– А где ты взял деньги? – интересуюсь я.
– У тети Виктры.
– Она дала их тебе?
Пакс хмурится:
– Да, взаймы.
– Что, правда? Погоди! Под какой процент?
– Шестьдесят.
Я хохочу:
– Что ж, это один из способов выучить урок!
Пакс снова хмурится. Поразительно, как быстро я могу влиять на его уверенность в себе. Я привык к солдатам, а не к детям. Я кладу руку ему на плечо:
– Сколько ты занял?
– Пятьсот кредитов.
– И сколько теперь должен?
– Тысячу сто.
– Никогда не бери в долг. Вот урок, который преподала тебе тетя.
Пакс с умудренным видом кивает. Я встаю и провожу рукой по корпусу ховербайка. Мне надо уходить, но я не хочу. Попозже.
Взгляд Пакса устремлен на байк.
– Я сделал его для нас обоих, чтобы водить по очереди, – тихо говорит он.
Пакс берет кольцо с магнитными ключами, снимает один и протягивает мне. Я принимаю подарок и смотрю на сына. У меня такое ощущение, будто мне врезали прямо в сердце.
– Хочешь показать мне, как он ездит? – спрашиваю я.
Пакс расплывается в улыбке.
Мы с ревом несемся по узкой тропинке, вьющейся между деревьями, углубляемся все дальше в лес, и в конце концов тропинка приводит нас к потаенной бухте. Пакс везет нас над озером, байк парит в полуметре над водой. Неподалеку от середины озера я похлопываю его по плечу и указываю на один из множества архипелагов. Мы паркуем байк там и спускаемся с него. Пакс садится рядом со мной на бревно, и мы смотрим на противоположный берег, на дом, где спят наши друзья. Над головой висит Земля. Вода плещет о замшелое бревно. Сын склонил голову, машинально ковыряет мох.
– Ты снова уходишь, – говорит он. – Да?
– Да. Я хотел попрощаться.
Пакс надолго умолкает.
– Я не хочу, чтобы ты уходил.
– Я тоже не хочу. Но я должен.
– Почему?
– У меня нет для тебя простого ответа, Пакс.
Он смотрит на отражение Земли в воде.
– Почему ты не можешь послать кого-нибудь другого?
– Некоторые вещи надо делать самому.
– Это нечестно! – Пакс трясет головой, и я замечаю, что по его щекам текут тихие слезы. – Ты только что вернулся!
– Ты прав, нечестно. Но однажды ты поймешь, что значит отвечать за жизни других. – Я пытаюсь обнять сына, но он отталкивает мою руку:
– Это нечестно! По отношению ко мне. К бабушке. К маме. Ты нужен ей здесь. Она этого не скажет, но ты ей нужен. Ты не знаешь, каково это, когда ты уходишь. Тебе все равно.
– Конечно, мне не все равно.
Пакс скрещивает руки на груди:
– Если бы тебе было не все равно, ты бы остался!
Больше всего на свете я хочу дать ему то, чего он желает, то, в чем он нуждается. По взгляду сына я понимаю: его доверие ко мне разрушается. Хотелось бы объяснить ему, что он прав: да, отец должен быть рядом со своим сыном. Ведь и я рос без отца, хотя отчаянно нуждался в нем. Я ненавидел его за то, что он оставил нас. Что умер на эшафоте из-за своего провалившегося восстания.
– Я вернусь, – говорю я.
– Нет. – Пакс качает головой и отводит взгляд. – Не вернешься.
Я веду байк обратно через озеро, чувствуя спиной бьющееся сердце сына, и ощущаю, как между нами растет зияющая пропасть, как тянутся годы, безвозвратно утекает время и уходит жизнь, которую не вернуть. И я знаю, что могу изменить это. Остаться. Но я не останусь. Я не могу. И я ненавижу того, кем я должен быть. Нет, хуже. Я ненавижу того, кем я позволил себе стать, но этого все равно недостаточно, чтобы измениться. Недостаточно, чтобы сдаться.
Должно быть, я вижу сына в последний раз. Вот он поднимается по лестнице в дом. Каблук замирает на верхней ступени, как будто Пакс хочет повернуться, как будто с губ его готовы сорваться прощальные слова любви. Но сын исчезает в доме, а я остаюсь в оглушительной тишине гаража и думаю о том, что же случилось с той жизнью, которую я себе представлял, впервые увидев Пакса на берегу, на руках у моей матери.
Я вытираю глаза и кладу ключ в карман.
Поднявшись по лестнице, я слышу, как Севро беседует со своими девочками. Предполагалось, что мы все вместе пробудем здесь месяц после нашего возвращения. Но все пошло прахом. Ладно, пусть Севро наговорится вдоволь с дочерьми. Иду прочь из дома, через лесистую лужайку к посадочным площадкам.
– Ты собирался попрощаться? – звучит голос из темноты.
Я смотрю сквозь ветви кипариса и в тени вижу освещенное звездами лицо моей жены. Она сидит на каменной скамье и смотрит на меня, сложив руки на коленях. Ее охранников не видать. На ней пурпурный шелковый камзол с высоким воротником, распахнутым до основания шеи. Под глазами у нее синяки.
– Я хотел позвонить тебе с орбиты, – бормочу я.
– Когда будешь вне пределов досягаемости?
Я колеблюсь.
– Да.
– Ясно. Это единственный способ утверждать, что я не замешана в твоей измене. Пожалуй, разумно.
Я подхожу к жене. Мне неловко нависать над ней, и я сажусь на бортик каменного фонтана. Поворачиваюсь к Виргинии. Вода пузырится на полуразбитом лице каменного херувима и вытекает через глаз и ухо.
– Это не измена, – говорю я.
– Нет, измена. Эвфемизмы заводят слишком далеко. Ты оставляешь мне хаос. Танцор будет добиваться, чтобы мне объявили импичмент.
– Для этого ему потребуется две трети голосов. Он может получить большинство при голосовании за мир, но никак не в вопросе об импичменте.
– Ты думаешь, они действительно поверят, что я не знала о твоем отлете? Ты мой муж. Они считают, что у нас с тобой все пополам.
Я часто думаю, что из моей жены могло бы получиться два человека. Одна женщина далека от совершенства, зато полна жизни и света, и вся состоит из неловких намеков, фырканья, смеха. Вторая – властная львица. Я вижу на лице Виргинии тени Августусов, двух моих великих врагов, ее брата и ее отца.
– Ты уходишь сегодня вместе с упырями? – спрашивает она.
– Холидей уже сообщила тебе?
– Куда ты собрался?
– Я не могу этого тебе сказать.
– На Марс? – Я молчу. – С Орион на Венеру? – Я снова не отвечаю. – «Вокс попули» думает, что ты собираешься взять Седьмой легион и штурмовать сенат.
– Я не хочу гражданской войны.
Она смотрит в сторону посадочных площадок. Я тянусь к ее руке. Она отдергивает ее.
– Какой смысл во всем этом – я имею в виду брак, – если мы перестали верить друг другу? – спрашивает она. – Какое же супружество без доверия? Я знаю, что ты любишь меня. Я знаю, что ты любишь нашего сына. Но любви недостаточно. Ты не можешь что-то скрывать от меня лишь потому, что я с тобой не соглашусь. Эта война не ваша ноша, чтобы нести ее в одиночку. Мы все разделяем ее. – Она смотрит поверх моей головы. – Но, быть может, ты думаешь, что тебе суждено умереть? Думаешь, что тебе предстоит последовать за ней?
Я чувствую внезапную боль жены.
– Дело не в Эо.
– Нет, дело в том, что ты жаждешь бурь. Ты веришь, что их приход принесет тебе мир. – Она качает головой, вот-вот готовая расплакаться. – Я уже потеряла мать, отца и братьев. Я не желаю хоронить тебя. – Она фыркает. – Да я и не смогу этого сделать, если ты умрешь где-то вдали. Ты исчезнешь, словно никогда не существовал. Тобой завладеет космос или наши враги. И Пакс вырастет без отца. Такое впечатление, будто ты хочешь, чтобы я отдалилась от тебя. Ты этого желаешь?
– Сколько еще людей умрет, если не покончить с этим? – говорю я.
Ее лицо каменеет, она отшатывается от меня и встает.
– А сколько умрет, если ты уйдешь? Республика трещит по швам. Если ты отвергнешь ее авторитет, она рассыплется. Законы, над которыми ты смеешься, защищали демократию десять лет. Десять. Без гражданской войны. Без убийств и переворотов. И, наплевав на эти законы, ты даешь понять всем планетам, что закон ничего не значит. Останься со мной. С твоим сыном. Вместе мы сможем заставить Танцора передумать или остановим его. Мы сможем завершить все это достойно.
– Есть лишь один способ завершить это.
– Твой способ. – Я молчу, и ее губы сжимаются в тонкую линию. – Нет. Мы пробовали твой способ. Теперь попробуем мой. – Она касается датапада у себя на запястье. – Вульфгар, веди стражей.
С далекого неба несется скорбный звук, который большинство спутали бы с ветром. Но я знаю, как шумят военные гравиботы, идущие на полной скорости. Я вскакиваю.
– Мустанг…
– Прости, Дэрроу. Ты сам сделал выбор. Если ты не желаешь прислушиваться к своей жене, ты будешь повиноваться своей правительнице.
Я хватаюсь за интерком:
– Севро, уходим! Немедленно! Сюда идут стражи!
Севро не отвечает. Связь глушат.
Я проскакиваю мимо жены и мчусь к ближайшей посадочной площадке. Теперь воздух надо мной наполнен ревом гравиботов. Сосновые иглы ему не помеха. На меня падает мощный луч света. Я чувствую сильное жжение в шее – кто-то в воздухе пустил в ход лучевое оружие.
– Стой! – грохочет сверху усиленный громкоговорителем голос. – Именем республики, стой!
Я несусь по траве. Посадочная площадка совсем близко. Ощущаю позади сотрясение воздуха и успеваю вовремя выхватить клинок и напрячься. «Птичья клетка» рушится на меня, словно удар черного по позвоночнику. Я падаю наземь, фиброволокна сжимаются вокруг меня. Но прежде чем они успевают притиснуть мои руки к бокам, я активирую клинок. Он рассекает сеть, и я выбираюсь из нее к тому моменту, как на газон передо мной опускаются десять стражей республики в полном вооружении. Среди них пять цветов. Их небесно-голубые плащи обвисли от сырости летней ночи. Вульфгар делает небрежный жест, и его шлем соскальзывает в пазы доспехов. Белые волосы лорд-коменданта рассыпаются по плечам.
– Вот и ты, Вульфгар, – говорю я, вставая.
– Дэрроу.
– Решил отправиться на ночную прогулку?
Вульфгар улыбается:
– Ночной воздух успокаивает душу.
Я обвожу взглядом двинувшихся вперед рыцарей. Они благоразумно держат дистанцию и сохраняют построение дугой, вместо того чтобы окружать меня. Среди них есть черные и золотые. Я отмечаю их первыми, но больше всего я опасаюсь Вульфгара. Они пришли сюда подготовленными, в импульсных доспехах новой модели, с оружием временного поражения, если не считать прикрепленных к предплечьям лезвий-хлыстов. Я остро осознаю, как тонка моя кожаная куртка и как уязвимы голые руки и непокрытая голова. Вульфгар смотрит на лезвие-хлыст у меня в руке.