– Верно, – соглашается Хадсон, и, когда мешки с деньгами перекочевывают в руки вендиго, я чувствую, как он расслабляется рядом со мной.
Он смотрит на меня – на мою обнаженную руку.
– Мне нравится то, что ты сделала со своей робой, – поддразнивает меня он.
В обычных обстоятельствах я бы легко ткнула его локтем в ребра, но сейчас он так искалечен, что я боюсь даже касаться его, так что я просто смотрю на него, закатив глаза.
Его улыбка становится мягче, он наклоняется ко мне и тихо шепчет мне на ухо:
– А твоя новая тату нравится мне еще больше.
От этого шепота и его слов по моему телу пробегает дрожь.
– В самом деле?
– Да. – На этот раз его губы оказываются совсем близко от моего уха, они касаются чувствительной кожи моей мочки, и его теплое дыхание воспламеняет все нервные окончания, которые у меня есть. – Она очень сексуальная.
– Это ты очень сексуальный.
Эти слова вырываются у меня невольно. Но я не жалею о них, потому что его избитое лицо проясняется, сияет, как фейерверки, которые запускают четвертого июля.
Он обвивает рукой мою талию, затем прижимает мою спину к своей груди. Это хорошо, так хорошо. Он такой теплый, такой надежный и чертовски сексуальный. Его смех щекочет мое ухо, и он шепчет:
– А у тебя случайно не появились и другие татуировки, о которых мне следовало бы знать, а?
– Другие татуировки? – Я поворачиваюсь к нему и вижу лукавый блеск в его глазах, все еще распухших, но уже приходящих в норму. – Какие, например?
– Ну не знаю. Может быть, цветок на твоем бедре? – Его ладонь легко касается упомянутой им части тела, и моя кожа начинает гореть.
– Или пара крыльев на твоих плечах? – Он двигает свои ладони вверх к моим плечам и начинает массировать мои мышцы – а я и не подозревала, что они у меня болят. И в ответ я таю.
– Или сердечко на заднице с моим именем? – В его голосе звучат лукавые нотки, когда он двигает ладонь по моей спине вниз, к…
– Если ты шлепнешь меня по заду, – предупреждаю его я, – я заставлю тебя страдать.
Он смеется, затем со стоном хватается за свои ребра.
– Подумай, может быть, дело того стоит. Тем более что ты не отрицаешь, что у тебя есть такое сердечко.
– А с какой стати мне это отрицать? Мой зад – это самое подходящее место для такого, как ты.
Хадсон фыркает, но Флинт стонет.
– О боже. Не могли бы вы просто покончить с этим и угомониться? Некоторых тут тошнит от вашей сексуальной неудовлетворенности.
– Это не неудовлетворенность, дракон, – ворчит Хадсон, но в его словах нет злости. – Это любовная игра. Может, стоит дать Луке кое-какие инструкции на сей счет?
– В этом плане у Луки все в порядке, – отвечает ему Флинт. – Но спасибо за предложение.
Хадсон начинает говорить что-то еще, но тут Реми делает нам знак зайти в коридор, лишая Флинта возможности и дальше дразнить Хадсона.
– Нам дают аудиенцию.
– Харон? – спрашивает Вендер. В его тоне звучит изумление.
– Харон, – подтверждает Реми.
– Надеюсь, у тебя есть план побега.
Реми улыбается мрачной улыбкой.
– Это и есть мой план побега.
– Да. – Вендер вздыхает. – Я боялся, что ты так скажешь.
Глава 138. Обреченные
Я ожидаю, что вендиго проведут нас по коридору, но вместо этого они просто позволяют Реми идти куда ему надо – как будто у него здесь полная свобода перемещения или что-то в этом духе. Что ж, возможно, так оно и есть.
Как бы то ни было, мы идем по очень, очень длинному коридору, пока не доходим до золотых дверей. Сперва мне кажется, что они просто так покрашены, но когда Реми открывает перед нами одну из их створок, до меня доходит, что дело не в краске. Это настоящее золото… что очень мерзко.
Потому что у кого есть столько денег, чтобы сделать нечто подобное? И кто станет тратить деньги на двери из массивного золота внутри тюрьмы вместо того, чтобы кому-то помочь?
Когда мы входим, становится еще хуже. Все в этой комнате отделано королевским пурпуром и золотом, заставлено роскошной мебелью и дорогостоящей электроникой, короче, тут присутствуют все навороты, которые только можно себе представить.
Но гвоздем программы является стоящий в центре комнаты массивный золотой трон, покрытый пурпурными подушками. И на этом троне сидит ребенок, которому не больше десяти или одиннадцати лет.
Он одет в модный костюм, его пальцы унизаны кольцами, а на запястье красуется массивный «Ролекс». Я никогда не видела ничего подобного. У меня мелькает мысль о том, что он, должно быть, тоже заключенный, застрявший в этом гадюшнике не по своей вине, как и мы.
Но ничто здесь не говорит в пользу того, что он заключенный, даже двое охранников-вендиго, стоящие справа и слева от него. Но он все равно ребенок, и я не могу не спросить:
– Он в порядке?
– В порядке ли я? – переспрашивает он тонким детским голоском, самым наглым и мерзким, который мне когда-либо доводилось слышать.
– Познакомьтесь с Хароном, – говорит Реми, и в голосе его звучит явная ирония. – Когда люди наконец получают дозволение покинуть Этериум, именно он переправляет их на волю.
– Значит, он работает в этой тюрьме? – спрашивает Флинт, и я не могу понять, действительно он так думает или просто пытается разозлить этого мальца. Если последнее, то это ему определенно удается.
– Я прощаю тебя, дракон. Я владею этой тюрьмой, и никто в ней не может сделать ничего без моего позволения. И никто, определенно, не выходит отсюда, если Я. Их. Не. Отпускаю.
– Чего ты не делаешь, – говорит Хадсон, и надо отдать ему должное: когда он напускает на себя этот вид скучающего принца, который прежде так меня раздражал, он вполне может потягаться с этим сопляком в конкурсе на место самого большого пафосного мудака.
– А с какой стати мне это делать? – парирует Харон.
– Может, потому, что в этом и заключется смысл существования этой тюрьмы? – спрашиваю я. – Понеси наказание, искупи свою вину, и тебя освободят.
– Да, но кто может сказать, понес ли человек соразмерное наказание? Что он искренне раскаялся? – говорит Харон, пожимая плечами с особенно мерзким для десятилетнего пацана видом. – Осторожность не помешает.
– Особенно если ты хочешь быть полновластным хозяином в собственном королевстве, – замечает Хадсон. – Ведь правила так скучны.
Харон щурит глаза, будто пытается понять, насмехаются ли над ним или же он обрел родственную душу.
– Кто это там? – спрашивает он наконец.
– Это Хадсон Вега, мой господин, – отвечает Реми с напускным подобострастием, которое практически кричит, что здесь вам не тут.
Харон решает проигнорировать его дерзость и вместо этого сосредотачивает внимание на моей паре.
– Ах да, принц вампиров, восставший из мертвых. Добро пожаловать в мое скромное жилище.
Хадсон оглядывается по сторонам и, я уверена, думает сейчас о том же, о чем и я. А именно о том, что здесь нет ничего скромного – или такого, что говорило бы о наличии вкуса.
Харон делает паузу, ожидая ответа, но Хадсон не доставляет ему такого удовольствия. После минуты неловкого молчания, во время которой хозяин этой тюрьмы злится все больше и больше, Реми спрашивает:
– Теперь мы можем поговорить о цене, Чарльз?
– Харон! – резко ответствует малец. – Сколько раз я должен тебе повторять? Меня зовут Харон![9] – Звучит это омерзительно, лишь немногим менее омерзительно, чем если бы он бросился на пол и засучил от злости ногами.
– Извини, Харон, но не могли бы мы теперь поговорить о цене?
– Могли бы. – Малолеток злорадно зевает. – Но вы принесли недостаточно денег.
– Беллами сказал нам, что цена составляет сто тысяч с человека. У нас достаточно денег. – Он показывает на мешки с золотыми.
– Это старая цена. Новая куда выше. – Харон смотрит на Реми, как бы говоря: «вот облом».
– С каких это пор? – не унимается Реми. – Эту цену нам назвали час назад.
Харон пожимает плечами.
– Много чего может произойти за час.
– Что, например?
– Например, банковский перевод от короля вампиров, желающего, чтобы его сын остался в тюрьме. – Харон смахивает со своего плеча воображаемую пылинку. – Он уже заплатил целое состояние, чтобы поместить его сюда. Но сегодняшний взнос… Скажем так, этого достаточно, чтобы держать его здесь по меньшей мере триста лет.
Он переводит взгляд на Вендера.
– К тому же ты можешь представить себе, что будет, если он потеряет своего любимого кузнеца? И нашу маленькую королеву горгулий? – Он картинно содрогается. – Если вы от него ускользнете, его обуяет неуемная жажда убивать.
– Ты действительно так его боишься? – спрашивает Реми.
– Я никого не боюсь! – следует немедленный ответ. – Я аддонексус, и мы не боимся никого!
– Аддонексус? – шепчу я Хадсону, который бормочет вполголоса:
– Бессмертный ребенок предпубертатного возраста, одержимый манией величия.
Ну конечно. Это все объясняет. Может, кто-то скажет мне, способен ли этот самый ребенок сокрушить нас всех, просто-напросто чихнув?
– Тогда зачем препираться? Мы все знаем, что ты любишь деньги. А у нас много денег. – Реми делает знак Хадсону, который высыпает монеты из одного из мешков на пол. – Давай заключим сделку.
В глазах Харона вспыхивает алчность, и на секунду мне кажется, что это сработает. Но затем малец отрывает глаза от золотых монет на полу и пожимает плечами.
– Это вызовет бунт. Весь последний час мои люди жалуются, что молодой принц вампиров обобрал их до нитки.
– Каждая схватка из тех, в которых я участвовал сегодня вечером, была честной, – холодно говорит Хадсон.
– Думаю, есть только один способ выяснить это, не правда ли? – Он улыбается злобной улыбкой. – Полагаю, будет справедливо, если ты дашь моим людям возможность отыграть то, что ты у них забрал. Двойной выигрыш или ничего. Если ты сможешь побить великанов Мазура и Эфеса, то тебе достанется вдвое больше денег – достаточно для того, чтобы выкупить вашу свободу.