тера клинка: глаза, потом руки, потом шрамы.) – Вы хоть знаете почему? Или это юрисдикция Криптеи? – Молчание говорит за него. Вот оно. Щель в эмоциональном стоицизме этого человека. Я взываю к тому, что кажется самым сильным его чувством – к солдатской чести: – Если вы действительно благодарны нам за спасение Серафины, взамен спасите нас. Не дайте нам увидеть Ио. Мы всего лишь торговцы. Мы думали, что наткнулись на утиль. Все, что мы видели, – это ангары, камеры и этот корабль. Но мы оба знаем: пленников, увидевших что-либо за его пределами, никогда не отпустят домой. Позвольте мне, моему брату и нашему пилоту вернуться туда, откуда мы пришли. Это будет благородно. Жизнь за жизнь.
– Мой брат еще ребенок, – унижается перед рыцарем Кассий. – Прости его болтливость. Он вырос среди чужих.
Диомед возвращается ко мне и смотрит, склонив голову набок, словно на любопытнейшего из жучков.
– За пределами Пояса нет таких глаз, как у тебя. Ты красивый мальчик. Верно? – (Я помалкиваю.) – Сколько тебе лет, марсианин?
– Двадцать.
– Твой брат прав. Ты говоришь, как один из наших детей. – Небрежно демонстрируя силу, Диомед хватает цепь, прикрепленную к задней части моего намордника, и дергает ее так сильно, что я невольно поднимаюсь на ноги, а моя шея болезненно сгибается. – Тут требуется урок. Я преподам его тебе.
– Не надо… – бубнит из-под своего намордника Кассий.
Диомед нажимает что-то на своем датападе, и по наморднику Кассия с жужжанием пробегает электрический разряд. Неистово сотрясаясь, Кассий падает на сиденье, а меня волокут за цепь через тюремный отсек на погрузочную платформу. Диомед толкает меня в центр створок люка в полу, и мои колени упираются в истертое перекрестие нарисованной красной буквы Х. Я не вижу, что он делает у меня за спиной, но слышу лязг металла и чувствую, как злые пальцы страха копаются в моих внутренностях. Мысленно говорю себе: «Это испытание. Замедли дыхание. Не бойся. Оседлай поток».
Диомед, не отрываясь от своего дела, произносит:
– Я помню посланников, которых присылал центр, когда я был мальчишкой. Скользкие политики в превосходных костюмах; руки, унизанные кольцами… – (Я оглядываюсь и вижу, как он разматывает трос, прикрепленный теперь к моей сбруе.) – Все, что они хотели видеть, – это моря Европы. Горы, башни и верфи Ганимеда. Но им всегда приходилось являться к моему деду. Отдать дань уважения Ревусу Раа, потому что сила всегда там, где правит честь. Но когда они входили в мой дом, над ними витал запах насмешки. Они прятались за нашими щитами – и называли нашу семью дикарями у нас за спиной. Деревенщиной. Пожирателями пыли.
Волоча трос за собой, он идет к защищенной пластиковым футляром красной кнопке на стене. От меня требуется каждая унция еще сохранившегося у меня мужества, чтобы продолжать стоять на коленях в центре люка, а не карабкаться в безопасное место. Диомед видит, что я бессилен совладать со страхом, и улыбается. У меня дрожат руки.
– Их поражало гостеприимство моего дедушки. Уважение, которое он им выказывал. Мягкость, с которой он говорил, даже когда Кодованы и Норво скрежетали зубами из-за Реи. Они ошибочно принимали любезность за слабость. Злоупотребляли его добротой. Тогда Фабии усвоили урок, который я собираюсь преподать тебе.
– У меня нет кислородной маски.
– Да. У тебя ее нет.
И с этими словами он бьет по красной кнопке, стальные створки люка у меня под ногами расходятся, и я остаюсь стоять, опираясь коленями лишь на воздух. Желудок подкатывает к горлу. Я вылетаю из трюма, молотя ногами и стараясь задержать дыхание, чтобы не вдыхать отравленный воздух. Мои уши наполняет рев ветра. Затем талию обжигает жуткой болью: трос натягивается, останавливая мое падение, врезается в тело и дергает меня обратно. Мою голову с такой силой встряхивает внутри намордника, что я чувствую, как металл прокалывает кожу и впивается в лобную кость, и у меня перед глазами начинают плясать мигающие огни. Кровь затекает в глаза, и я дергаюсь, прижимаясь к брюху корабля, что мчится по небу, испятнанному кислотно-желтыми облаками.
Мое тело трясет от здешней температуры. Я умру от жара прежде, чем задохнусь от нехватки кислорода. Закрываю глаза. В мой мозг вонзаются огненные иглы. На меня обрушивается яростный рев, мое тело бьется о корпус корабля. И в тот самый момент, когда кислород в легких заканчивается, меня втаскивают за цепь обратно в ангар и швыряют на пол. Я судорожно хватаю воздух ртом и некоторое время не могу открыть глаза. Во всем теле адская боль, а кожа горит огнем, словно меня сжигают заживо. Диомед стоит надо мной. Его темные глаза неподвижны и спокойны, в них нет ни зла, ни злорадства.
– Ты усвоил урок, гахья? – спрашивает он.
Это урок уважения.
– Извини, – кое-как выдавливаю я.
Диомед отвечает удовлетворенным взглядом.
– Прощен, – говорит он, подняв меня за сбрую. – Добро пожаловать на Ио.
23. ЛирияЛисья смотрительница
– Черт побери! – ругаюсь я и отдергиваю руку от куста роз.
Там, где меня уколол шип, выступила бусинка крови. Я слизываю ее, забираюсь поглубже в кусты, стараясь ставить ноги пошире, чтобы не потерять равновесие при низкой гравитации, и сгребаю лисье дерьмо совочком. Тело все еще не приспособилось к собственной легкости. На этот раз я добираюсь до помета, прихватив заодно комок земли, и наконец вываливаю отходы в синий пластиковый контейнер, который доктор Лиаго дал мне для сбора образцов. С тех пор как мы прибыли на Луну на прошлой неделе, Софокл безумствует: он шипит, как ящик со змеями, и готов выскочить из собственной шкуры, лишь бы изловить и съесть хоть одну из милых птичек пахельбелей, обитающих в садах цитадели.
Он прекрасно вел себя на обратном пути с Марса. За это время благодаря Каваксу мы с лисом свели короткое знакомство, а пожилая и грозная Бетулия, командующая армией слуг дома Телеманусов, успела разъяснить мне мои обязанности. Бо́льшую часть времени Софокл носился по кораблю вместе с Лиамом и со мной, порой послушно сопровождал Кавакса или сворачивался клубком в хозяйской каюте, а теперь его приходится выводить на привязи, от греха подальше. Стоит ему учуять розовую птичку, как он, едва не вывихивая мою руку, рвется к деревьям и в бессильной ярости царапает стволы, оставляя глубокие борозды.
Доктор Лиаго, личный врач Телеманусов, лечащий и лис, и людей, не может понять, что творится с этим зверем. И в результате мне приходится трижды в день собирать образцы лисьего дерьма. Неприятно, но по сравнению с влажным и жарким адом лагеря номер 121 жизнь вовсе не плоха. Мне платят хорошее жалованье, кормят три раза в день, выдали четыре комплекта форменной одежды, и сплю я в комнате с климат-контролем. Здесь нет никаких комаров, и не страшно гулять по территории в поздний час в темном цикле. Почти каждый вечер я выхожу посмотреть на звезды и наблюдаю, как садятся и взлетают корабли, – к северо-западу отсюда, на вершине Палатинского холма находятся посадочные площадки цитадели Света. Насколько помню, в последний раз я испытывала такое чувство безопасности, когда сидела между папой и мамой на празднике вручения лавров и любовалась, как мой брат Энгус танцует с девушками, а Даган сердито сверкает глазами.
Кавакс был добр к Лиаму так же, как и ко мне. Он отправил мальчика в школу цитадели, чтобы тот занимался вместе с детьми других сотрудников. Ученики живут неподалеку от северной стены, в общежитиях, расположенных в небольшом кипарисовом лесу. Школа находится внутри стен цитадели, но в двенадцати километрах севернее поместья Телеманусов, так что я лишь трижды в неделю добираюсь туда на трамвае, чтобы повидаться с Лиамом. Остаюсь там до самого вечера, пока ученики не ложатся спать. И когда начинаю прощаться с Лиамом, он, по обыкновению, вцепляется в меня, не желая отпускать. Это каждый раз разбивает мне сердце. Он говорит, что другие дети добрые. Однако, кроме него, здесь почти нет алых.
– Ладно, зверушка, время истекло. Пора в дом, – говорю я, выбираясь из куста. – Софокл!
Лис исчез. Я осматриваю сикоморы и кусты бузины. Он снова сорвался с поводка и убежал куда-то в сторону озера Августина. Его и след простыл.
Черт побери, если он снова убьет пахельбеля, мне придется иметь дело с Бетулией!
В поисках лиса я иду по гравийной дорожке, вьющейся сквозь Эсквилинские сады. Они раскинулись у подножия одноименных холмов, где внутри цитадели расположены ухоженные поместья знатных золотых семейств. Теперь там обитают самые могущественные сторонники правительницы – прежде всего, это дома Аркосов и Телеманусов.
У подножия холмов, в тиши, среди зарослей роз, затерялись уютные уголки с маленькими прудами и ручьями. Этот пейзаж похож на иллюстрированный сборник историй о Долине. Но в этом саду есть и глубокие тени, а мужчины и женщины, прогуливающиеся здесь, – разрушители империи.
В Гиперионе сейчас ранняя осень – куда более мягкое время года, чем изматывающее лето Беотийских равнин. Когда ранним утром капельки росы оседают на металлических дверях по всему городу, я сразу вспоминаю тоннели Лагалоса. Тебе бы это понравилось, Тиран, – смотреть, как туман ложится на стены и скрывает Палатинские шпили. Совсем как в одной из твоих книжек.
Нет. Не надо об этом. Хватит думать о них. Я прикусываю щеку изнутри, пока во рту не появляется вкус крови, чтобы выбраться из зыбучих песков памяти. Сейчас утро. Маленький датапад у меня на запястье показывает семь тридцать два утра по земному стандарту, шестнадцатый день светлого месяца октября. Шестьдесят градусов по Фаренгейту, облачно, после обеда возможен дождь. В шахтах, не говоря уже о лагере, у меня не было ничего, подобного этому датападу. Иногда я лежу на кровати и смотрю на медленно вращающуюся голограмму Марса, пока не погружаюсь в сон, и порой виновато размышляю, не должна ли я скучать по нему. Но я не скучаю. Разве что по Лагалосу.
Никак не приспособиться к здешней низкой гравитации. Она ограничивает свободу передвижения. Было гораздо комфортнее даже во время трехнедельного путешествия с Марса. Я почувствовала это в тот момент, когда вышла из челнока, доставившего нас с орбиты, и на первом же шагу вниз по трапу промахнулась мимо ступени. Низкая гравитация не сочетается с маниакальным темпом кораблей в синем небе, с постоянным потоком важных людей или важных задач. Но хуже всего – это здешние правила поведения и пересуды других слуг.