Я улыбаюсь, увидев сообщение от самого́ черного зверя: Горго раздобыл гравиколодец. Чувствую себя ребенком, который хотел поиграть с ящерицей, а когда проснулся, увидел сидящего на лужайке дракона.
Смотрю на часы. Мы с кроликом встречаемся в парке Аристотеля в два часа, а уже почти час. Кира с Дано хотели, чтобы я в первый же день подсунул девчонке закладку. Они беспокоились, что я буду недостаточно очарователен для того, чтобы вторая встреча наверняка состоялась. Слишком много переменных, говорили они. Кира разбирается в компьютерах, а Дано в финтах, но вот человеческую природу оставьте мне.
Мы переписывались с тех пор, как расстались. Поначалу все шло легко. Мы делились шуточками, рассуждениями о чванстве увешанных драгоценностями обитателей Луны. Сперва было скучно. Она была всего лишь ребенком, осознавшим, что может насмехаться над миром. Я ожидал, что она так и будет изливать яд. Но чем свободнее она себя чувствовала, тем добрее становилась и тем тяжелее был черный грубый камень, давивший мне на сердце. Она чем-то напоминала мне Тригга. Добрая душа из захолустья перебирается в большой прогнивший город, и вот он я – организатор торжественной встречи. Некоторые люди просто чертовски невезучи.
Я раздраженно смотрю на часы.
– Кобачи. Как там, готово? – (Он не отвечает.) – Эй, геккон, я к тебе обращаюсь!
Кобачи поднимает голову и таращится на меня; его глаза увеличены линзами.
– Вполне. Вполне. Иди посмотри. – Он отодвигается в сторону, уступая мне место.
Я беру маленький металлический дрон со стола, верчу в руках и сравниваю с образцом – это медальон с Вакхом, висящий у меня на шее. Превосходная копия, только чуть тяжелее.
– Лицо в точности такое, как ты просил. Милое и нежное, живое и сострадательное, но в глазах пляшут бесенята, а?
– Это будет работать?
– Ручаюсь своей репутацией.
– Не только репутацией, Кобачи. – Я похлопываю его по щеке и вешаю медальон на шею, а второй прячу в карман. Потом направляюсь к двери. – Синдикат возместит расходы.
В туалете переодеваюсь в одежду Филиппа и прикрепляю к лицу его бороду. Наношу косметику на фальшивые шрамы и вставляю поддельную сетчатку глаз, приобретенную на черном рынке; она делает мои глаза серыми – очень бледными, почти белыми. Стоя перед зеркалом, я кручу перед собой раздвижную трость и прорабатываю выражение разнообразных эмоций, чтобы проверить, нет ли складок на макияже и шрамах из искусственной плоти.
– Склонность пешехода к круговому передвижению – это педантичный пароксизм плеоназма безапелляционных водителей, приводящий иногда к отцеубийству, которое невозможно полностью предотвратить.
Я повторяю эту фразу четыре раза, пока не улавливаю претенциозный выговор Филиппа, обожающего многосложные слова. Удовлетворенный результатом, я в последний раз проверяю медальон с Вакхом и убираю его. Холодный металл скользит под рубашку и касается моей кожи. Пусть ждет своего момента. Медальон необычно тяжелый. Заметит ли она? Я смотрю на себя в зеркало. В слабом свете мои зрачки расширены. Я погружаюсь в их черноту, вспоминая, как та золотая протыкала Тригга своим клинком. Следом приходят слова Холидей…
Что бы подумал Тригг обо мне теперь?
Я достаю дозатор золадона и активирую вредилку у меня на воротнике.
Поймав такси до парка Аристотеля, я нахожу кролика – она ждет меня под старым платаном, повидавшим не менее пяти правителей. Она смотрит, как белки гоняются друг за дружкой по ветвям.
– Ну наконец-то! – Она вскакивает, глядя на меня большими глазами цвета ржавчины.
Сегодня ее волосы выглядят более модно: они выпрямлены и спускаются ниже ушей. Прежняя прическа нравилась мне больше. В змеином холоде золадона я препарирую девушку. Город уже меняет ее. Прическа, серебристый лак на ногтях, черная куртка из искусственной кожи с пурпурными огоньками на рукаве – все это разъедает романтическую пасторальную мистику, которую я воздвиг вокруг нее. Тригга город так и не сумел изменить, не считая коралловых серег и той ужасной куртки. По крайней мере, девчонка все еще разговаривает так, будто только вылезла на свет из шахты, – но это до поры до времени.
– Привет, старина! Я уже начала думать, что тебя сбил чертов поезд. Я тут сижу почти как старая дева.
На самом деле она думала вовсе не это. Она думала, что я ее бросил. Так всегда думаешь, когда ты один. Что ты всегда будешь один, а любая нынешняя компания – отклонение от нормы.
Сохраняя холод внутри, я изображаю улыбку и касаюсь своей ноги.
– Тысяча извинений, милая. Нет, миллион! Моя нога, эта старая конечность, сегодня решила окончательно меня доконать.
Она бледнеет и смотрит на мою трость:
– О Юпитер, прости… я просто пошутила.
– Ты не могла знать.
– Тебе стоило написать мне. Я могла бы встретить тебя…
– Ржавчина старого жестянщика не должна ставить под угрозу удовольствие дамы от такого прекрасного дня, как этот.
– Ты должен был сказать мне, – сердито говорит она. – Нам не обязательно гулять по парку.
Мы планировали пройтись по парку и взять такси до пристани – полюбоваться на воды моря Ясности. Я никак не мог убедить ее отказаться от этой идеи. Но чтобы попасть на набережную, надо пройти через контрольно-пропускной пункт, где стоят новейшие сенсоры, а учетные данные моего Филиппа вряд ли безукоризненны. Говорите про республику что хотите, но тот, кто создал их систему идентификации, был чертовски умным гадом.
– Мы могли бы найти кафе, если тебе так будет легче, – говорит она. – А может, пойти к киоскам и устроить пикник?
– Нет, пристань – это было бы чудесно!
– Филипп!.. – Она скрещивает руки на груди, упрямый маленький кролик.
– Ну… если ты настаиваешь. – У меня вырывается вздох облегчения. – Полагаю, на этот раз ты спасла мне жизнь. От влажности моя нога ужасно болит. Ты уверена, что не хочешь пройтись? Я могу улыбаться и…
– У нас пикник, – решает она. – И точка.
– Тогда я настаиваю на походе по лавкам и киоскам, причем платить за все буду я. И позволь сопровождать тебя как подобает. Юная Лирия… – Я протягиваю руку.
Лирия улыбается, в восхищении от моих куртуазных манер и от того, как щегольски она должна выглядеть в новой черной куртке, и сует мне ладошку. Мы идем через парк, где дети низших цветов запускают воздушных змеев в сумеречное небо – синевато-серое с бордельно-розовыми полосами, – и мой взгляд задерживается на нескромных любовниках, лежащих в глубокой тени. А вот кролик высматривает семьи, играющие или отдыхающие вдоль берега пруда.
На рынке мы неторопливо идем мимо киосков с едой с четырех планет и десяти континентов. Жирные полоски говядины пузырятся над угольными грилями. Морепродукты томятся в масле. Кальмар готовится на пару с цукини. Овощи мгновенной заморозки, привезенные с Земли, как и все остальное, влажно мерцают в прозрачном пластике. Воздух наполнен ароматом гвоздики, марсианского тмина и карри, и от этого запаха у меня текут слюнки. Мы берем две порции сладкой тихоокеанской жареной трески в фольге, пластиковую миску с оливками, плавающими в масле, европейский сыр грюйер, завернутый в южноамериканскую прошутто и запеченный в слоеном тесте, а на десерт – пинту жасминового мороженого и финики с начинкой из заварного крема. Раскладываем покрывало на траве и едим, наблюдая, как детские воздушные змеи закладывают виражи в небе.
– Мне нравится смотреть на них, – говорит Лирия про детей.
Я бормочу что-то нейтральное.
– Все, что они знают, – это то, что их родители любят их, а они любят воздушных змеев. Тебе нравятся воздушные змеи?
– Кто же их не любит!
– Мне не верится, чтобы правительница их любила.
– Нет?
– Нет. – Она изображает напыщенный, уморительный акцент золотых с Марса: – «Что это за клочки бумаги, плавающие вон там в воздухе? Для какой эффективной цели они существуют? Для совершенствования человека? Не думаю. Отправьте бумагу армии! Нитки медсестрам! Детей на военные заводы!»
Я улыбаюсь, но с полудюжиной миллиграммов золадона в жилах не нахожу в себе сил рассмеяться.
– Знаешь, дети запускают их на Меркурии. С парапетов и крыш. Тысячи воздушных змей в середине лета.
– Ты сам это видел? – спрашивает она.
– Один раз. В командировке от бывшего работодателя.
– Должно быть, это очень красиво, – мечтательно говорит она.
Я вдруг ощущаю потребность подавить ее энтузиазм.
– Но они используют стеклянные нити, держа их под наклоном, чтобы перерезать нити других змеев, и так происходит до тех пор, пока не останется только один.
– Почему?
– Что более свойственно человеку, чем конкуренция?
– Тысячи проигравших и один победитель? Это так грустно.
Я фыркаю:
– В точности как сказала бы Вольга.
– Вольга?
Осознаю свою ошибку.
– Один мой друг, – машинально говорю я.
Теперь фыркает она:
– У тебя есть друзья, кроме меня? Вот это сила духа. – Она улыбается. – На самом деле я была бы рада с ней познакомиться. Вольга. Это же имя черных, да? – Кажется, эта мысль пугает Лирию.
– К сожалению, ее уже нет в живых.
После этих слов мне кажется, будто меня самого нет на свете. Я не привязан ни к кому из окружающих меня людей. Вся ложь, которую я скармливаю этой девушке, – ради чего она? Ради денег? Ради моей жизни? Я прислоняюсь спиной к дереву и закрываю глаза, надеясь, что Лирия забудет это имя и тема заглохнет.
– Как семья Телеманусов относится к мирным переговорам? – говорю я, чтобы отвлечь ее. Она поймана врасплох. Я никогда прежде не спрашивал о них.
– Они думают, что Караваль двурушник. И что этот Танцор переоценивает свою способность контролировать «Вокс попули».
– Интересно.
– Что-то случилось. – Она жмурится. – Что-то плохое. Я точно не знаю, что именно, но это случилось на Земле. Все безвылазно засели в крыле правительницы на несколько дней.
Я хмыкаю и позволяю этой теме тоже заглохнуть, пока она не сделалась подозрительной.