– Я решил, что нет смысла расстраивать остальных, ведь я уже знал, что ночью нам предстоит Каземат. – Он пожимает плечами. – И прежде чем ты начнешь опять расспрашивать меня, я скажу, что я понятия не имею, почему тебя я могу избавить от всех этих страданий, а остальных нет. В тебе есть нечто такое, что моя ограниченная магическая сила действует на тебя.
Это ужасно, но понятно. Вероятно, все дело в моей горгулье. Она спрятана под слоями металла, но она остается частью меня. И она отлично умеет направлять магическую силу.
Что отнюдь не освобождает меня от чувства вины.
Хадсон так боялся Каземата. Мне он не сказал об этом ни слова, однако ему не удалось скрыть свою дрожь. Но я знаю – ему была невыносима мысль о том, что ему придется иметь дело с тем, что он совершил в прошлом.
Реми наверняка может сделать что-то еще, но его лицо остается закрытым. Теперь я больше ничего от него не добьюсь, я это знаю.
Но это не значит, что потом я не смогу попробовать еще… и, возможно, убедить его напрячь силы, чтобы помочь Хадсону избавиться от страданий, если мы когда-нибудь опять попадем на Каземат.
Нет, мне не хочется пережить то, что Каземат делает с двумя самыми сильными парнями, которых я знаю. Если все сложится, как я надеюсь, то мы больше не попадем под действие Каземата. Но если попадем… если попадем, будет только справедливо, чтобы и я тоже побывала в этом аду.
Я сажусь на свою койку и смотрю на Хадсона, лежащего рядом со мной, готовая поспешить к нему, если буду ему нужна. Не знаю, как долго я сижу, глядя на него. Я понятия не имею, который сейчас час – ведь у меня забрали телефон, а часов здесь нет, есть только эти жуткие светящиеся точки на стене, отсчитывающие каждый час – но мне очень хочется знать, сколько еще времени это продлится. У меня такое чувство, будто я жду уже целую вечность, когда они трое придут в себя. Но пока горят все точки, стало быть, не прошло и часа.
– Сколько это продлится? – спрашиваю я Реми, потому что, если это займет всю ночь, мне надо подготовиться.
Он смотрит на огоньки на стене, затем пожимает плечами.
– Обычно это длится около полутора часов, так что, думаю, это не закончится еще час.
– Полтора часа, – с облегчением повторяю я. – Это не так уж плохо.
Реми фыркает.
– Возможно, для тебя, ma chere, но для них? – Он качает головой. – Это похоже на сон. Знаешь, когда тебе снится особенно подробное сновидение, десятиминутная дремота может показаться тебе восьмичасовым сном. Так вот, у них троих сейчас именно такое чувство. Это дерьмо атакует их с каждого угла, и им кажется, что оно длится много часов.
– Я начинаю по-настоящему ненавидеть это место, – говорю я, сжав кулаки.
– А ведь ты не находишься здесь еще и двадцати четырех часов. Подумай, как чувствуем себя мы, сидящие в этой тюрьме.
– Да, мне бы хотелось это узнать. Если ты находишься в этой тюрьме всю свою жизнь, то откуда у тебя новоорлеанский акцент? – Я поворачиваю голову и смотрю на него. Он лежит, согнув ноги в коленях, перекинув одну ногу через другую и положив на нее книгу. – Ты действительно никогда не выходил за пределы этих стен?
Сперва он не отвечает, но потом вздыхает и говорит:
– Меня воспитали здешние тюремщики и люди в Яме. Большинство из них из Нового Орлеана, вот мне и передался их акцент.
– Я даже представить себе не могу…
Хадсон кричит – снова и снова. Это страшно, потому что звуков он почти не издает. Хотя его рот широко раскрыт, из него раздается только страдальческий шепот, такой жуткий, что холод пробирает меня до костей.
Я подхожу к нему. Я не могу не подойти к нему, когда он выглядит как сейчас, когда с ним происходит такое. Он все еще в отключке, но, когда я глажу его по голове, он хватает мою руку и держит ее, продолжая кричать. Его вид надрывает мне сердце, и я опускаюсь на колени и другой рукой касаюсь его щеки, волос, глажу его руку, его плечо.
В конце концов он перестает кричать, но не перестает сжимать мою руку. И я остаюсь с ним, глядя, как его лицо то и дело искажает ужас, чувствуя каждое подергивание его тела, слыша каждый его безмолвный крик.
Это самые долгие полтора часа в моей жизни, даже хуже, чем когда я была привязана к жертвенному алтарю и ожидала смерти. Смотреть на страдания Хадсона, Флинта и Колдер – это самое худшее из того, что когда-либо происходило со мной. А ведь я лишь смотрю на них. Каково же сейчас им самим?
Хадсон стонет, и я склоняюсь над ним, шепчу, что я здесь, рядом, что все будет хорошо, но я не знаю, правда ли это. Я бы забрала его боль, если бы могла, я была бы готова переживать смерть Зевьера хоть тысячу раз, если бы так можно было избавить Хадсона от мучений. Но я не могу этого сделать и поэтому делаю то единственное, что мне доступно – сижу рядом, держа его руку и молясь, чтобы это скорее закончилось.
И в конце концов красные огоньки гаснут.
Светящиеся точки на стене становятся зелеными.
Ресницы Хадсона начинают подрагивать, и он открывает глаза.
Я еще никогда не испытывала такого облегчения при виде человека, приходящего в себя. Пока он не смотрит на меня и не шепчет:
– Я не достоин выйти из этой тюрьмы.
Глава 118. Долгое время без милости
– О Хадсон. – Я тянусь к нему, но он отворачивается и сворачивается в клубок, словно пытаясь защититься, закрыться. Но от чего? От Каземата… или от меня?
Но с какой стати ему защищаться от меня? Однако всякий раз, когда я пытаюсь дотронуться до него, он вздрагивает, как будто не может вынести моего прикосновения. Что пугает меня донельзя, ведь у нас с Хадсоном никогда не было такой проблемы. Обычно он не может дождаться, когда я коснусь его.
Но сейчас он дрожит, словно в ознобе. Я хочу подойти к нему, хочу прижать его к себе, согреть – но боюсь того, что может случиться, если я попытаюсь притронуться к нему. Потому что всякий раз, когда я пытаюсь приблизиться к нему, он сжимается. Его бьет такая дрожь, что я ничего не могу поделать – особенно когда у него начинают стучать зубы.
Не зная, что еще можно сделать, я возвращаюсь к своей койке и сдергиваю с нее тонкое одеяло. Этого недостаточно, но это все же лучше, чем ничего. Я укрываю им Хадсона поверх простыни и одеяла, которыми он уже накрыт. Мне ужасно хочется подоткнуть эти одеяла, но я сдерживаю себя. Он уже слетел с катушек, и я не хочу делать ничего такого, от чего ему могло бы стать хуже.
Меня так мутит, будто камера до сих пор продолжает вращаться, и мне начинает казаться, что меня сейчас вырвет. Я делаю пару глубоких вдохов, вдыхая через нос и плотно закрыв рот, чтобы меня не стошнило. Но когда Флинт кричит и так резко дергается, что падает с койки на пол, понимаю, что у меня ничего не выйдет.
Я бегу в санузел, где меня выворачивает наизнанку, после чего меня несколько раз сотрясают сухие рвотные спазмы. Я знаю, Реми сказал, что Каземат – это скверно – это говорили и он, и Колдер, – но такого я не ожидала.
Не ожидала, потому что как Хадсон, так и Флинт, похоже, были более чем готовы пройти через ад – и выйти из него, отпуская шутки. И вдруг теперь с ними происходит такое.
На меня снова нападает тошнота. Когда она наконец проходит, я заставляю себя встать и почистить зубы одной из новеньких зубных щеток, которые передали через дыру в полу вместе с едой.
Затем я заставляю себя сполоснуть лицо и делаю несколько глубоких вдохов, пытаясь успокоиться. Зеркала здесь нет, но оно мне не нужно, я и так знаю, как выгляжу сейчас. Потные волосы, мертвенно-бледная кожа, округлившиеся глаза, под которыми темнеют фиолетовые тени.
Я чувствую себя так, будто по мне пробежало стадо разъяренных слонов, за которым последовали полдюжины городских автобусов и пара тяжелых фур. А ведь мне даже не пришлось проходить через Каземат.
Я выхожу из санузла, хотя мне и не хочется выходить, и подхожу к Флинту, который уже очнулся, но все еще лежит на полу, скорчившись в позе эмбриона. Я помогаю ему лечь обратно на койку, хотя он и отшатывается от меня. И смотрит на меня глазами, в которых стоит ужас.
Позаботившись о Флинте, я смотрю на Колдер и понимаю, что Реми, видимо, занялся ей, когда я была в санузле. Она тоже лежит под одеялом, и, хотя в отличие от Хадсона и Флинта она лежит не в позе эмбриона, ее руки сжаты в кулаки, а рот широко раскрыт в безмолвном крике.
Я опять поворачиваюсь к Хадсону. В отличие от Флинта и Колдер, он все еще бодрствует. Хуже того, он прижимается к изголовью кровати, когда видит, что я приближаюсь к нему – как будто хочет отодвинуться от меня как можно дальше. Это задевает меня, но я ведь понятия не имею, что он выстрадал в Каземате. Я не имею права судить его – или чувствовать себя задетой – из-за того, что он не желает моей близости. Или хуже того, боится меня.
Какое-то время я стою у изножья его койки, пытаясь решить, что делать. Он явно нуждается в утешении – куда больше, чем можно себе представить, – но он ясно дал мне понять, что не хочет, чтобы это утешение исходило от меня.
В конце концов я возвращаюсь к своей койке и сажусь на ее середину. Затем подтягиваю колени к груди и готовлюсь к нескончаемой ночи. Вскоре Колдер испускает гортанный крик, и Флинт переворачивается и трясущимися руками зажимает уши.
– Это происходит опять? – спрашиваю я Реми и слышу звучащий в моем голосе страх.
Но Реми качает головой.
– Нет. Но такое бывает всегда. Пройдя через Каземат, Колдер может спать до десяти часов.
– Десять часов? – в ужасе спрашиваю я. Я не могу представить себе, что целых десять часов не смогу поговорить с Хадсоном, увидеть его глаза, удостовериться, что с ним все в порядке.
– Считай это благословением. Кошмары длятся всего несколько минут, а затем они спят спокойно.
Я надеюсь, что он прав, но, если судить по тому, как они мечутся, в эту теорию не так-то легко поверить.
– Это ужасно.
Реми пожимает плечами.
– Так уж здесь все устроено.