хаживать за Изабеллой?
– Черт побери, а ведь старуха права! – воскликнул де Валломбрез, бросив самодовольный взгляд в венецианское зеркало, которое держали два резных амура. – Пусть Изабелла холодна и добродетельна, но ведь не слепа же она, а природа меня ничем не обделила, и моя внешность отнюдь не приводит людей в ужас. Может, сперва я покажусь ей картиной или статуей, которая невольно восхищает, не внушая симпатии, и привлекает к себе взор только гармонией линий и красок. А затем я найду неотразимые слова, подкрепив их взглядами, способными растопить даже ледяное сердце. Скажу без ложной скромности – своими речами мне удавалось воспламенить даже бесстрастных придворных красавиц. Кстати, эта актриса не лишена гордости, и внимание такого лица, как герцог, должно льстить ее самолюбию… О, я сделаю так, чтобы ее приняли в труппу Французской комедии и найму клакеров, которые будут встречать каждый ее выход овациями! Станет ли она после этого думать о каком-то там ничтожном Сигоньяке? А уж от этого малого я найду способ избавиться…
– Вашей светлости больше ничего не угодно? – спросила Леонарда, поднявшись и застыв со сложенными на животе руками в позе почтительного внимания.
– Нет, мадам Леонарда, – живо откликнулся де Валломбрез. – Вот вам за труды… – Он протянул ей горсть золотых монет. – Не ваша вина, что в труппе Тирана оказался непорочный ангел.
Старуха, кланяясь и пятясь, направилась к двери. На пороге она круто повернулась и исчезла на лестнице.
После ее ухода герцог позвонил камердинеру.
– Пикар, – начал он, – сегодня ты должен превзойти себя, придав мне самый блистательный вид: я хочу быть красивее, чем лорд Букингем, когда он пытался пленить королеву Анну Австрийскую. И если я вернусь ни с чем с охоты за неприступной красавицей, то не миновать тебе плетей, ибо во мне самом нет недостатка или изъяна, который нуждался бы в маскировке.
– Внешность вашей светлости столь совершенна, что искусство может только одно: показать ваши природные достоинства во всем блеске. Если вы изволите несколько минут посидеть перед зеркалом, я завью и причешу вас так, что не устоит ни одно женское сердце.
С этими словами Пикар отправил щипцы для завивки в серебряную чашу, где под слоем пепла медленно тлели косточки маслин. Когда щипцы в должной мере нагрелись, в чем камердинер убедился, поднеся их к своей щеке, он прихватил ими кончики прекрасных черных как смоль волос герцога, и те сразу же завились кокетливыми спиралями.
Когда герцог де Валломбрез был причесан, а его тонкие усы с помощью ароматической помады изогнулись в форме лука Амура, камердинер откинулся, чтобы полюбоваться делом своих рук, – так художник судит о последних мазках, положенных им на холст.
– Какой костюм будет угодно надеть вашей светлости? Если мне будет дозволено высказать свое мнение, я посоветовал бы черный бархатный с прорезями и лентами черного атласа, а к нему шелковые чулки и простой воротник из сицилийского гипюра. Атлас, переливчатый шелк, золотая и серебряная парча и каменья своим назойливым блеском отвлекут взгляд, который должен быть постоянно сосредоточен на вашем лице, пленительном, как никогда. Вдобавок, черный цвет будет выгодно оттенять томную бледность, все еще оставшуюся у вас после потери крови.
«Плут обладает отменным вкусом и польстить умеет не хуже опытного царедворца, – усмехнулся про себя герцог. – Действительно, черный мне к лицу, а Изабелла не из тех женщин, которых можно ошеломить затканными золотом шелками и бриллиантовыми побрякушками».
– А теперь, Пикар, – продолжал он вслух, – подай мне камзол с панталонами и шпагу вороненой стали. Затем передай Лараме, что я велел заложить в карету четверку гнедых, да поживее. Я собираюсь выехать через четверть часа!
Пикар тотчас бросился выполнять приказание. Де Валломбрез, ожидая, пока подадут карету, расхаживал по комнате, то и дело бросая вопросительные взгляды в венецианское зеркало, которое, вопреки обыкновению всех зеркал, давало только лестные ответы.
«Эта пташка должна быть уж слишком заносчива, разборчива и пресыщена, чтобы не влюбиться в меня без памяти с первого взгляда, сколько бы она ни прикидывалась неприступной и ни разводила платонические шашни со своим бароном. Да, милочка, скоро и вам предстоит оказаться на одном из этих медальонов в виде Селены без всяких покровов, которая приходит лобзать своего Эндимиона. Вы займете место среди богинь, а ведь и они поначалу казались не менее суровыми, жестокосердными, неумолимыми, как вы, вдобавок, они были родовитыми дамами, какой вам никогда не стать! И знайте, любезная комедианточка, – воле герцога де Валломбреза нет преград. Таков его девиз!
Тут явился лакей с докладом, что карета подана. Расстояние между улицей де Турнель, на которой обитал герцог де Валломбрез, и улицей Дофина четверка могучих мекленбургских коней с откормленным и наглым кучером, который не уступил бы дорогу даже принцу крови и дерзко обгонял любые экипажи, было преодолено в считаные минуты.
Но как бы ни был смел и самонадеян молодой герцог, по пути к гостинице он испытывал непривычное волнение. Он все еще не был уверен, как примет его неприступная Изабелла, и от этой неопределенности его сердце билось быстрее, чем обычно. Разнородные чувства владели им. Он мгновенно переходил от ненависти к любви – в зависимости от того, представлялась ли ему молодая актриса непокорной или послушной любым его желаниям.
Когда роскошная раззолоченная карета, запряженная четверкой и сопровождаемая целой оравой ливрейных лакеев, подкатила к гостинице на улице Дофина, ворота мигом распахнулись и хозяин, сорвав с головы колпак, бросился навстречу столь высокородному гостю. Как ни спешил хозяин, де Валломбрез уже выпрыгнул из кареты и быстрым шагом направился к крыльцу. Вот почему хозяин, отвешивая нижайший поклон, едва не уткнулся лбом в его колени. Сухим, отрывистым тоном, свойственным ему в минуты волнения, молодой герцог обратился к нему:
– Мне известно, что у вас проживает мадемуазель Изабелла, актриса труппы Тирана. Я желаю ее видеть. Она у себя? Нет, о моем визите предупреждать не надо – достаточно и того, что ваш слуга проводит меня к ее комнате.
Хозяин кивал на каждое слово, и лишь когда герцог умолк, почтительно произнес:
– Монсеньор, окажите мне великую честь и позвольте самому проводить вас! Такой почет не подобает простому слуге, да и хозяин едва ли его достоин!
– Как вам будет угодно, – пренебрежительно уронил де Валломбрез. – Только не топчитесь на месте. Я вижу, из окон уже высовываются зеваки и глазеют на меня, будто я турецкий султан или сам Великий Могол.
– Я пойду вперед и буду указывать вам дорогу, – сказал хозяин, обеими руками прижимая к груди колпак.
Поднявшись на гостиничное крыльцо, герцог и его провожатый зашагали по длинному коридору, вдоль которого, точно кельи в монастыре, располагались номера. У дверей Изабеллы хозяин остановился и спросил:
– Как прикажете доложить, ваша светлость?
– Вы свободны, милейший, – ответил герцог, берясь за ручку двери. – Я сам доложу о себе!
Изабелла, одетая в легкий утренний капот, сидела у окна на стуле с высокой спинкой, поставив ноги в шелковых башмачках на ковровую скамеечку, и учила роль, которую ей предстояло сыграть в новой пьесе. Прикрыв глаза, чтобы не видеть того, что было написано в тетради, она вполголоса, как школьники заучивают урок, повторяла те восемь-десять стихотворных строчек, которые только что несколько раз подряд прочитала вслух. Свет, падавший из окна, нежно очерчивал ее чудесный профиль, пушистые завитки волос на затылке девушки искрились золотом в солнечных лучах, зубы жемчужинками поблескивали между полуоткрытых губ. Воздушный серебристый отблеск смягчал темный колорит ее неосвещенной фигуры, создавая то колдовское взаимодействие тонов, которое на языке живописцев зовется «светотенью». Сидящая в такой позе молодая женщина радовала глаз, как изысканная картина, которую искусному мастеру остается только верно скопировать, чтобы она стала гордостью и украшением любой галереи.
Решив, что к ней по какой-то надобности вошла гостиничная служанка, Изабелла даже не подняла своих длинных ресниц, казавшихся на свету золотистыми нитями, и продолжала в мечтательном полузабытьи повторять стихи – почти так же, как машинально перебирают четки. Чего она могла опасаться среди бела дня в людной гостинице? Ее друзья находились рядом, буквально рукой подать, а о появлении в Париже де Валломбреза она понятия не имела. На Сигоньяка больше никто не покушался, и при всей своей осторожности молодая актриса почти успокоилась. Что за дело ей было до влюбленности молодого герцога. Сейчас он интересовал ее не больше, чем какой-нибудь татарский хан или китайский император.
Де Валломбрез тем временем достиг середины комнаты, затаив дыхание и стараясь ступать бесшумно, чтобы не спугнуть очаровательную живую картину, которую он созерцал с невыразимым восхищением. Затем, ожидая, что Изабелла поднимет глаза и наконец заметит его, герцог преклонил колено и, держа в правой руке шляпу, плюмаж которой распластался по полу, а левую прижав к сердцу, замер в этой почтительной позе.
Как ни хороша была молодая актриса, Валломбрез, надо признать, был ничуть не менее хорош. Свет падал прямо на его лицо, настолько классически правильное, словно молодой греческий бог, покинув Олимп, воплотился в французского герцога. Любовь и восторженное созерцание лишили его черты властной жестокости, которая, увы, нередко искажала их. Глаза молодого человека горели, губы пылали, бледные щеки рдели огнем, идущим от сердца. Завитые и блестящие от помады черные волосы отливали синими бликами, словно полированный агат. Изящная и вместе с тем сильная шея казалась изваянной из белого мрамора. Охваченный страстью, герцог весь светился и сиял, и, право же, нечему удивляться, что вельможа, наделенный такой внешностью, и мысли не допускал о сопротивлении со стороны женщины, будь она хоть богиня, хоть королева, не говоря уже об актрисах.