– В том-то и фишка, – отвечает Реми. – Никто. Считается, что этой тюрьмой управляет древняя магия. Она принимает свои собственные решения и делает что хочет, и, поскольку она лишена человеческих эмоций и побуждений, ее нельзя ни подкупить, ни разозлить. Хотя у меня есть кое-какие подозрения на сей счет.
– Когда меня арестовали, моя мать что-то сказала об искуплении вины, – говорит Флинт. – Я тогда не понял, о чем она говорит, но, должно быть, она хотела сказать мне, чтобы я отправился в этот Каземат.
– Наверняка она не понимала, о чем тебя просит, – объясняет Колдер. – Никто не пожелал бы такого близкому человеку.
– И все же ты делаешь это каждый месяц просто затем, чтобы я мог попасть в Яму. – Реми улыбается ей.
Я впервые вижу на лице Колдер легкое смущение. Но оно быстро проходит.
– Ну мне же все равно нужно наносить на ногти новый лак. Красота требует жертв.
Флинт смотрит на ее ногти, затем на Реми, затем на меня, и я пожимаю плечами. Я стала бы не первым человеком, согласившимся на небольшие мучения ради нового лака на ногтях.
– И как же нам попасть в этот Каземат? – спрашиваю я, испытывая страх и в то же время решимость. Нам нужно добраться до кузнеца, а затем выбраться отсюда. И если путь к нему лежит через Каземат, то я готова. – И сколько времени у нас уйдет на то, чтобы добраться до Ямы?
– Колдер, я точно не помню, какой сегодня день цикла, – говорит Реми. – По-моему, осталось шесть или семь дней…
– Шесть, – отвечает Колдер, крася ногти в черный цвет. Мне совершенно непонятно, откуда у нее лак, но должна сказать, что она наносит его весьма и весьма умело.
– Значит, через шесть дней мы окажемся в Яме? – спрашивает Хадсон.
– Да, если вы каждый вечер будете рисковать нарваться на Каземат.
– Как это – рисковать? – спрашивает Флинт, тоже наблюдающий за тем, как Колдер красит ногти.
– Это как игра в русскую рулетку, – объясняет Реми, шагая к своей койке, после чего его место на моей койке тут же занимает Хадсон. – А Каземат в ней – это пуля в барабане. Если мы решим, что хотим сыграть, то присоединимся, и барабан прокрутится на одно гнездо вниз. Мы можем нарваться на Каземат, а можем и не нарваться. Если мы на него не нарвемся, то все равно окажемся на уровне следующего гнезда и нормально проспим ночь, после чего опять будем играть на следующий день. Если же мы попадем на Каземат, то пройдем сквозь ад, а затем – если у нас хватит духу – продолжим игру на следующий день. Шесть день – это шесть вращений барабана с пулей, потенциально шесть ночей мучений, но затем мы окажемся в Яме.
– У нас хватит духу, – заверяет его Хадсон. – А какой вред они могут нанести нам за одну ночь?
– О, это не физические пытки, – поясняет Колдер. – Каземат не трогает ни одного волоса на твоей голове. Но под конец вы будете молить о пощаде. – Она убирает свой лак для ногтей, подтягивает колени к груди и начинает раскачиваться.
– А что именно делает с тобой этот Каземат? – спрашиваю я, боясь услышать ответ.
– Он заставляет тебя переживать худшие твои поступки снова и снова, пока не удостоверится, что ты искупил вину. Это продолжается дни, месяцы, годы. – Лицо Реми мрачно. – Люди сходят от этого с ума – иногда в первую же ночь, иногда через несколько месяцев. Все зависит от человека.
– И от его преступлений, – напоминает ему Колдер.
– И от его преступлений, – соглашается Реми. – Так что думаю, вам надо будет спросить себя: что представляют собой самые дурные поступки, которые вы совершали?
Глава 115. Как можно предсказать будущее, если будущего нет?
Вопрос Реми повисает в воздухе и, кажется, продолжает висеть целую вечность, становясь все больше, пока я не чувствую, что только о нем и могу думать. Как и любой из нас.
Первым начинает двигаться Флинт. Встав, он принимается ходить взад и вперед, и по его лицу видно, что он сам не свой.
Лицо Хадсона остается невозмутимым, он и бровью не ведет, но я держу его за руку и чувствую, что он дрожит.
Я пытаюсь заглянуть ему в глаза, но он смотрит прямо перед собой, и я знаю – он снова и снова возвращается мыслями к дням и неделям в Кэтмире перед тем, как Джексон убил его. Я знаю, что тогда он считал, что поступает правильно, но также знаю, как он теперь страдает от своих ошибок. И мысль о том, что эта тюрьма будет сыпать соль на его раны каждую ночь, кажется мне невероятно жестокой.
– А что, если ты не хочешь играть? – отрывисто спрашиваю я. – Что, если ты не хочешь рисковать нарваться на Каземат?
– Тюрьма не совсем уж жестока, – отвечает Реми. – В таком случае ты просто выпадаешь из прокручивания барабана с пулей. И остаешься на месте. Ты можешь не попадать в Яму хоть полгода. Или год. Или вообще сколько угодно долго. Но если ты не пытаешься искупить свою вину в Каземате…
– То у тебя не будет возможности выйти отсюда, – договариваю я.
– Вот именно.
– Фантастика, – ворчит Флинт, продолжая ходить взад и вперед все с тем же напряженным лицом.
– Итак, мы уже знаем, что у нас недостаточно ядовитых цветов, чтобы вытащить отсюда всех, и нам надо ждать шесть дней, прежде чем мы сможем добраться до кузнеца, – проговариваю я имеющуюся у нас информацию, чтобы можно было составить план действий – и чтобы избежать стресса по поводу моих собственных «преступлений»! Хотя я не пользовалась даром убеждения, чтобы вынуждать людей убивать друг друга, но я могла бы более решительно противостоять стремлению Джексона схватиться с Неубиваемым Зверем, и тогда Зевьер бы не погиб. Мне не хочется даже думать об этом, не говоря уже о том, чтобы переживать это заново.
Но если мы это сделаем, мне придется пережить это вновь. Пока тюрьма не решит, что я искупила свои прегрешения в достаточной мере для того, чтобы отпустить меня… или пока мы сами не отыщем способ выбраться из нее.
Как и сказал Флинт, это фантастика.
– Спрашиваю из любопытства, – говорю я, вспоминая все, что сказали мне Реми и Колдер. – Каковы шансы на то, что через шесть дней мы доберемся до Ямы и тюрьма решит, что мы искупили наши грехи, и просто отпустит нас?
– Ноль, – отвечают они одновременно.
– В самом деле? Даже если мы будем оказываться в этом Каземате каждую ночь? Тюрьма все равно не отпустит нас?
– Мы не сможем попадать в Каземат каждую ночь, – говорит Реми. – Так не бывает. Я как-то слышал, как один из тюремщиков говорил, что прежде любой арестант мог получать Каземат или делать паузу по желанию. Однако шли века, и тюрьма переполнилась, так что теперь мы играем в эту русскую рулетку, чтобы определить, кому Каземат достанется в эту ночь. И я не знаю, в этом ли дело или просто в том, что эта гребаная тюрьма изначально устроена таким образом, но искупление грехов – это туфта. За семнадцать лет, что я здесь нахожусь, я ни разу не видел, чтобы здешние пытки исправили хоть кого-то из заключенных.
Это пугающая мысль, и я вижу, что это осознают все.
В конце концов возникшее молчание прерывает Колдер.
– К тому же, если бы мы получали Каземат каждую ночь… Никто не может выдержать то, что делает Каземат – особенно если это происходит без перерыва.
– Значит, мы не попадем туда все шесть раз, – говорю я, пытаясь изобразить оптимизм. – Но мы же можем сделать это два или три раза, не так ли?
– Даже одного такого раза хватит на всю жизнь, – отвечает Колдер, и голос ее звучит… безжизненно. Как будто она тоже сама не своя и пытается что-то с этим сделать.
– Но, кажется, Реми сказал, что вы двое попадаете туда раз в месяц, он вроде бы назвал это ходкой? – спрашиваю я.
– Так оно и есть, – подтверждает Реми и подмигивает Колдер. – Как же иначе. Больше всего Колдер нравится лак для ногтей.
Я хочу спросить, не нюхает ли она его, потому что кто же по доброй воле предпочтет пытки их отсутствию? Но тут у меня екает сердце. Не оказывается ли «пауза», о которой толковал Реми, еще хуже, чем Каземат?
Моя тревога выходит из-под контроля. Во мне нарастает паника, и я нагибаюсь, начинаю разуваться, но затем понимаю, что прикосновение гладкого холодного металлического пола к моим ногам никак не поможет успокоиться.
Я не могу набрать в легкие воздух, не могу думать. Надо бы попытаться назвать предметы в комнате, но вокруг ничего нет, и все здесь устроено как раз таким образом, чтобы вызывать у меня острейшую тревогу. Я стискиваю простыню, комкаю ее в руках и пытаюсь сосредоточиться на текстуре ткани. Но она тонкая, и я только еще острее осознаю, что мы находимся в тюрьме.
Я начинаю считать в обратном порядке, мое сердце бьется так, будто вот-вот разорвется, но тут ко мне подсаживается Хадсон, касается моей руки, чтобы вернуть меня к реальности… к себе.
Пару минут мне приходится нелегко, но он словно инстинктивно знает, что надо делать, чтобы мне стало лучше. Он не торопит меня, не пытается со мной говорить, а просто остается рядом. И в конце концов я снова обретаю способность дышать.
– Прости, – говорю я ему, когда наконец прихожу в норму.
Его смех мрачен, и слушать его тяжело.
– Не извиняйся передо мной. Ни за это и ни за что вообще. – Он качает головой, и на его челюсти начинают ходить желваки. – Поверить не могу, что это я сотворил такое.
– Это не ты, – пылко шепчу я. – Я сама так решила. У нас есть план…
– Ты решила отправиться сюда, потому что альтернатива была не лучше. Это не свободный выбор!
– Не делай этого, Хадсон. В этом деле мы с тобой вместе с самого начала – так не меняй же этого сейчас. И не отнимай у меня права решать самой. В своей жизни решения за себя принимаю я, а не ты. Я, и никто другой.
Сперва он не отвечает. Но затем хватает меня и притягивает к себе, пока наши тела не оказываются всего в нескольких дюймах друг от друга.
– Я не хочу, чтобы ты дальше страдала из-за меня, – шепчет он. – Я не могу… – Он замолкает, и его кадык ходит ходуном.
– А я не хочу, чтобы ты страдал из-за меня, – отвечаю я. – Я не хочу, чтобы страдал кто-то из нас пятерых. Но мы же во всем этом вместе, не так ли? – Я оглядываю всех остальных, которые стараются не слушать нас… но у них это не выходит.