Я думала, Кавакс забудет про меня, как только я поднимусь на борт его корабля. Но вместо этого он проникся ко мне искренней симпатией, черт знает почему. Он приглашал меня завтракать с ним каждый день и сперва обучал меня тонкостям диеты Софокла и ухода за ним. Но эти уроки были позабыты, когда он дал мне книгу с колыбельными, которые требовалось петь Софоклу перед сном. Мне пришлось признаться, что я не могу прочесть больше половины слов. Кавакс уставился на меня так, словно увидел чудовище с тринадцатью головами.
– Так не пойдет! – взревел он. – Ни за что! Истории – это богатство человечества! Моя жена мне не простит, если я не дам тебе ключ к этим сокровищам.
Он учил меня читать и понимать прочитанное каждый день после завтрака у себя в каюте. Но занятия были заброшены, после того как однажды в каюту влетела Ксана. Она была в панике. Позднее я узнала, что до нее дошли тревожные вести: Жнец был снят сенатом с должности, убил капитана стражей и исчез с Луны.
Полное дерьмо.
От этой новости Луна превратилась в сумасшедший дом. В день нашего возвращения бульвары были забиты протестующими. Толпы из сотен тысяч людей шли, словно волна киммерийских муравьев, требуя ареста Жнеца и импичмента правительницы. Но с ними схлестнулись поклонники Жнеца. Стражам пришлось разнимать сцепившихся при помощи тепловых лучей и газа.
Приятно было узнать, что не я одна утратила веру в правительницу.
– Софокл! – снова зову я, шагая по узкой дорожке из гравия мимо нижней границы другого поместья. – Софокл, ты где?
Я чувствую, что за мной наблюдают. Снова он затеял игру. Я пригибаюсь и ныряю с дорожки в просвет между двумя платанами, чтобы осмотреть берег озера. На берег с воды настороженно поглядывает черный лебедь. Вот он! Из-за дерева выглядывает пушистый рыжий хвост и покачивается на ветру.
Я крадусь вперед, стараясь, чтобы ни одна веточка не хрустнула под моими новыми ботинками. Тихо, осторожно. Хвост возбужденно шевелится. Я стремительно огибаю дерево, и Софокл налетает на меня шквалом рыжего меха. Я со смехом позволяю ему повалить себя на землю, и он лижет мне уши, пока я не одолеваю его. Холодный нос лиса тычется мне в шею. Я снова пристегиваю поводок к ошейнику.
Потом я слышу за деревьями какой-то странный треск. Иду на звук. На маленькой полянке страж-серый, смахивающий на бетонный блок, разговаривает с худощавым медным со знакомым лицом. Хоть я и притаилась в каких-нибудь двадцати метрах от них, мне не слышно ни единого слова. Это похоже на магию. Серый тычет пальцем в грудь медного, словно бранит его. Медный смотрит в мою сторону.
Я бросаюсь обратно к деревьям, волоча Софокла за поводок. Что бы там ни происходило, это не мое дело. Я тащу Софокла по тропинке обратно в поместье Телеманусов. Добравшись до боковой калитки, влетаю в нее и, наткнувшись на кого-то, чуть не падаю. Меня изучают узкие холодные глаза. Передо мной стоит женщина, чье лицо напоминает кору дерева. Она серая и сложена крепче, чем любой мужчина в Лагалосе. Я уже видела ее дважды – она всегда помалкивает и держится в тени. Слуги говорят, что она из упырей, а прежде принадлежала к Сынам Ареса. Она прощупывает меня взглядом и словно сканирует мои зрачки. От близкого соседства с чертовой серой у меня по позвоночнику пробегает холодок. Я чувствую себя так, словно вернулась обратно в шахту, и бормочу извинения. Женщина обходит меня и шагает вниз по склону. Кажется, что я будто уменьшилась вдвое. Тяну Софокла за поводок и вхожу в поместье.
Я нахожу Лиаго у его ботанического стола; он согнулся, словно длинный побег плюща. Лиаго – старый желтый. Сколько ему – лет семьдесят? За пределами шахт люди стареют медленнее. Они используют кремы для лица. Инъекции. Лазерную терапию. Некоторые выглядят просто ненормально. В шахтах гордятся своим возрастом. У тебя седые волосы? Отлично, черт побери! Ты явно смекалист. Есть чем гордиться.
Лиаго, похоже, совершенно согласен с моим народом. На его лице больше морщин, чем было у моего отца на костяшках пальцев. Сплошь расщелины, и борозды, и кустики клочковатых волос на щеках – все как положено. У него вытянутый подбородок, а макушку венчают седые пряди, напоминающие перья. Ловкие пальцы ощупывают основание стройного ярко-оранжевого цветка. Лиаго не слышит воя чайника на маленькой электрической плитке.
– Доктор Лиаго!
– Лирия! – Он резко оборачивается. Странное техническое приспособление, закрепленное на голове прозрачной пластиковой лентой, закрывает его правый глаз, уморительно увеличивая зрачок. – Юпитер всевышний, ты напугала меня до полусмерти! Зачем так подкрадываться!
– Вовсе я не подкрадываюсь. Вы просто глухой, как камень.
– Что-что? – Доктор не ждет ответа. – Вы, молодые, легки на ногу. – Он окидывает меня взглядом с ног до головы. – Но это ненадолго. Ты выглядишь все более пухленькой с каждым днем. – Он переходит на раздражающий заговорщический тон. – Нашла ключ от кладовок, а?
– Слуги говорят, что вы чокнутый, как мешок с котами, – бормочу я еле слышно. – И что ваша голова завидует вашим ушам, потому что они украли все ее волосы.
– Что-что?
– Я спросила: может, вам чая налить? – умильно говорю я.
– Чая? – Его глаза расширяются. – Да. Я собирался его выпить. Видишь ли, я люблю пить его очень горячим. И себе тоже налей. Это мой любимый зеленый чай из Ксанта-Дорсы. С Марса, как и мы. Ты же любишь чай?
– Я пила чай с вами четыре раза.
– В самом деле? Ну да, конечно. Это было испытание. – Доктор проницательно смотрит на меня, но я готова поспорить на пару хороших ботинок, что он размышляет, какой джем ему намазать на утренний тост.
– Сегодня не могу составить вам компанию, – вздыхаю я. – Бетулия меня выпорет. У меня есть дополнительные обязанности.
– Чушь! Она тебя совсем загоняла. Удели мне минутку. – Доктор подмигивает. – Она питает слабость к старому Лиаго. Я могу даже избежать наказания за убийство.
На самом-то деле все наоборот. Это Лиаго без ума от старой розовой, как влюбленный бурильщик, и посылает ей цветы, созданные специально для нее. На тебя бы это подействовало, Ава. Личные цветы. Я отпускаю Софокла с поводка, чтобы он освоился, обнюхал пол, и подаю Лиаго чай. Мимоходом любуюсь своим отражением в сверкающей серебристой поверхности одной из медицинских машин. Мои щеки действительно округлились. Вообще-то, неплохо.
– Что это? – спрашиваю я, указывая на цветок, над которым склонился Лиаго.
У растения пепельно-белый тонкий стебель. Бутоны в форме танцующих людей окрашены в темно-фиолетовый цвет.
Доктор с любовью смотрит на цветок:
– Это? О дорогая девочка, это моя гордость и радость. Мне потребовалось тринадцать лет, чтобы усовершенствовать гибкое изящество ее генетического кода. Да что там, вся жизнь отдана этим исследованиям. Вот почему моя оранжерея в Зефирии завалена ранними вариантами. Это память о женщине, которую я когда-то знал.
Я наклоняю голову и приближаюсь к растению.
– Она чудесна.
– Она ядовита, – говорит доктор. Я не отшатываюсь, и он улыбается мне. – Я создал ее так, чтобы она улавливала кинетические реверберации в воздухе. Попробуй прикоснуться к ней осторожно.
– Насколько она ядовита? Я могу заболеть? Или покроюсь сыпью?
– Сыпью? Ха! Смерть – вот ее расправа. – (Теперь я вздрагиваю.) – Ты не доверяешь старому Лиаго?
– Мое доверие не превышает расстояния, на которое я могла бы вас отбросить.
– Что-что?
– Сперва вы, док.
Лиаго очень осторожно, одним пальцем касается стебля. Бледный мясистый наружный слой переливается от индиго до темно-фиолетового. Растение выгибается под его рукой, словно кошка, которую чешут за ухом. Софокл наблюдает за этим с пола, склонив голову набок.
– Она призывает к мягкости, – говорит Лиаго. – А вот если резко ее схватить…
Он берет из остатков своего завтрака кусок ненарезанного огурца и тыкает им в растение. Из основания бутонов-танцовщиц выскакивают маленькие шипы, и огурец начинает съеживаться и чернеть, наполняя комнату гнилостным смрадом. Софокл пятится.
– Смерть клеток! – провозглашает доктор.
Я смеюсь с искренним восхищением:
– Здорово! Как вы ее назвали?
– Нюксакаллис.
– Это латынь? – вздыхаю я.
– Название означает «ночная лилия».
Он погружается в свои мысли. Я бы спросила его, кто эта женщина, но распознаю боль на его лице. Может, поэтому я так и люблю старого нетопыря. Он единственный во всем поместье Телеманусов, кто не прячет своей печали, поселившейся в глазах. Все остальные играют в игры.
– Так ты принесла мне очередной образец? – спрашивает доктор мгновение спустя. – Давай посмотрим.
Он открывает пластиковый контейнер и с удовлетворенным видом глубоко вдыхает запах экскрементов, потом выскальзывает из теплицы к маленькой серебристой машине в его лаборатории. Я следую за ним. После того как образец помещен внутрь, на маленьком голографическом проекторе отображаются числа и символы.
– Что это? – спрашиваю я.
– Это? – Лиаго в замешательстве. – Ну конечно, любопытная кошка, откуда тебе знать? Это химические условные сокращения. Скатол, сероводород, меркаптан и так далее. Это углерод. То, что было, есть и будет в каждом живом существе. Во мне. В тебе. В ночной лилии. – Он наблюдает, как я усваиваю эту идею. – Знаешь, что мне в тебе нравится, Лирия?
Я хмурюсь, оттого что он смотрит на меня с жалостью. Та же жалость отражается в глазах других слуг. Вот что привело меня к изоляции. Они жалеют девчонку из Лагалоса, у которой плохие манеры и плохая стрижка, сироту, оставшуюся без родных. Я никогда не чувствовала себя более одинокой, чем здесь, в окружении множества людей. Более чужой.
– Вообще-то, нет, – бормочу я.
– В каком смысле «вообще-то, нет»? – ошеломленно восклицает он. – Так ты думаешь о себе?
– Я имела в виду, что никто не разговаривал со мной так, как вы, кроме лорда Кавакса и некоторых докеров. Все остальные говорили всякий шлак у меня за спиной, но слишко