мои бедра, как его рот становится более неторопливым, пока он пьет, пьет и пьет.
На долгое время я забываю, где мы находимся, забываю, почему мы это делаем, забываю обо всем, кроме Хадсона и того, что если я не достучусь до него, то могу потерять его навсегда.
Он отстраняется, и я стону. Задыхаясь, я шепчу:
– Хадсон, я доверяю тебе.
Он впивается в меня опять, на этот раз глубже, и я судорожно втягиваю в себя воздух. Содрогаюсь. Обнимаю его, пока он продолжает брать. Он берет все, что я могу ему дать, и требует еще. Требует всего, пока мои колени не начинают подгибаться, дыхание не становится поверхностным, а руки и ноги холодными как лед, несмотря на пылающий внутри меня жар.
И, когда наслаждение затапливает меня всю, какая-то крошечная часть меня понимает: Хадсон забрал у меня слишком много крови.
Глава 129. Иногда жизнь прекрасна, а иногда ужасна
«Может, запротестовать, отстраниться?» – мелькает у меня мысль.
Но мой мозг затуманен, тело слабо, и у меня нет воли к сопротивлению. Потому что это Хадсон.
Моя пара.
Мой лучший друг.
Мой партнер.
И потому я знаю кое-что такое, чего не знает он сам. Чего не знает эта тюрьма и чему он никогда не позволит себе поверить. Заставив тех парней поубивать друг друга, он сделал наилучший выбор… и я никогда не стану его в этом винить. Сожаление? Да. Но также и прощение.
И я повторяю еще более убежденно:
– Хадсон, я доверяю тебе.
Он отстраняется со сдавленным стоном, и в его глазах я вижу замешательство, когда он смотрит то на меня, то на другую Грейс, но они не затуманены, а ясны. Он понимает, что все это просто кошмар.
Теперь уже он сам зарывается пальцами в мои волосы и шепчет:
– Ты в порядке? Я не причинил тебе вреда?
– В этом-то и суть, – тихо отвечаю я, повернув голову, чтобы поцеловать внутреннюю часть его запястья. – Я всегда это знала, и в это должен поверить и ты. Ты никогда не причинишь мне вреда, Хадсон. Во всяком случае, такого. Ты никогда не причинишь вред другому человеку, если это будет зависеть от тебя.
Он качает головой, хочет что-то сказать, но я прикладываю палец к его губам.
– Никогда, – повторяю я.
Мы оба смотрим туда, где на полу только что находилась другая Грейс, но ее нет, и, повернувшись к двери, я вижу, как она исчезает за ней, повесив рюкзак на плечо.
– Это было неправильно, – говорит он, и я вижу, что он тоже смотрит вслед другой Грейс. – То, что я с ними сделал.
– Да, – соглашаюсь я, потому что это правда. – Но, милый, война всех превращает в злодеев. Это неизбежно, от этого нельзя уйти.
Он не отвечает, только со вздохом закрывает глаза и кивает. Вид у него такой усталый, такой измученный, что я обнимаю его за талию и притягиваю к себе.
– Сколько раз ты убил меня? – спрашиваю я.
Он с усилием сглатывает.
– Слишком много. – Он опять вздыхает. – Тысячи раз.
– Вот и достаточно. Более чем.
Хотя это наказание длится всего несколько дней, оно ужасно. И ему приходилось переживать это опять и опять. Но всему есть предел.
Он качает головой.
– Это продолжается всего несколько дней.
– Нет, – говорю я, качая головой, и цитирую ему его любимый фильм: – Главное – не годы, дружок. Главное – это пробег.
И впервые за все последние дни он улыбается. Потому что он наконец понял.
– Тебе пора простить себя, Хадсон. И оставить это в прошлом.
Он ничего не говорит, и поначалу мне кажется, что он не готов. Но тут он улыбается и целует меня.
Когда он отстраняется на этот раз, мы снова оказываемся в камере.
– Какого черта? – Реми перестает ходить по камере, как только видит, что мы очнулись. – Ты не можешь проделывать со мной такие штуки, Грейс! Последние двадцать минут я был сам не свой. Я думал, что он убьет тебя!
– Значит, это длилось так долго? – удивляюсь я. – А мне показалось, что прошло всего пара минут.
– Дело в том, что время здесь течет не так, как в других местах. Иногда тебе кажется, что его прошло много, иногда – что всего ничего. – Он неопределенно хмыкает, и видно, что он очень зол. – Когда тебе в следующий раз захочется воспользоваться чужой магической силой, ma chere, выбери кого-то другого. Потому что это была та еще хрень.
– Прости, – говорю я. – Я не хотела тебя напрягать. И я очень благодарна тебе за помощь. Больше, чем можно выразить словами.
– Значит, вот как ты оказалась там? – спрашивает Хадсон, глядя то на Реми, то на меня.
– Да. Твоя девушка, можно сказать, втащила меня в этот ад. – Реми закатывает глаза. – Но уважуха, чувак. Не знаю, как долго я сам смог бы выдержать то, что выдерживал ты.
На лице Хадсона мелькает смущение, как будто он не знает, как ему реагировать на то, что кто-то еще, помимо меня, видел то, что происходило в его голове. И я его понимаю. Я помню, как неловко мне было от того, что Хадсон постоянно присутствует в моей голове, когда я не доверяла ему. Так что я могу себе представить, каково это для него – знать, что какой-то ведьмак, которого он почти не знает, мог наблюдать его страхи и, соответственно, то, что вызывает у него самый острый стыд.
Сперва мне кажется, что сейчас он уйдет в свою скорлупу и скажет какую-нибудь гадость. Но в конце концов он, видимо, решает принять неизбежное, поскольку вместо того, чтобы повести себя как говнюк, он протягивает Реми руку и говорит:
– Спасибо за помощь.