— Почему, мать-мать-мать, воротничок не подшит?! — Бизнесмен врезал отставному майору оплеуху. — Вы здесь поставлены лицом Родины быть, по вас иноземцы, мать-мать-мать, о родном стойбище Мордорвороте судят! А вы тут жрете! Мясо?! — Этот факт обошелся синьору Перхучо в расквашенный нос.
Чуть отведя душу, Лахудр-гирей продолжил:
— Я — генеральный инспектор комитета по комитетам! Именем Аллаха я должен вас срочно проинспектировать на предмет правильности соблюдения инструкций по таможенному досмотру! Вот мандат! — Коммерсант сунул таможеннику под нос использованный трамвайный билет и тут же убрал в карман прорезиненного раскаленного солнцем плаща. — Не пялься. Все равно читать не умеешь.
— Не извольте беспокоиться за внешний вид. Граница на замке! Только иностранцы сунутся, мы им покажем истинное лицо Мордорворота! — Улучив секунду, отставной майор мигнул солдатику, тот метнулся в караулку и сразу выскочил обратно, уже побритый, подстриженный по уставу, на сапогах стрелки наглажены.
— Когда ближайший караван? — прокурорно сдвинул брови предприниматель.
— Да уж минут пятнадцать, как должен быть. А вот и он. Из-за холма движется.
— Смотрите у меня, чтоб все по инструкции. — Инспектор показал начальнику кулак.
— Не извольте беспокоиться. Шайтан носа не подточит.
Караван подошел. Несмело чирикнула какая-то синица, отважно пискнула цикада, за ней другая. Представитель комитета по комитетам ткнул пальцем в щуплую, как экибана, грудь солдатика:
— Ну, касатик, чему тебя учил майор?
Солдатик неправильно оценил значение гримасы, скорченной синьором Пердучо и четко отрапортовал:
— При подходе каравана ждать, пока старший принесет взятку. Тщательно пересчитать купюры и проверить, нет ли фальшивых, после чего купюры вернуть и запросить сумму, в пять раз превышающую предложенную. Если старший начнет торговаться, сумму можно снизить, но так, чтобы она не меньше, чем в три раза превышала ранее предложенную.
— Молодец, выполняй, — инспектор, видимо, не вникал.
А майор, пользуясь ошибкой контролера, оттолкнул подчиненного.
— Я сам. — Перхучо плюнул на ладонь и пригладил остатки непокорных вихрей под фуражкой. — Предъявляйте, господа хорошие, что везете.
Караванщики закопошились.
— Какая нынче торговля? Себе в убыток туда-сюда порожняком бродим.
— Оружие, наркотики, цветные металлы есть? — по инструкции спросил синьор Перхучо.
Приказчик вынул из кармана брюк и переложил за пазуху связку обручальных колец.
— Никак нет! — бодро отрапортовал он. — Да поразит Инхар стрелой язык того, кто соврет следующим.
— Никак нет! — подхватили остальные караванщики, перепрятывая понадежней кто автомат уззи, кто пакетик героина, а кто и медный лом.
— На нет и суда нет, — тяжело вздохнул таможенник. — Проезжайте.
— Нет, не «проезжайте», — влез суровый представитель комитета. — Еще полагается заплатить пошлину и акциз.
— И акциз? — горько переспросил синьор Перхучо, полез в карман, форменный китель треснул по шву на спине, отставник вздохнул еще тяжелее, достал пачку денег, отслюнявил и протянул Лахудр-гирею.
— О`кей, бывайте здоровы. Анх, уджа, сенеб. Службу несете хорошо, можно сказать, образцово. Так и доложу куда следует, — поспешил бизнесмен вдогонку за караваном, пряча денежки в карман:
— С миру по Шнитке, голому «Виртуозы Москвы».
— Да, настоящий инспектор, — уважительно пробормотал солдатик, расстегивая тесный, как «Запорожец», крючок воротничка, только процессия скрылась из виду. — Таких бы побольше. Жизнь стала бы правильной. С уважением.
— Сопля ты еще судить, — утирая сушившейся на заборе портянкой пот со лба, изрек Перхучо. — Почитай, весь последний год меня терроризирует этот Лахудр. В прошлый раз грабителем прикидывался, в позапрошлый — «крышей».
— Кто же он? — опустились руки у солдатика не по уставу.
— Челнок. Хозяин этого каравана. В следующий раз в степь уйдем и там отсидимся. Как басмачи.
— Просто хозяин?!
— Не просто. — Старший по чину от безнадежности высморкался на левый ботинок. — Дядя у него — сам Евбденикр, нарком пункта приема взяток. И ежели б этот Лахудр по-человечески, мирно водил караваны, я б ему не то что акциз, я б ему еще и НДС платил-возмещал. А он артачится, хочет самостоятельность показать, думает, без дяди обходится. Каждый раз, как срок подходит, у меня душа в пятки. Сегодня видишь, шнобель расквасил, а в прошлый раз в роль вошел, чуть не застрелил.
— Погодите, Евбденикр…
— Во-во. Евбденикр. Тайное распоряжение дал касательно племянничка. Опекать. И не дай бог племянничек догадается. А Лахудр, шайтан его забодай, думает, самый хитрый. Думает, меня, старого волка, обдурил. Шпана.
— Погодите, Евбденикр три дня назад смещен с должности за недостачу. Я в газете читал.
Майор собирался вернуться в караулку, но так и замер. С поднятой ногой.
— Повтори, голубчик.
— Три дня. За недостачу.
— Голубчик, я не ослышался? Именно Евбденикр? — У отставного майора выступили слезы радости. Огромные, как крысы на мясокомбинате.
— Он.
— Есть бог на свете. — Мигом помолодевший лет на сорок маленький Перхучо в коротеньких штанишках вприпрыжку побежал отмечать в календаре, выдранном из журнала «СпидИНФО», сколько дней осталось до следующего появления экс-племянника. Имя майора значило «Никогда он не станет полковником»
Успешно вернулся с богатым караваном стройный, как вермишель, Лахудр-гирей в родной Мордорворот. Все бы хорошо. Да скрутила парня тоска. Не милы ему стали хрустящие, как пальцы, салаты из одуванчиков и постные щи. Томление какое-то в груди ерзает, облизывает его беспокойное коммерческое сердечко. Мается Лахудр-гирей, не отвечает на телефонные звонки отставного дяди. Не торопится сдавать хвосты в вузе.
ИЗ ДОКУМЕНТОВ
Стих, сочиненный студентом Лахудр-гиреем в состоянии тоски
Гулял Исаев одинокий.
На Вильгельм-штрассе ни души.
Лишь раздавались в уоки-токи
Скупые вздохи Чан Кай Ши.
Резьбой чело змеили мысли,
До плеч ходили желваки.
Давно ль листал Агату Кристи
На берегах Москвы-реки?
А за морем цветет береза
И мечет стрелы лук-порей.
Смахнув с бровей скупые слезы,
Шепнул герой: «Азохен вэй».
Шепнул фашистам оголтелым,
Заочно каждому шепнул.
Ведь Штирлиц был, как Рембо, смелый
И с пылу-жару урну пнул.
Над ним Моссад заносит руку
И душка Мюллер на хвосте.
А он, служивый, ищет явку
Во всем, у всех, всегда, везде.
Вышел из дома, побрел куда глаза глядят. Улица, фонарь, аптека. Безрадостный и скучный свет. Сквер. Сел на лавочку. Не сидится. Пересел.
Солнце раздавленным клопом прилипло к зениту. Граждане ходят потные, словно намазанные великолепным, по вкусу очень похожим на настоящее коровье масло третьего сорта маргарином «Рама». Рядом со скамейкой вытянулся ввысь черный, как горелая спичка, ствол пальмы. А листья на пальме зеленей импульсов в окошке осциллографа, но не зеленей тоски молодого предпринимателя. А на соседней лавочке — парень и девушка. Парень читает дряхлый пергаментный свиток, девушка, широко разинув рот, слушает. Рот напомнил коммерсанту обручальное кольцо.
— Любовь, — читал парень, — есть некоторая врожденная страсть, проистекающая из созерцания и неумеренного помышления о красоте чужого тела, под действием каковой (страсти) человек превыше всего ищет достичь объятий другого человека и в тех объятьях по обоюдному желанию совершить все, установленное любовью…
Ах, как это подлинно, как это верно, — подумалось стройному мученику Лахудру.
— Что любовь есть страсть, — читал парень в раскрытый рот девицы, — сиречь страдание, можно видеть воочию: ибо покамест не уравновесится любовь обоих любящих, нет мучения сильнее, чем вечная любовная тревога не достичь желаемой любви и вотще потерять плоды трудов своих. Он страшится людского толка и всего, что может повредить, ибо дела несовершенные перед малейшим замешательством устоять бессильны. Если он беден, то страшится, чтобы дама не презрела его бедность; если непригож, то чтобы не пренебрегла его дурнообразием и не припала бы к красивейшей любви; если богат, то чтобы не воспрепятствовала ему былая его нещедрость; поистине, никому невмочь пересказать все страхи любовника…
Именно так, именно так, — мысленно согласился подслушивающий спекулянт Лахудр.
— Но и когда затем совершается любовь между обоими любящими, — спокойно продолжал парень, обращаясь к раскрытому девичьему рту, — не меньшие воздвигаются любовниковы страхи, ибо каждый страшится, чтобы обретенное его усилием не утратилось усилием другого, а сие для человека куда как тягостней, чем увидеть, что труд бесплоден, а надежда оказалась обманчивою: тяжелей лишиться снисканного, чем обмануться в чаянном. И обидеть чем-либо любовь свою он страшится, и столько всего страшится, что и пересказать затруднительно…
Далее впечатлительный Лахудр-гирей усидеть не мог. Он кинулся к соседней скамейке.
— О, скажите, скажите мне именем Рененутет, чешуя коей отражает лучи солнца сильнее бритвы «Жилетт», чьи это чудные слова вы читали? — голосом проникновенным, как запах изо рта, вопрошал трепещущий студент.
Парень опустил пергамент.
— Че, хмырь, и тебя прикололо? Вот и подружка моя ржет, рта закрыть не может. Слава Мустафе, она немая, а то бы я оглох.
Студент Лахудр-гирей позорно бежал, распространяя аромат талька. Топ-топ-топ-топ. Ботиночки на микропоре. Солнце катило по небосводу в пожарной машине следом. Истинно выразился некогда великий мудрец, чье имя криптографы Якудзы расшифровывали как «Не отпускайте одного играть в карты» Айгер ибн Шьюбаш: «Если про кого-то прошел слушок, что он гомик, значит человек стал знаменитым».