— Он понимает вашу речь? — спросил Герхардт.
— Не думаю, — ответил Леопольд. — Во всяком случае, пока. Но когда я обращаюсь непосредственно к нему, он начинает разглагольствовать. По-моему, он… ну, гидом, что ли, приставлен к этим руинам. Построен древними, чтоб просвещать прохожих; да только пережил он и древних, и их монументы.
Я осмотрел находку. От робота на самом деле веяло древностью… и прочностью; он был такой непробиваемо крепкий, что вполне мог сохраниться, между тем как все прочие следы цивилизации давно стерлись с лица этой планеты. Он кончил говорить и теперь просто глядел перед собой. Вдруг тяжело повернулся на основании, вскинул руку, указывая на окружающий пейзаж, и возобновил рассказ.
Мне так и чудилось, что он говорит: «А здесь мы видим развалины Парфенона, главного храма богини Афины в Акрополе. Строительство закончено в 483 году до нашей эры, частично разрушен взрывом в 1687 году, когда турки устроили в нем пороховой склад…»
— Он и вправду смахивает на гида, — заметил Уэбстер. — У меня такое ощущение, что нам сообщают исторические сведения обо всех удивительных памятниках, которые некогда, должно быть, стояли здесь.
— Вот бы понять, что он говорит! — воскликнул Маршалл.
— Можно попробовать расшифровать как-нибудь язык, — сказал Леопольд. — А вообще-то хороша находка? И…
Меня вдруг разобрал смех. Леопольд вспыхнул от обиды.
— Позвольте узнать, доктор Андерсон, что тут смешного?
— Озимандия! — объяснил я, отсмеявшись — Вылитый! Озимандия!
— Боюсь, я не…
— Прислушайтесь. Похоже, его соорудили и поставили здесь для потомков, дабы он поведал нам о величии народа, построившего эти города. Только города канули в вечность, а робот стоит! Неужто вам не чудится в его словах: «Взгляните на мои творения, владыки, и восплачьте!»
— «Кругом нет ничего», — продолжил цитату Уэбстер. — Совпадает. Строители и города канули, а бедному роботу невдомек, он, знай, тараторит. Да. Назовем его Озимандией!
— Делать-то с ним что? — спросил Герхардт.
— Вы говорите, с места стронуть его не могли? — спросил Уэбстер у Леопольда.
— В нем фунтов шестьсот весу. Сам он передвигается, но я его сдвинуть не смог.
— Может, мы впятером… — предложил Уэбстер.
— Нет, — сказал Леопольд. Губы его тронула загадочная улыбка. — Оставим его здесь.
— Что?
— На время, — добавил он. — Прибережем… в качестве сюрприза для Мэттерна. Ошарашим его в последний день, а пока пусть думает, что планета гроша ломаного не стоит. Пусть подтрунивает сколько угодно — придет время улетать, туг мы и покажем свою добычу!
— По-вашему, не опасно оставлять его здесь? — спросил Герхардт.
— Украсть его некому, — сказал Маршалл.
— И от дождя он не растает, — добавил Уэбстер.
— А вдруг он уйдет? — не сдавался Герхардт. — Ведь может же он уйти, да?
— Конечно, — ответил Леопольд. — Но куда? Я думаю, он останется здесь. А уйдет, так мы его радаром всегда найдем. А сейчас — на корабль, поздно уже.
Мы расселись по машинам. Силуэт умолкшего робота, врытого по колено в песок, выделялся на фоне темнеющего неба, он развернулся к нам лицом и, словно прощаясь, поднял тяжелую руку.
— Помните, — предупредил Леопольд напоследок, — Мэтгерну об этом ни слова!
На корабле в тот вечер полновник Мэттерн и семеро его подручных проявляли завидный интерес к нашим дневным трудам. Они пробовали сделать вид, будто всей душой переживают за нашу работу, но мы-то видели отлично: нас просто подначивают и хотят услышать в подтверждение своих прогнозов, что мы ровным счетом ничего не нашли. Это они и услышали, раз уж Леопольд запретил поминать про Озимандию. А ведь, кроме робота, мы и вправду ничего не нашли, и, когда сказали об этом, они улыбнулись: мол, мы так и знали, надо было сразу нас послушать, вернулись бы преспокойненько на Землю на семь дней раньше.
Наутро, после завтрака, Мэттерн объявил, что высылает группу на поиски расщепляемых материалов, если мы не возражаем.
— Нам понадобится одна из машин, — сказал он. — Вам останутся две. Вы не против?
— Обойдемся двумя, — ответил Леопольд без особой радости. — Только на нашу территорию не заходить.
— Это где?
Вместо прямого ответа Леопольд сказал:
— Мы тщательно обследовали район к юго-востоку отсюда и не нашли ничего примечательного. Там можете своей геологической техникой хоть в пыль все перетереть.
Мэттерн кивнул, смерив Леопольда пристальным взглядом, словно явное нежелание открыть место наших работ вызвало у него подозрение. Я сомневался, стоит ли утаивать от Мэттерна информацию. Но, подумал я, Леопольду хочется поиграть немного в прятки, а единственный способ уберечь Озимандию от глаз Мэттерна — не говорить, где мы работаем.
— Помнится, вы сказали, полковник, что, с вашей точки зрения, планета пуста.
Мэттерн перевел взгляд на меня.
— Убежден в этом. Но я ж не осел, чтоб носа наружу не высунуть, если уж мы все равно здесь околачиваемся.
Его правда.
— А как все-таки думаете, найдете что-нибудь?
Он пожал плечами.
— Расщепляемого — наверняка ничего. Ручаюсь, что на этой планете все радиоактивные вещества давным-давно распались. Вот литий, может, попадется.
— Или чистый тритий, — ехидно вставил Леопольд.
Мэттерн в ответ только рассмеялся.
Спустя полчаса мы вновь шли западным курсом туда, где оставили Озимандию. На одной машине ехали Герхардт, Уэбстер и я, а другую занимали Леопольд с Маршаллом. Двое из подчиненных Мэттерна в третьей машине отправились на юго-восток, в район, где накануне пропал впустую день у Маршалла и Уэбстера.
Озимандия был на прежнем месте, а за спиной у него вставало солнце, и силуэт робота светился по краям. Интересно, подумал я, сколько восходов он встретил. Верно, миллиарды.
Мы остановили машины неподалеку от робота, подошли к нему, и Уэбстер воспользовался ярким утренним светом для киносъемки. С севера со свистом налетал ветер и взбивал фонтанчики песка.
— Озимандия остаться здесь, — сказал робот при нашем приближении.
По-английски.
Сначала мы не сообразили, что произошло, а потом все пятеро выпучили глаза от изумления. Сквозь нашу растерянную трескотню снова послышался голос робота:
— Озимандия расшифровать как-нибудь язык. Смахиваю на гида.
— Постойте… он точно попугай повторяет обрывки нашего вчерашнего разговора, — сказал Маршалл.
— Нет, он не попугайничает, — возразил я — В его словах есть смысл, он разговаривает с нами!
— Построен древними, чтоб просвещать прохожих, — произнес Озимандия.
— Озимандия! — обратился к нему Леопольд. — Ты говоришь по-английски?
В ответ раздалось щелканье, а мгновение спустя:
— Озимандия понимать. Не хватать слов. Говорите больше.
Мы задрожали от волнения. Теперь стало ясно, что случилось, а случилось, прямо скажем, невероятное. Озимандия выслушал терпеливо все, что мы наговорили накануне вечером; после нашего ухода он принялся ломать свою древнюю голову над тем, как бы извлечь из звуков смысл, и чудом преуспел. Теперь оставалось всего лишь напичкать это существо словами и помочь усвоить их. Нам достался ходячий и говорящий Розеттский камень!
Два часа пролетели как одна минута. Мы без передышки забрасывали Озимандию словами, по возможности с определениями, чтобы ему легче было сопоставить их с другими, уже заученными.
К исходу этого времени он мог сносно разговаривать с нами. Он высвободил ноги из песчаной трясины, в которой простоял века, и занялся тем делом, для какого был создан тысячелетия назад: устроил нам экскурс в цивилизацию, некогда существовавшую и создавшую его.
Озимандия оказался неистощимым кладезем археологических сведений. Нам должно было хватить их не на один год.
Его народ, рассказал он, называл себя таиквянами (по крайней мере, в его произношении), жил и процветал триста тысяч здешних лет, а на закате своей истории создал его — несокрушимого гида при несокрушимых городах. Но города рассыпались в прах, а Озимандия остался наедине со своей памятью.
— Здесь был город Дараб. Когда-то в нем насчитывалось восемь миллионов жителей. Там, где я стою сейчас, возвышался храм Декамона, тысяча шестьсот футов по вашей системе мер. Фасадом он выходил на улицу Ветров…
— Одиннадцатая династия ведет свое начало от Чоннигара Четвертого, который на восемнадцатитысячном году города стал членом президиума. В правление этой династии впервые удалось добраться до соседних планет…
— На этом месте находилась Дарабская библиотека. В ней хранилось четырнадцать миллионов томов. Сегодня уже нет ни одного. Спустя много лет после гибели строителей я просиживал в библиотеке, читая книги, и теперь они в моей памяти…
— Больше года чума уносила десять тысяч жизней в день, в то время…
Он все раскручивался и раскручивался, этот гигантский хроникальный ролик, добавляя все новые и новые подробности по мере того, как Озимандия усваивал наши замечания и пополнял запас слов. Робот колесил по пустыне, и наши магнитофоны ловили каждое его слово, а мы ступали точно во сне, обескураженные грандиозной находкой. В одном этом роботе хранилась в ожидании исследователей вся необъятная культура, просуществовавшая триста тысяч лет! Мы могли до конца своих дней выкачивать знания из Озимандии и все же не исчерпали бы тех залежей, которые вместил его всеохватный мозг.
Когда мы наконец насилу оторвались от Озимандии и, оставив его в пустыне, вернулись на корабль, нас так и распирало от впечатлений. Не было еще случая, чтобы археологу далась в руки такая благодать: полная летопись, доступная и переведенная.
Мы договорились опять не открывать ничего Мэттерну. Однако нам, точно малым детям, получившим в подарок желанную игрушку, трудно было прятать свои чувства. Хотя мы не говорили ни о чем впрямую, наше возбуждение, должно быть, подсказало Мэттерну, что день прошел не так уж бесплодно, как мы утверждали.
Это вкупе с отказом Леопольда назвать точное место наших работ наверняка вызвало у Мэттерна подозрения. Как бы то ни было, ночью, лежа в постели, я услыхал шум отъезжающих машин, а наутро, когда мы пришли в столовую к завтраку, Мэттерн и его люди, небритые и помятые, смотрели на нас с характерным мстительным блеском в глазах.