Теперь герцог уже отступал под натиском барона. Он начал уставать, дыхание его сбилось и стало прерывистым. Время от времени клинки, сшибаясь, еще высекали искры, но отпор де Валломбреза все слабел. Сигоньяк же, измотав противника, теперь предпринимал выпад за выпадом, тесня герцога все дальше.
Шевалье де Видаленк побледнел: он уже не на шутку опасался за жизнь друга. Для всякого, кто был хоть немного сведущ в фехтовальном искусстве, уже не могло быть сомнений, что перевес полностью на стороне Сигоньяка.
– Дьявольщина, но почему Валломбрез не прибегает к тому приему, которому научил его неаполитанец Джироламо? Ведь он наверняка не известен этому гасконцу! – пробормотал Видаленк.
Словно прочитав мысли приятеля, молодой герцог попробовал было применить этот знаменитый и коварный прием, но в тот же миг Сигоньяк, опередив противника, точным и коротким ударом рассек его руку у локтя. Боль вынудила герцога разжать пальцы, и его шпага со звоном покатилась по земле.
Сигоньяк немедленно прекратил атаку, хотя и мог повторить удар, не нарушив дуэльного кодекса, ведь заранее не было оговорено, что схватка продолжается до первой крови. Барон вонзил острие своего клинка в землю и, упершись левой рукой в бок, стал ждать, какое решение примет противник. Де Видаленк, спросив согласия у Сигоньяка, поднял шпагу герцога и вложил оружие ему в руку. Но тот не сумел его удержать и подал знак, что прекращает поединок.
Барону де Сигоньяку и маркизу де Брюйеру оставалось только учтиво поклониться де Валломбрезу и его секунданту и отправиться обратно в город.
После того как лекарь перевязал раненую руку герцога де Валломбреза, его с величайшими предосторожностями усадили в портшез. Рана, лишившая его способности владеть шпагой на несколько недель, сама по себе не представляла опасности. Клинок противника не задел ни нервов, ни крупных артерий, ни сухожилий, повредив только мышцу. Рана причиняла герцогу острую боль и все еще кровоточила, но еще бо́льшие неприятности доставляла герцогу уязвленная гордость. Его темные брови судорожно вздрагивали, губы сжимались, а с лица не сходило выражение ледяного бешенства. Ногти здоровой руки впивались в мягкую обивку портшеза. По пути де Валломбрез не раз принимался ругать носильщиков, которые и без того старались шагать ровно и выбирали самую гладкую дорогу. Это не мешало раненому седоку клеймить их на все лады, грозя плетьми за малейшую встряску.
По прибытии в особняк герцог отказался лечь в постель. Вместо этого он растянулся на кушетке, облокотившись о гору подушек. Камердинер укрыл его до пояса легким стеганым одеялом. Пикар выглядел озадаченным – его поразил плачевный вид хозяина. Молодой герцог слыл превосходным фехтовальщиком, но сегодня вернулся после поединка отнюдь не триумфатором.
Усевшись на складном стуле возле кушетки, шевалье де Видаленк через каждые четверть часа подносил приятелю ложку укрепляющей микстуры, прописанной лекарем. Де Валломбрез угрюмо молчал, лицо его выглядело невозмутимым, и тем не менее шевалье знал, что в его душе бьет ключом глухая ярость. В конце концов она вырвалась наружу бешеной тирадой:
– Как можно представить, Видаленк, чтобы этот тощий ободранный аист, которому пришлось убраться из собственного полуразвалившегося гнезда, где он уже вот-вот протянул бы ноги от голода, умудрился ткнуть меня своим клювом? Я не раз и не два мерился силами с лучшими фехтовальщиками нашего времени и неизменно выходил из схваток с ними без единой царапины, а случалось, оставлял какого-нибудь из этих зазнаек валяться в беспамятстве на руках у его секундантов!
– Даже у самых ловких и умелых бывают полосы неудач, – философски заметил шевалье. – Фортуна переменчива, она то улыбается, то хмурится. До сих пор у вас не было причин жаловаться на нее: вы долго оставались ее баловнем и наперсником.
– Какой позор: жалкий фигляр, нищий дворянчик, который молча сносит затрещины и тумаки в пошлых фарсах на подмостках, взял верх над герцогом де Валломбрезом, ни разу не знавшим поражений! Не иначе как под мерзкой личиной комедианта скрывается настоящий бретер из тех, которые сделали дуэли своим ремеслом.
– Положим, происхождение барона вам известно и подтверждено маркизом де Брюйером, – возразил де Видаленк. – Но от этого мое недоумение не рассеивается. Откуда взялось это невообразимое умение владеть шпагой, превосходящее все, что мне до сих пор было известно? Ни Джироламо, ни Парагуанте не обладают столь точным и мощным ударом. Я пристально следил за ним во время поединка и могу сказать: тут спасовали бы и самые знаменитые дуэлянты. Только благодаря вашей прирожденной интуиции и урокам неаполитанца вам удалось избежать тяжелого ранения или даже увечья. Могу поклясться – при таком противнике легкая рана стоит победы над дюжиной других соперников. Марсильи и Дюпорталь, хоть и кичатся своим умением и считаются в Пуатье лучшими фехтовальщиками, остались бы лежать бездыханными на этой лужайке.
– Скорее бы зажила моя рука, – после продолжительного молчания снова заговорил де Валломбрез. – Я не дождусь, когда снова смогу вызвать этого Сигоньяка и взять реванш!
– А вот это крайне опрометчиво, и я буду всячески отговаривать вас от такого шага, – возразил шевалье. – Ваша рука еще долго не будет достаточно тверда, а это сильно уменьшит ваши шансы на победу. Барон – смертельно опасный противник. Теперь ему знакомы все ваши приемы, а победа придаст ему уверенности и удвоит силы. Честь ваша может успокоиться, поскольку схватка была далеко не шуточной!
Герцог был вынужден признать справедливость доводов приятеля. Он хорошо понимал, что такое фехтовальное искусство, сам был из числа лучших мастеров шпаги, поэтому и сознавал, что его клинок, какие бы усилия он ни прикладывал, не в состоянии коснуться груди барона де Сигоньяка. Это его возмущало, но справедливость требовала признать неизмеримое превосходство противника. Больше того, втайне он догадывался, что барон, не желая его смерти, нанес именно такую рану, которая не позволила продолжать поединок. Такое великодушие, вероятно, мог бы оценить человек не столь высокомерный, но в душе герцога оно лишь растравляло чувство обиды и добавляло горечи поражению. Как? Он побежден? Эта мысль приводила его в исступление. Поэтому он только делал вид, что принимает советы шевалье, но по выражению его лица нетрудно было догадаться, что в его уме, раскаленном ненавистью, уже зреет план мести.
– И как я буду выглядеть в глазах Изабеллы, если предстану перед ней с перевязанной рукой, покалеченной ее любовником? – проговорил де Валломбрез с натянутым смехом. – Купидон без одного крыла не может рассчитывать на успех у муз и граций[53]!
– Забудьте эту особу, – поморщился де Видаленк. – В конце концов, не могла же она предвидеть, что ею пленится герцог. Верните свою благосклонность несчастной Коризанде, которая любит вас всей душой и предана вам, как собачонка!
– Не произноси этого имени, если хочешь, чтобы мы остались друзьями! – вскинулся герцог. – Рабское обожание, готовое сносить любые унижения, мне отвратительно. Холодность, своенравная гордыня, неприступная добродетель – вот что мне требуется! О, как восхищает меня эта строптивая актриса! Как я благодарен ей за то, что она презрела мою любовь, которая, будь она принята по-иному, уже давным-давно бы улетучилась! Женщина с низкой душой в ее положении не смогла бы отвергнуть ухаживания блестящего вельможи, который к тому же далеко не так дурен собой, если верить местным дамам. Поэтому моя страсть смешана с особого рода уважением, а я не привык питать подобные чувства к женщинам. Но вопрос в другом – как нам избавиться от этого захудалого Сигоньяка, черти бы его унесли?
– Это дело непростое, тем более теперь, когда он настороже, – ответил шевалье. – Но, предположим, его удастся устранить. И что из того? Ведь любовь Изабеллы к нему никуда не денется, а вам прекрасно известно, как женщины упорны в своих чувствах. Вы и сами от этого немало претерпели.
– Главное сейчас – убрать барона! – продолжал герцог, которого вовсе не убедили доводы приятеля. – С девицей я справлюсь в два счета, сколько бы она ни разыгрывала недотрогу. Ничто не забывается быстрее, чем воздыхатель, отправившийся к праотцам.
Шевалье де Видаленк держался иного мнения, но не счел нужным затевать по этому поводу спор. Перечить де Валломбрезу при его вспыльчивости – все равно что подливать масла в огонь.
– Главное для вас – залечить рану, а уж после мы все это обсудим обстоятельно. Сейчас разговоры только утомляют вас. Попробуйте уснуть и поменьше волнуйтесь, иначе лекарь сочтет меня никуда не годной сиделкой. Я настаиваю: дайте себе покой, как телесный, так и душевный.
В конце концов раненый сдался и в самом деле уснул…
Барон де Сигоньяк и маркиз де Брюйер беспрепятственно вернулись в «Герб Франции» и в дальнейшем, как люди чести, ни словом не обмолвились о дуэли. Однако, как известно, уши и глаза есть и у стен и видят они не хуже, чем слышат. В уединенном местечке под городской стеной за всем перипетиями поединка барона и герцога пристально следила не одна пара любопытных глаз. Что поделаешь – бедная событиями провинциальная жизнь порождает великое множество почти незаметных насекомых, которые тучами вьются вокруг тех мест, где может что-то произойти, а потом с жужжанием повсюду разносят новости.
Так случилось и в этот раз: еще до завтрака весь Пуатье уже знал, что герцог де Валломбрез ранен на дуэли каким-то неизвестным. Поскольку де Сигоньяк жил в гостинице затворником, публика видела только его театральную маску, а не лицо. Тайна разжигала любопытство, и всевозможные деятельные умы давали простор воображению, силясь установить имя победителя. Фантастических гипотез появилось без числа, и каждый усердно отстаивал свою, опираясь на самые нелепые доводы. Но, разумеется, никому и в голову не могло прийти, что рана герцогу нанесена тем самым капитаном Фракассом, который еще накануне потешал зрителей своей отменной игрой на подмостках. Мысль о дуэли между именитым вельможей и комедиантом казалась настолько чудовищной и невероятной, что никто не решился бы даже высказать ее. Кое-кто из местного высшего общества посылал слуг в особняк Валломбреза – справиться о здоровье герцога, а заодно выведать хоть что-нибудь у прислуги. Но его лакеи были немы, как евнухи в серале турецкого султана, которым вырезают языки. Впрочем, языки их оставались на своих местах, но рассказывать слугам было нечего.