– Не стреляйте, парни, во имя всех чертей преисподней – не стреляйте! – вопил Бренгенариль, задыхаясь в объятиях Скапена. – Вы продырявите мне голову или брюхо! А каково помирать от дружеской руки, вы подумали?
Чтобы Тордгель и Кольруле не подобрались к нему с тыла, Скапен прижался спиной к стене, выставив перед собой свой живой щит, а чтобы помешать головорезам целиться, беспрестанно раскачивал Бренгенариля и переваливал его из стороны в сторону. Тот время от времени касался пола, но сил у него от этого не прибывало, ибо он ни в чем не походил на Антея.
Расчет оказался верным, поскольку Тордгель, недолюбливавший Бренгенариля, да и вообще ни в грош не ставивший человеческую жизнь, тщательно прицелился в голову актера, который был выше ростом, чем его пленник. Грянул выстрел, но Скапен успел пригнуться, для верности слегка приподняв Бренгенариля. Пуля пробила дубовую панель, по пути отхватив ухо головореза, который истошно заорал во всю глотку: «Я убит! Я убит!» – чем подтвердил, что вполне жив.
Не желая дожидаться следующего выстрела и понимая, что пуля, пройдя сквозь тело Бренгенариля, которого могут не пощадить его сообщники, тяжело ранит его самого, Скапен с такой силой швырнул своего пленника в Кольруле, который уже приближался, поднимая пистолет, что тот уронил оружие и рухнул на пол вместе с Бренгенарилем. Кровь, хлеставшая из уха раненого, брызнула в лицо Кольруле и ослепила его. Пока оглушенный падением головорез приходил в себя, Скапен успел ногой отшвырнуть его пистолет под буфет и обнажить кинжал, чтобы достойно встретить Тордгеля, взбешенного неудачей и размахивавшего кривым ножом.
Стремительно пригнувшись, Скапен левой рукой, словно тисками, перехватил запястье Тордгеля, не позволив ему пустить нож в ход, а правой нанес такой удар кинжалом, который уложил бы его противника на месте, не будь на нем куртки из сыромятной буйволовой кожи. Клинок пробил кожу и отклонился в сторону, задев ребро. Рана была пустяковой, но от внезапного удара Тордгель покачнулся и упал на колени, после чего актеру ничего не стоило, рванув руку головореза, уложить его физиономией в пол. Для надежности Скапен добавил еще пару ударов каблуком по голове – и Тордгель окончательно затих.
Тем временем Сигоньяк отражал натиск Малартика с тем хладнокровием, в котором сочетаются большое мужество и безупречное мастерство. Он парировал все выпады бретера и уже ранил его в плечо, о чем свидетельствовало красное пятно на рукаве Малартика. Тот уже понял, что затягивать поединок никак нельзя, иначе он погибнет, и попытался закончить дело, нанеся Сигоньяку прямой удар. Оба клинка столкнулись с такой силой, что посыпались искры, но шпага барона, словно ввинченная в железный брус, не дрогнула и отвела шпагу бретера. Острие проскользнуло у Сигоньяка под мышкой, зацепив ткань камзола, но даже не вспоров ее. Малартик отпрянул и выпрямился, но, прежде чем он успел занять оборонительную позицию, барон выбил у него из рук оружие и, приставив острие своей шпаги к горлу противника, крикнул:
– Сдавайтесь, или вам конец!
В эту критическую минуту еще одна рослая фигура, ломая мелкие ветки, ввалилась через окно на поле брани. Едва увидев трагическое положение Малартика, вновь прибывший внушительно проговорил:
– Дружище, ты можешь без всякого урона для своей чести покориться этому человеку: твоя жизнь на острие его клинка. Ты исполнил свой долг и вправе считать себя военнопленным. – Затем, уже обращаясь к Сигоньяку, он добавил: – Вы можете положиться на его слово. Это человек на свой лад честный, и больше он не станет ничего предпринимать против вас!
Малартик подтвердил эти слова кивком, и барон отвел шпагу. Бретер с видом побитого пса подобрал свою, вернул ее в ножны, молча уселся в кресло и носовым платком перевязал свое плечо, на котором виднелось кровавое пятно.
– А вот этим малым, будь они мертвы или просто покалечены, не мешало бы спокойствия ради связать лапы, как индюкам, которых несут на рынок головами вниз, – добавил Жакмен Лампур (а это был не кто иной, как он). – Эти канальи способны прикинуться мертвыми, чтобы спасти свою шкуру, но при случае могут внезапно воскреснуть и ужалить в пятку!
Вытащив из кармана тонкую веревку, бретер склонился над распростертыми на полу телами и с невероятной ловкостью связал руки и ноги Бренгенарилю, который начал барахтаться, пытаясь воспротивиться, затем Кольруле, который только шипел и сквернословил, а заодно и Тордгелю – тот лежал неподвижно и был иссиня-бледен, словно мертвец.
Читателя не должно удивлять присутствие Жакмена Лампура среди тех, кто явился штурмовать твердыню Валломбрезов. Как вы помните, бретер, проникшись глубочайшим почтением к Сигоньяку во время их стычки на Новом мосту, предложил барону свои услуги, и пренебрегать ими в столь сложных и опасных обстоятельствах никак не следовало. Стоит добавить, что в те времена считалось самым обычным делом, когда даже самые закадычные друзья, нанятые противоборствующими сторонами, ни минуты не раздумывая, обнажали шпаги и кинжалы друг против друга.
Вы, конечно, помните, что Ля Рапе, Огастен, Мерендоль, Азолан и Лабриш еще до начала описанной выше схватки переправились в челноке через ров и вышли за пределы замка, чтобы напасть на врагов с тыла. Двигаясь гуськом, они беззвучно поднялись по скату и вскоре добрались до того места, где подрубленное дерево, повисшее надо рвом, послужило мостом и лестницей Сигоньяку и его друзьям.
Вы уже догадались, что вся эта военная экспедиция не могла обойтись и без добряка Тирана. Он в числе первых вызвался помочь барону, ибо высоко ценил его и, не раздумывая, отправился бы вслед за ним даже в ад. А тут речь шла о спасении Изабеллы, любимицы всей труппы, к которой Тиран относился с отцовской нежностью!
Однако до сих пор он не участвовал в боевых действиях – и вовсе не из трусости, ведь отвагой актер мог бы потягаться с любым записным рубакой. Вслед за остальными Тиран также взобрался на дерево, затем уселся верхом на спиленную верхушку, переброшенную через ров, и, подтягиваясь на руках, начал продвигаться вперед, не жалея панталон, которые беспощадно рвала грубая кора. Впереди него полз театральный швейцар, малый решительный и привыкший работать кулаками, отражая натиск толпы. Добравшись до места, где ствол разветвлялся, швейцар схватился за ветку потолще и продолжал карабкаться; когда же до развилки дополз Тиран, телосложением больше похожий на великана Голиафа, что весьма помогало ему на сцене, но совершенно не годилось для того, чтобы скакать, подобно белке, по деревьям, ствол под ним зловеще затрещал. Бросив взгляд вниз, он увидел в тридцати футах внизу черную воду рва. Это зрелище заставило его основательно призадуматься, но для начала он перебрался на более надежный сук, способный выдержать его вес.
«Да уж! – пробормотал он про себя. – Для меня скакать по таким веточкам все равно что слону плясать на паутине. Это занятие для Скапенов и прочих юрких человечков, которым их роли предписывают оставаться худощавыми, а я не обладаю телосложением акробатов и канатных плясунов, ибо привержен к яствам и вину. Если я сейчас пошевелю хотя бы пальцем, чтобы поспешить на помощь барону, который, судя по звукам, доносящимся из окна, в ней нуждается, то неизбежно рухну в эти воды, заросшие ряской, и приму бесславную смерть в зловонной могиле. А вот повернув назад, я вовсе не покрою себя позором. И дело тут не в отсутствии отваги, а в силе тяжести. Даже будь я равен храбростью Ахиллу, Роланду или Сиду, как при весе в двести сорок фунтов усидеть на веточке толщиной в мизинец? Итак, двинемся вспять и поищем другой способ проникнуть в эту крепость, чтобы помочь нашему капитану Фракассу, который, верно, думает сейчас, что я просто струсил, если у него еще есть время, чтобы о чем-то думать».
Закончив этот монолог, который, как и положено внутренней речи, занял всего секунду-другую, Тиран круто развернулся и начал осторожно спускаться. Внезапно до его слуха донеслись негромкие звуки – кто-то, тяжело дыша и царапая кору, карабкался вверх по стволу. Ночь стояла безлунная, тень от стены замка делала тьму еще более густой, однако актер сумел разглядеть на стволе черный шевелящийся нарост в виде человеческой фигуры. Чтобы остаться незамеченным, Тиран прижался к дереву, насколько позволяло ему изрядное брюхо, и, затаив дыхание, стал ждать, когда человек приблизится.
Минуты через две он приподнял голову и, обнаружив, что враг совсем рядом, внезапно выпрямился и оказался лицом к лицу с тем, кто рассчитывал застать его врасплох и нанести предательский удар. Мерендоль, предводитель разбойничьей шайки приспешников герцога, продолжал подниматься, держа в зубах нож, отчего в темноте казалось, что у него выросли громадные усы. Тиран протянул руку и мертвой хваткой стиснул ему горло. Мерендоль, оказавшийся словно в петле, разинул рот, чтобы глотнуть воздуха, и нож упал в воду. Однако могучие тиски продолжали сдавливать его горло. Наконец колени проходимца разжались, руки судорожно зашарили вокруг, после чего его тело с шумом обрушилось в ров, причем брызги долетели даже до Тирана.
«Один готов! – удовлетворенно подытожил актер. – Если не задохнулся сразу, то непременно утонет. И то, и другое в равной степени радует. Однако надо продолжать спуск».
Он продвинулся еще на несколько футов. Внезапно невдалеке от него послышался сухой щелчок и блеснула голубоватая искорка – не иначе как вспыхнула затравка на полке пистолета; тут же тьму прорезала вспышка, грохнул выстрел, и пуля просвистела в каких-нибудь трех дюймах от головы Тирана. Тот успел припасть к стволу, едва заметив крохотный огонек, и втянуть голову в плечи. Это его и спасло.
– А, чтоб тебе! – послышался хриплый голос, принадлежавший Ля Рапе. – Прмазал!
– Только самую малость, – подтвердил Тиран. – Должно быть, голубок, руки у тебя не туда приставлены, ежели ты не попал в такую тушу. Ну, а теперь получи!
И Тиран пустил в ход короткую и увесистую дубинку, привязанную ремешком к его запястью. Орудие это не из числа благородных, но владел он им как настоящий виртуоз смычком, ибо во время своих скитаний прошел выучку у руанских фехтовальщиков на палках. Дубинка наткнулась на шпагу, которую головорез успел выхватить из ножен, сунув за пояс разряженный пистолет, но от сокрушительного удара клинок разлетелся, словно стеклянный. В руках Ля Рапе остался только обломок, а утяжеленный свинцом конец дубинки ушиб ему плечо.