Стоит ослабить внимание на одну секунду, и ты окажешься на дне ущелья с сотрясением мозга или сложным переломом, и там тебя попытается съесть медведь или стая волков.
Или на тебя может накинуться рассерженный лось, решивший испробовать на тебе свои рога.
Или тебя может проткнуть гигантская сосулька, когда ты сделаешь поворот… этот перечень опасностей все продолжается и продолжается, с каждой секундой становясь все более и более иррациональным. Правда, надо признать, что самый опасный хищник здесь – это Хадсон, хотя на этой горе и полно свирепых диких зверей, и я уверена, что справиться с ними ему не составит труда.
Но мне все равно хочется поскорее увидеть его вновь. Хочется удостовериться, что он в порядке – и что он не свернул куда-то не туда. Ведь если он в самом деле свернул не туда, то сейчас уже мог преодолеть половину расстояния до Канады или до Северного полюса – и тогда мы не попадем в пещеру Кровопускательницы.
Именно эта мысль, а не беспокойство за Хадсона, заставляет меня снизиться, чтобы лучше видеть то, что происходит между деревьями – во всяком случае, так я себе говорю. Но его по-прежнему не видно.
Моя тревога нарастает, она огромна, как те исполинские валуны, через которые Хадсон перескакивает с самого начала нашего пути, и я готовлюсь снизиться еще сильнее, к верхушкам елей. Можно написать ему на телефон и посмотреть, ответит ли он. Связь здесь не очень, но мы сейчас находимся не так уж далеко от Национального парка Динейли, значит, может быть…
Я истошно кричу, когда что-то непонятное врезается мне в бок, и я, крутясь, лечу к земле.
Глава 24. Красавица и все чудовища
За ту долю секунды, пока мой крик эхом отдается от заснеженных гор, я успеваю подумать о медведях, пумах, волках и рысях, прежде чем до меня доходит, что меня держит пара сильных (очень сильных) рук. И что мой штопор явно носит управляемый характер.
Хадсон. Нет, он не попал в беду, он просто прятался от меня. Придурок.
– Отпусти меня! – визжу я и изо всех сил бью его кулаком в плечо.
Если бы я сейчас была в моей человеческой ипостаси, Хадсон бы только посмеялся над моим ударом, но теперь, когда я горгулья, мой каменный кулак бьет куда ощутимее, и Хадсон крякает от боли. Однако не ослабляет своей хватки. От слова «совсем».
– Что ты делаешь? – кричу я, когда мы наконец перестаем вращаться.
– Ловлю попутку, – отвечает он с лукавой улыбкой, одновременно и чрезвычайно обаятельной и чрезвычайно подозрительной.
– То есть мухлюешь? – парирую я.
– Думаю, все зависит от точки зрения. – Его жаркое дыхание обдает мое ухо, и меня охватывают самые разные ощущения. Ощущения, которые я не имею права испытывать, когда речь идет о брате парня, которого я люблю, хотя мы с ним и расстались.
– Поскольку это ты пытаешься прокатиться на мне, а не я на тебе, думается, значение имеет только моя точка зрения, – бормочу я. Но перестаю вырываться из его хватки. Не потому, что я сдалась, а потому, что это единственный способ усыпить его бдительность. Как только наши ноги коснутся земли, он даже не поймет, что это я приложила его.
Вот только мы так и не касаемся земли. Вместо этого Хадсон сажает нас на верхнюю ветку одного из самых высоких кедров.
– Перестань сопротивляться, – говорит он, когда мы устраиваемся на ветке. – Не то мы оба полетим вниз – а горгульи куда хрупче вампиров.
– Если ты хочешь, чтобы я перестала сопротивляться, отпусти меня, – отвечаю я, борясь с ним и готовясь, если понадобится, двинуть ему.
– Ладно. – Он отпускает меня, и вполне предсказуемо я начинаю падать с ветки.
Ни он, ни я еще долго не забудем того факта, что я взвизгиваю и хватаюсь за него – я не забуду, поскольку это подтверждает его правоту, а он – поскольку ни за что не позволит мне об этом забыть.
Теперь мы стоим лицом к лицу так близко, что, можно сказать, дышим одним воздухом – что не особенно хорошо. Должно быть, Хадсон чувствует то же самое, потому что делает шаг назад. Но на сей раз продолжает крепко держать меня одной рукой, чтобы я не шаталась.
Удерживать равновесие, стоя на ветке дерева, нелегко даже в лучшие времена, а если ты состоишь из камня, то и подавно. Поэтому я говорю себе: к черту, сейчас не время быть горгульей, – тянусь внутрь себя и берусь за платиновую нить.
Несколько секунд – и я снова превращаюсь в человека, так что теперь мне куда легче сохранять равновесие. Настолько легче, что я даже отхожу от Хадсона на пару шагов, пока не касаюсь спиной ствола.
Сейчас я впервые могу рассмотреть Хадсона как следует после того, как он уцепился за меня. И смотрится он… хорошо. По-настоящему хорошо со своими темно-русыми волосами, которые треплет ветер. Опять же благодаря ветру порозовели его щеки, которые обычно бледны. Свой вклад вносит и его широкая улыбка, а также беззаботность в глазах, которой я никогда не видела в них прежде.
Я не знаю, вызваны ли эти перемены тем, что мы находимся на свежем воздухе, и тем, что сейчас мы впервые за долгое время можем немного оттянуться, или тем, что скоро он сможет наконец-то избавиться от меня.
– Эй, куда ты подевалась? – спрашивает он, и беззаботность уходит из его глаз.
– Я просто думала. – Я улыбаюсь, хотя сейчас мне намного труднее это делать, чем всего несколько секунд назад.
Он сдвигает брови.
– О чем?
У меня нет ответа на этот вопрос, по крайней мере, такого, который я хочу сообщить ему. Поэтому, окинув его взглядом, я говорю единственную вещь, которую могу придумать.
– Наверное, я просто-напросто гадаю, почему сейчас ты держишь одну руку за спиной, если тебе ничто не мешало цепляться за меня обеими руками, когда ты уволок меня вниз.
– Ах, это. – Его щеки заливает еще более яркий румянец.
Я подозрительно щурюсь, готовясь снова превратиться в горгулью при первом намеке на то, что он собирается устроить новую диверсию. Но тут он достает руку из-за спины, и я вижу букетик полевых цветов всех цветов радуги.
Он протягивает его мне с чуть заметной улыбкой и настороженностью в глазах. И я таю.
– Ты нарвал эти цветы для меня? – потрясенно выговариваю я, с энтузиазмом протянув руку, чтобы взять их.
– Они напомнили мне тебя, – говорит он. И не без иронии добавляет: – Особенно те из них, которые окрашены в ярко-розовый цвет.
Но я так ошеломлена его жестом – никто никогда не рвал для меня цветов, – что не реагирую на вызов, хотя провокация очевидна. Вместо этого я утыкаюсь лицом в букет и вдыхаю ароматы весны после долгой, долгой зимы.
Ничто в моей жизни не пахло так хорошо.
– Они изумительны, – говорю я и вижу, что неуверенность исчезает из его лица. И порывисто обнимаю его. – Огромное спасибо, – шепчу я ему на ухо. – Я от них в восторге – еще ничего не вызывало у меня такого восторга.
– В самом деле? – спрашивает он, немного отстранившись, чтобы лучше видеть мое лицо.
– В самом деле, – отвечаю я.
Он улыбается.
– Хорошо. – Внезапно его глаза широко раскрываются, и он притягивает меня к себе еще ближе и разворачивает.
– Что…
– Посмотри! – шепчет он и показывает на что-то в широкой ложбине, на краю которой мы находимся.
Я смотрю туда и ахаю, потому что там, всего футах в тридцати от нас, вижу громадную бурую медведицу и двух медвежат. Медведица лежит на солнышке, глядя на то, как ее детеныши борются и кувыркаются друг через друга.
Они дергают друг друга за уши и кусают за хвосты, но ни на секунду не выпускают когти, вместе катаясь по земле. И я с восторгом обнаруживаю, что медвежьи объятия – это класс.
Хадсон смеется, когда один из медвежат спотыкается об упавшее дерево и катится по склону неглубокой ложбины, а за ним кувырком летит и его брат. Когда они вылезают из нее не сразу, предпочтя вместо этого резвиться на ее скользких скалистых склонах, медведица раздраженно рычит и подходит к краю ложбины, чтобы посмотреть, что делают там ее детеныши.
Медвежата быстро вылезают, услышав ее рык, и все втроем вразвалку уходят.
– Это было… – Хадсон замолкает и качает головой.
– Невероятно? Впечатляюще? Потрясающе? – договариваю я.
Я не знаю, сколько времени мы стоим здесь, любуясь умопомрачительным видом заснеженных гор и каньона, полного полевых цветов.
Достаточно долго, чтобы медведи наконец скрылись из виду.
Достаточно долго, чтобы через каньон, пользуясь сильным порывом ветра, перелетел белоголовый орел.
И достаточно долго, чтобы я почувствовала длинное твердое тело Хадсона, прижимающееся к моей спине, и его пальцы, легко придерживающие меня за талию, чтобы не дать мне упасть.
Когда и орел скрывается из виду, Хадсон медленно отстраняется от меня. Я хочу запротестовать, хочу схватить его за руки и удержать его рядом хотя бы еще на несколько минут. Еще хоть какое-то время. Есть нечто такое покойное в том, чтобы стоять здесь, можно сказать, на вершине мира, и обозревать эту землю, на которую нога человека не ступала уже несколько веков – может быть, даже никогда.
Это вселяет трепет, но также смиряет дух. И напоминает мне о том, что сколь бы серьезны ни были мои проблемы, в общем ходе событий они всего лишь песчинка. Мир долго существовал до того, как я родилась, и будет продолжать существовать, сколько бы ни продлилось наше бессмертие, Хадсона и мое… конечно, если изменение климата не уничтожит его.
– Нам надо продолжить путь, – говорит он, и я бы погрешила против истины, если бы сказала, что мне не нравится его нежелание уходить, такое же сильное, как моя собственная неохота.
– Я знаю, – со вздохом соглашаюсь я и отдаю ему цветы. – Ты не мог бы засунуть их в боковой карман моего рюкзака? Я не хочу, чтобы они выпали, когда я буду лететь.
Он ничего не говорит, но видно, что он доволен. Он застегивает молнию кармана так, что снаружи остаются только головки цветов. Но потом берет несколько и вынимает их.
Я хочу спросить, что он собирается с ними делать, но слова замирают у меня на языке, когда он подается вперед и осторожно вплетает цветы в мои растрепанные ветром кудри, выбившиеся из-под шапки.