Маленький Ястреб – так ласково называют ее. Ей едва исполнилось двадцать. Не претор и не легат – эти титулы нужно заслужить, – просто достойная и подающая надежды девушка. Тем не менее похоже, что, несмотря на утешения матери, ее гнетет чувство вины за действия против отца. Она была неразговорчива и, проводив меня в мою комнату, исчезла прежде, чем закрылась дверь.
Закончив массаж, розовые соскабливают масло и частички омертвевшей кожи с моего тела стригилями, плоскими бронзовыми скребками, и складывают в глиняный горшок для какого-то повторного использования. Здесь ничего не пропадает впустую. Один из них предлагает мне трубку с сушеным корнем тарсала. Голова у меня и так уже кружится от пара, и я отказываюсь от мягкого галлюциногена. Потом рабы спрашивают меня, как я хотел бы их взять. У них пугающе длинные ноги из-за здешней низкой гравитации. Их кожа нетронута солнцем, она отполированная и гладкая, все волосы с тела удалены. Волосы на голове густые, у мужчины серебряные, у женщины черные – цвета воронова крыла, в свете ламп отливающего синевой. Она постарше его, с глазами, словно из кварца, хрупкая, как птичка. Но рот у нее свирепый, а глаза совсем не такие пустые, как полагалось бы. Когда наши взгляды встречаются, я пугаюсь – и чары тепла и умелых рук развеиваются. Она словно изучает меня. Глубокое отвращение, физическое и умственное, скручивает похоть в узловатый почерневший ком.
Я не могу, подобно моим предкам, воспринимать розовых как расходный материал. Можно привести доводы в пользу трудолюбия алых, необходимого для прогресса, или религиозного культа войны, привитого серым, или эффективности скупых на эмоции медных, но это… Для того чтобы мир моей бабушки функционировал, розовые не требовались. Их создали для разврата, столетиями подвергали систематическому отбору, жестокому обращению, психологическому и сексуальному насилию. Они химически кастрированы и изуродованы внутри настолько, что уровень самоубийств у них в одиннадцать раз выше, чем у любого другого цвета.
В этом виновны золотые. Ауреи сбились с пути.
И теперь эта женщина-розовая смотрит на меня слишком древними для ее лица глазами.
– Как твое имя? – спрашиваю я.
– Эту рабыню зовут Аурэ, – отвечает она.
Я мягко убираю руку розовой со своего бедра:
– Довольно, Аурэ.
Розовый выглядит пристыженным: он думает, что недостаточно красив. Но в глазах женщины нахожу крохотную подсказку – ее веки чуть дрогнули от облегчения. Потом она притворяется пристыженной, как и он. Странно.
– Нам не следует оскорблять их, – говорит Кассий из бассейна. – Присоединяйтесь ко мне. Здесь хватит места для вас обоих.
Розовые поднимаются, готовые повиноваться.
– Мы что теперь, как братья Рат? – хмыкаю я.
Кассий вздыхает. И жестом велит розовым уйти. Они подчиняются. Я провожаю Аурэ взглядом до двери. Я размышляю: почему она почувствовала облегчение? Когда они уходят, Кассий небрежно постукивает себя пальцем по уху, давая понять, что нас, несомненно, слушают. Конечно, я это знаю. Он что, забыл, где я вырос?
– Я думаю, мы заслужили немного радости, Кастор. Пытка жаждой, их семейные ссоры, побои… – Он смеется. – Кроме того, они рабы, и ты не их спаситель. Хоть это и кажется тебе романтичным.
– Знаешь, не все, что ты мне говоришь, должно быть назиданием, – говорю я.
– Если бы ты не нуждался в назиданиях, я бы ничему тебя не учил. Как бы то ни было, похоже, что Пита должна мне пятьдесят кредитов. – Он удовлетворенно вздыхает и прислоняется широкими плечами к бортику бассейна.
– За что? – спрашиваю я, невольно клюнув на приманку.
– Так, дружеское пари. Она никак не могла поверить, что ты все еще девственник.
– Чего?!
– Ну, девственник, девственница… Это, соответственно, мужчина и женщина, которые еще не…
– Полагаю, это не ваше дело. И нет, я не девственник.
Он закрывает глаза из-за пара.
– Тогда почему ты отослал их? Точно не потому, что опасаешься: вдруг она смотрит?
– Конечно нет! – резко говорю я.
Неужели Серафина может подглядывать?
Кассий издает смешок:
– Вот видишь? Накопившаяся сексуальная агрессия.
– То, что я верю в настоящую романтику, а не похищаю добродетель дочерей торговцев и не совокупляюсь со всем, что шевелится, будто какой-нибудь кровавый насильник-галл, еще не значит, что мне должно быть стыдно.
– «Насильник-галл»? Милый мой, ты ругаешься, словно тебе девяносто.
– А ты – лицемерный блудник.
– Боги, брат, да ты действительно не трахался!
– Ты перестанешь болтать?
Я бросаю в него стригилем. Кассий уворачивается, погружаясь в воду, потом выбирается из бассейна и присоединяется ко мне на выложенной кафелем скамье. Через некоторое время он толкает меня плечом, чтобы развеселить, – нелегкая задача, если учесть, что мы оба знаем: нас сейчас анализируют, пытаясь разобрать на запчасти нашу историю и понять, не шпионы ли мы. Ни один из нас не уверен, что эта братская ссора лишь напоказ, но она может быть нашим оправданием.
– Серафина сказала мне, что Пита жива, – говорю я, пытаясь сменить тему.
– Мои охранники сказали то же самое. Но не расслабляйся. Мы здесь не гости. Когда переворот закончится, наши головы, скорее всего, полетят с плеч.
– Ты думаешь, они не преуспеют?
– Только не говори, что ты не заметил сомнений в его дочери.
Я киваю:
– Не думал, что причина в этом.
Кассий смеется:
– Не поддавайся так легко дерзкому обаянию золотой. Дидона умна, но она венерианка. Со всей Ио соберутся младшие лорды, верные Ромулу. И если они не прикончат Дидону, это сделают лорды Европы и Ганимеда или даже Каллисто. Не говоря уже о дальней окраине. Они тут любят своего Ромула.
– А как насчет находки Серафины?
– Ты видел, чтобы она что-то привезла?
– Нет.
– Ну тогда либо она хорошо это спрятала, либо это был блеф.
Я и без его слов знаю, что он винит меня в нашем нынешнем положении, но это было его решение – обследовать «Виндабону». Так же как раньше он рассудил, что надо забрать все, что было у меня в детстве, а потом вести себя так, будто он мой спаситель.
Он живет в вымышленном мире, придерживаясь морального кодекса, оправдывающего убийство правительницы и отказ от Сообщества. Но я знаю истинную причину такого поведения: правительница позволила Шакалу убить его семью. Ханжеская мораль появилась намного позже. Этот благородный Рыцарь Зари защищает прежде всего собственные интересы. А теперь, поскольку он не верит никому из золотых, у него появилась идея раздразнить хозяев дома, чтобы они захотели прибегнуть к нашим услугам. Нет бы смирить свою гордость и, подобно мне, присмотреться к этим людям, понять, искренне ли здешнее гостеприимство.
Он мало верит в наш цвет. А я теряю веру в него самого.
Вообще-то, я чувствую себя маленьким мерзавцем, думая так о Кассии. Каковы бы ни были его мотивы, я знаю, что он искренне любит меня. Невозможно позабыть о тех ночах, когда мы слушали музыку в комнате отдыха «Архимеда» и он засыпал с бокалом в руке. Нельзя отмахнуться и от той теплой, щемящей нежности, которую я испытывал к нему всякий раз, когда мы с Питой помогали ему добраться до койки, – порой он был настолько пьян, что не мог устоять на ногах, но при этом бормотал имя Виргинии.
– Я скучаю по дому, – говорю я в попытке найти общий язык и ослабить растущее напряжение последних месяцев, возникшее между нами еще до «Виндабоны».
– По Марсу? – спрашивает он, и я понимаю, что он имеет в виду Луну.
И я действительно скучаю по ней, по библиотекам, по Эсквилинским садам, по теплому взгляду Айи, по одобрению бабушки, каким бы строгим и редким оно ни было, по любви родителей. Но больше всего мне не хватает возможности сидеть на солнце с закрытыми глазами и слушать пение пахельбеля в ветвях. На Луне я пребывал в покое. Там я чувствовал себя в безопасности.
– Я думаю про «Архи». Я никогда прежде не скучал по нему. Два дня на Церере. Три на Лакримозе…
– «Архимед» – отличный корабль, – говорит он. – Я бы отдал два года, чтобы очутиться сейчас в комнате отдыха со стаканом виски и хорошим концертом на голографическом проекторе.
– И играть в шахматы?
– В карачи, – поправляет он. – В шахматы мы играли весь прошлый год.
– Скорее уж я весь прошлый год учил тебя играть.
Кассий закатывает глаза:
– Он выиграл пять партий подряд и вдруг сделался Арасту во плоти.
– Семь, мой дорогой. Но я уступлю и позволю тебе сыграть в карачи, несмотря на то что в этой игре можно обойтись без математических навыков и вообще не включать голову.
– Зато в ней пригодится понимание людей, Кастор. Это называется «интуиция».
Я кривлюсь:
– У меня одно условие: слушать будем не Вагнера, а Вивальди.
– Любезнейший, ты что, смерти моей хочешь? Ты же знаешь, что я терпеть не могу Вивальди. – Он смеется. – Хотя какая разница! Мы все равно не услышим ни единой ноты из-за нытья Питы насчет иммерсивных игр или о том, что сейчас не ее очередь готовить.
Мы улыбаемся друг другу, предаваясь фантазии о том, что когда-то казалось таким банальным, а теперь видится ностальгическим и невозможным.
– Эй, не смотри так сентиментально! – восклицает Кассий. – Мы вернемся на «Архи» с ворчащей Питой на буксире. Будем вместе пить виски и жечь темную материю, как только все это уладится.
Мы оба знаем, что он не в силах выполнить это обещание.
Печаль в его глазах говорит, что и он понимает: в наших отношениях что-то ломается и никто из нас не знает, как это остановить. Даже покинув Ио, мы никогда не сможем вернуться к прежнему, к тому уединенному миру, который мы разделяли. Я перерос этот мир. Я перерос даже Кассия.
33. ЛисандрЧужак
Меня отправляют в мою комнату переодеться к ужину с семьей Раа. Эта комната, подобно всем прочим на Ио, обустроена со знанием энергии геометрических форм. Она представляет собой идеальный квадрат, без всякого фривольного комфорта и без мебели, не считая тонкого тюфяка для сна на небольшом возвышении. Маленькое окно выходит в густую тьму ночи почти в миллиарде километров от Солнца. Я снимаю халат и стою голым перед окном, прижавшись к нему носом, ощущая холод камня обнаженной кожей, и представляю, будто плыву в прохладных водах озера Силена. Интересно, поднимается ли сейчас ребенок Жнеца по каменным ступеням, ведущим от берега к усадьбе Силена, где ожидают его родители? Греются ли они у костровой чаши? Спит ли он в той комнате, где в детстве спал я и где в свое время ночевали все представители семейства Луна, начиная с детей Силениуса? Меня переполняет глубокий гнев, но я сталкиваю его в пустоту.