рестован одним-единственным человеком, подло брошен подчиненными и что в ту самую минуту, когда он хотел расправиться с разбойником, лошадь под ним упала как подкошенная. После этого он уже ничего не помнил.
Бригадир был славный малый, он почувствовал всю тяжесть лежащей на нем ответственности, и сердце его сжалось от стыда и гнева. Внимательно оглядев комнату, он попытался уяснить себе, где находится, но окружающее было ему незнакомо. Он встал, подошел к окну и увидел, что оно выходит в поле. Теперь перед ним блеснул луч надежды: он решил вылезти из окна, сбегать за подмогой и расквитаться с бандитом. Он уже отворил окно, чтобы выполнить свое намерение, но, осмотревшись в последний раз, заметил карабин, стоявший неподалеку от изголовья покинутого им ложа. При виде оружия он почувствовал, что сердце бешено заколотилось у него в груди, теперь мысль о побеге сменилась другой мыслью. Он посмотрел, не подглядывает ли за ним кто-нибудь, и, убедившись, что никто его не видит и не может увидеть, поспешно схватил карабин, рискованное, но все же средство спасения, позволявшее ему немедля отомстить бандиту. Он открыл затвор, убедился, что порох насыпан, проверил шомполом, заряжен ли карабин, поставил его на прежнее место и снова лег, притворившись, будто еще пришел в себя. Едва он проделал все это, как вернулся Бруно. Он держал в руке горящую еловую ветку, которую бросил в очаг – тут же запылали сложенные там дрова, – затем открыл стенной шкаф, достал две тарелки, два стакана, две фляги вина и жареную баранью ногу, поставил все это на стол и, видимо, решил подождать, пока бригадир очнется, чтобы пригласить его на импровизированную трапезу.
Мы уже рассказывали о помещении, где происходила описываемая нами сцена: это была скорее длинная, чем широкая комната, с одним окном, с одной дверью и камином между ними. Бригадир, который служил теперь жандармским капитаном в Мессине, (он и описал нам все эти подробности) лежал неподалеку от окна, Бруно стоял перед камином, обратив невидящий взгляд на дверь, и, казалось, глубоко ушел в свои мысли.
Настала минута, которую ждал бригадир, решительная минута – теперь предстояло поставить на карту все, рискнуть головой, рискнуть жизнью. Бригадир приподнялся, оперся на левую руку и медленно протянул правую к карабину. Не спуская глаз с Бруно, он взял оружие между спусковой скобой и прикладом, потом на мгновение застыл, не решаясь пошевелиться, испуганный ударами собственного сердца, которые бандит наверняка услышал бы, если бы он не витал мысленно где-то очень далеко. Наконец, сообразив, что своими движениями выдает сам себя, бригадир постарался успокоиться, приподнялся, бросил последний взгляд на окно – единственный путь к отступлению, приставил карабин к плечу, тщательно прицелился, сознавая, что жизнь его зависит от этого выстрела, и спустил курок.
Бруно спокойно нагнулся, поднял что-то у своих ног, разглядел этот предмет на свету и повернулся лицом к бригадиру, потерявшему дар речи от изумления.
– Приятель, – сказал он ему, – когда вы вздумаете стрелять в меня, берите серебряные пули. Видите ли, все другие непременно сплющатся, как сплющилась вот эта. Впрочем, я рад, что вы очнулись. Я проголодался, и сейчас мы с вами поужинаем.
Бригадир застыл на месте, волосы стояли дыбом у него на голове, лоб был в поту. В ту же минуту дверь открылась и Али ворвался в комнату с ятаганом в руке.
– Все в порядке, мальчик, все в порядке, – сказал ему Бруно по-франкски, – бригадир разрядил свой карабин, только и всего. Ступай спать и не тревожься за меня.
Али вышел, ничего не ответив, и растянулся перед входной дверью на шкуре пантеры, которая служила ему постелью.
– Что же? Не слышали, что я вам сказал? – продолжал Бруно, обращаясь к бригадиру и наливая вино в оба стакана.
– Разумеется слышал, – проговорил бригадир, вставая, – и, раз я не сумел вас убить, я выпью с вами, будь вы хоть сам дьявол во плоти.
С этими словами он решительно подошел к столу, взял стакан, чокнулся с Бруно и залпом выпил вино.
– Как вас зовут? – спросил Бруно.
– Паоло Томмази, жандармский бригадир, к вашим услугам.
– Вот что, Паоло Томмази, – продолжал Паскуале, кладя руку ему на плечо, – вы храбрый малый, и я собираюсь кое-что обещать вам.
– Что именно?
– Вы можете в одиночку заработать три тысячи дукатов, обещанных за мою голову.
– Мысль недурна.
– Да, но ее надо зрело обдумать, – ответил Бруно. – А пока что – ведь жить мне еще не надоело – давайте-ка сядем к столу и все-таки поужинаем. О серьезных делах поговорим после.
– Вы позволите мне перекреститься перед ужином? – спросил Томмази.
– Разумеется, – ответил Бруно.
– Дело в том… Одним словом, я боюсь, как бы крестное знамение не обеспокоило вас. Всякое бывает.
– Нет, друг мой, не беспокойтесь. Это меня нисколько не обеспокоит.
Бригадир перекрестился, сел за стол и приступил к бараньей ноге, как приступает к еде человек, совесть которого вполне чиста, – несмотря на непростую и непонятную обстановку, он сделал все, что может сделать честный солдат. Бруно не отставал от него, и, видя, как эти два человека едят за одним столом, пьют из одной бутылки, опустошают одно и то же блюдо, никто не поверил бы, что всего какой-нибудь час назад они сделали все возможное, чтобы убить один другого.
Наступило недолгое молчание, вызванное отчасти важным занятием, которому предавались сотрапезники, отчасти думами, что не давали покоя им обоим. Паоло Томмази первый нарушил его, в надежде выразить мучившую его мысль.
– Приятель, – сказал он, – кормите вы на славу, что правда, то правда, да и вино у вас отменное, с этим нельзя не согласиться. К тому же угощаете вы как хлебосольный хозяин. Все это так… Но, признаться, я нашел бы угощение куда более вкусным, если бы знал, когда выберусь отсюда.
– Думается мне, что завтра утром.
– Разве я не ваш пленник?
– Пленник? Да на кой черт вы мне нужны?
– Гм… – пробормотал бригадир, – должно быть, дела мои не так уж плохи. Но, – продолжал он с отчетливо видимой тревогой, – это еще не все.
– Вас еще что-нибудь беспокоит?
– Беспокоит, да… – сказал бригадир, разглядывая лампу сквозь стекло стакана, – беспокоит… это довольно щекотливый вопрос.
– Говорите, я слушаю.
– Вы не рассердитесь?
– Мне кажется, вы имели возможность разглядеть уже мой характер.
– Вы не обидчивы, верно, и я в этом убедился. Итак, я хочу сказать, что на дороге есть, вернее был… что я не один был на дороге…
– Конечно, с вами были четверо жандармов.
– Да не о них толк. Я говорю о… некоем фургоне. Вот в чем загвоздка.
– Он во дворе, – ответил Бруно, в свою очередь разглядывая лампу сквозь стекло своего стакана.
– Догадываюсь, что он именно там, – сказал бригадир, – но, видите ли, я не могу покинуть вас один, без этого фургона.
– И поэтому вы уедете вместе с ним.
– И он окажется в целости и сохранности?
– Я бы так не сказал, приятель, – проговорил Бруно. – Однако недостача будет невелика… Невелика по сравнению с общей суммой, конечно. Я возьму лишь то, что мне крайне необходимо.
– Вы сильно стеснены в деньгах?
– Мне нужны всего триста унций.
– Что же, это разумно, – сказал бригадир, – очень многие на вашем месте были бы менее щепетильны, чем вы.
– И можете не сомневаться, я дам вам расписку.
– Да, по поводу расписки, – воскликнул бригадир, вставая. – У меня в седельных сумках были бумаги.
– Не беспокойтесь, – заметил Бруно, – вот они.
– О, спасибо, вы оказали мне огромную услугу.
– Понимаю, – проговорил Бруно, – я успел убедиться в их важности. Первая из них ваш диплом бригадира: я засвидетельствовал на нем, что вы доблестно вели себя и вас следовало бы произвести в унтер-офицеры. Вторая бумага содержит описание моей особы. Я позволил себе внести туда кое-какие исправления, так, например, в разделе особых примет прибавил слово incantato[115]. Наконец, третья бумага – письмо его светлости к графине Джемме де Кастель-Нуово. Я так признателен этой даме, ведь она отдала в мое распоряжение этот дворец, и не хочу мешать ее любовной переписке. Итак, вот ваши бумаги, любезный. Выпьем последний глоток за ваше здоровье и пожелаем друг другу спокойной ночи. Завтра, в пять утра, вы отправитесь в дорогу. Поверьте мне, путешествовать днем куда безопаснее, чем ночью. Со мной вам повезло, но ведь вы можете попасть и в другие руки.
– Должно быть, вы правы, – сказал Томмази, пряча бумаги. – Сдается мне, что вы гораздо честнее многих честных людей из моих знакомых.
– Весьма польщен. И рад, что у вас составилось обо мне столь лестное мнение, – это поможет вам спокойно уснуть. Кстати, хочу вас предупредить: не спускайтесь во двор, иначе мои псы растерзают вас.
– Благодарю за совет, – ответил бригадир.
– Спокойной ночи, – сказал Бруно.
Он вышел из комнаты, предоставив бригадиру либо продолжить трапезу, либо лечь спать.
Ровно в пять часов утра, как и было условлено, Бруно вошел в комнату своего гостя: тот уже встал и был готов к отъезду. Хозяин дома спустился вместе с ним по лестнице и проводил его до ворот. Бригадир увидел запряженную повозку и превосходную верховую лошадь в сбруе, перенесенной с коня, которого искалечил Али. Бруно попросил Томмази, которого назвал своим другом, принять от него на память этот подарок. Бригадир не заставил себя просить: он вскочил на коня, стегнул лошадей, впряженных в повозку, и уехал, явно восхищенный своим новым знакомым.
Бруно смотрел ему вслед: когда бригадир отъехал уже шагов на двадцать, он крикнул вдогонку:
– Главное, не забудьте передать прекрасной графине Джемме письмо князя де Карини.
Томмази утвердительно кивнул и скрылся за поворотом дороги. Теперь, если читатели спросят нас, почему Паскуале Бруно не был убит выстрелом из карабина Паоло Томмази, мы ответим им словами синьора Чезаре Алетто, нотариуса из Кальварузо: