– Он тобой недоволен.
– Половина сената выглядела так, словно хотела подлить мне яда в вино.
– Я тебя предупреждала. Луна сильно изменилась со времен твоего отъезда. С «Вокс попули» теперь приходится считаться.
– Я заметил.
– Однако же они приняли резолюцию, а ты плюнул им в глаза.
– А теперь они плюнут в ответ.
– Похоже, ты сам заварил эту кашу.
– У них достаточно голосов, чтобы заблокировать мой запрос?
– Возможно.
– Даже если ты окажешь давление?
– Ты имеешь в виду – даже если я приберу тот бардак, который ты учинил. – Это не вопрос.
– Я принял правильное решение, – говорю я. – Я это знаю. Ты это знаешь. Они ничего не знают о войне. Они боялись, что в случае неудачи их привлекут к ответственности. Что мне было делать? Расчесывать волосы, пока они будут защищать свою репутацию?
– Возможно, тебе стоило бы у них поучиться.
– Я не собираюсь проводить опрос в разгар войны. Ты могла бы наложить вето.
– Могла бы. Но тогда они поднимут крик, что я оказываю протекцию своему мужу, и «Вокс» приобретет новых сторонников.
– Медные и черные по-прежнему в игре?
– Нет. Караваль сказал, что медные поддержат тебя. А черные идут туда, куда идет Сефи. Что она выберет? Тебе это известно лучше, чем мне.
– Не знаю, – признаюсь я. – Она была против Дождя, но пошла со мной.
Мустанг ничего не отвечает.
– Ты думаешь, я выстрелил нам в ногу, да?
– У Танцора есть еще что-нибудь, что он мог бы использовать против тебя?
– Нет, – говорю я.
Я знаю, что она мне не верит. И она знает, что я это знаю, но не хочет больше спрашивать. Я хотел бы рассказать ей об эмиссарах, но это может быть вменено в вину и ей. Мы с Севро сошлись на том, что это должно остаться между упырями. Мустанг связана клятвой, обязывающей ее рассказать все сенату. А она изо всех сил старается держать свои новые клятвы.
– На меня сердится не только Танцор, – признаюсь я. – Пакс за ужином на меня даже не смотрел.
– Я видела.
– Я не знаю, что делать.
– А я думаю, знаешь. – Она умолкает. – Нам не хватает этого, – говорит она наконец. – Жизни. Я навсегда запомню сегодняшний ужин. Этих светлячков. Детей во дворе. Запах дождя, который скоро начнется. – Она смотрит на меня. – Тебя, твой смех. Я не должна запоминать это как нечто особенное. Нынешний вечер должен быть одним из тысячи подобных ему.
– О чем ты?
– О том, что, когда мой срок полномочий истечет, возможно, я не стану снова ввязываться в эту гонку. Вероятно, я передам эстафету кому-нибудь другому. А ты передашь бразды правления Орион или Харнассу. Полагаю, остальное – уже не наша ответственность. – На губах ее возникает легчайшая улыбка, лицо светится надеждой. – Мы вернемся на Марс и будем жить в моем поместье. Будем растить ребенка вместе с детьми твоих брата и сестры и посвятим жизнь нашей семье, нашей планете. И каждый вечер у нас будет ужин вроде сегодняшнего. Друзья будут заглядывать к нам в дом, когда окажутся рядом. Дверь всегда будет открыта…
И этот дом всегда придется охранять целой армии.
Ее слова уносятся в ночь, в объятия покачивающихся деревьев, все выше и выше в небо вместе с дуновением ветра. Но я сижу рядом с ней, холодный как камень, потому что знаю: она сама не верит ни единому своему слову. Мы слишком долго играли в эту игру, чтобы выйти из нее. Я беру жену за руку. И она умолкает, и греза уплывает прочь, и на балкон к нам прокрадывается наш давний друг страх, потому что в глубине души, в самых темных ее пропастях, мы знаем, что Лорн был прав. Тем, кто ужинает с войной и империей, в конце концов всегда приходится платить по счету.
И тут, как будто мироздание подслушало мои мысли, раздается стук. Мустанг идет к двери, а когда возвращается, я вижу перед собой не свою жену, а правительницу.
– Это был Даксо. Танцор созвал чрезвычайное заседание сената. Они перенесли слушание на завтрашний вечер.
– Что это означает?
– Ничего хорошего.
4. Лирия«Добро пожаловать в большой мир»
Небо.
Так мой папа называл бы крышу из камня и металла, раскинувшуюся над нашим домом в шахте Лагалос. Мы все так называли ее на протяжении жизни многих поколений, начиная с первых поселенцев. Небо осыпается. Небо нужно укрепить.
Оно распростерлось над нами, как огромный щит, защищая нас от бушующих снаружи пресловутых марсианских бурь. Существовали танцы, посвященные небу, песни с благословлениями в его адрес и пожеланиями процветания. Я даже знала двух девушек, названных в честь неба.
Но это небо не было щитом. Оно было крышкой. Клеткой.
Мне было шестнадцать лет – узловатые коленки да веснушки, – когда я впервые увидела настоящее небо. После смерти правительницы Луны восстанию понадобилось шесть лет, чтобы выбить остатки золотых с нашего континента, Киммерии. И еще два года, чтобы наконец освободить нашу шахту от серого военачальника, в отсутствие золотых основавшего здесь свое маленькое королевство.
Потом восстание пришло в Лагалос.
Наши спасители больше походили на безумных шутов с праздника вручения лавров, чем на солдат, увешанных трофеями – седыми и светловолосыми скальпами и железными значками в виде пирамиды. На груди у них были нарисованы какие-то серпы и шипастые красные шлемы. Впереди всех стоял усталый бородатый мужчина из алых, довольно пожилой, так что вполне мог называться дедом. В одной руке у него был большой импульсовик, а в другой – потрепанный белый флаг с четырнадцатиконечной звездой. Он заплакал, увидев людей со вздутым животом, тощих как скелеты, – мы голодали при этом сером военачальнике. Его оружие упало на пол, и хотя этот командир был нам чужим, он шагнул вперед и обнял меня. «Сестра», – сказал он. А потом обнял стоявшего рядом со мной мужчину: «Брат».
Четыре недели спустя доброжелательные люди в белых шлемах и с четырнадцатиконечными звездами на груди подняли нас на поверхность. Я никогда не забуду их глаза – они были желтыми, и карими, и розовыми. У спасителей нашлись бутылки с водой, сладкая газировка и конфеты для детей. А еще они дали нам громоздкие очки с эмблемой в виде крылатой стопы, чтобы защитить наши глаза от солнца. Я не хотела надевать очки. Я хотела посмотреть на настоящие небо и солнце своими глазами. Но добрая желтая медсестра сказала мне, что я могу потерять зрение. После этого все мы двинулись наверх.
Когда двери лифта открылись и мы выбрались из котловины, забитой кораблями, по металлической лестнице, я увидела его – синее и бескрайнее, такое огромное, что мне показалось, будто я падаю в него. Настоящее небо. А на невозможном горизонте висело солнце, словно неяркий уголек. Она дарило нам тепло. Наполнило мои глаза слезами. Оно было таким маленьким, что я могла заслонить его большим пальцем. Наше солнце. Мое солнце.
На следующее утро под непристойные песенки, которые распевали молодые парни и девицы, к нам прибыли республиканские спасательные корабли. Я никогда не видела ничего чище этих кораблей. Они спускались вниз, белые, словно молочные зубы моего маленького племянника. На нижней части фюзеляжей сверкала звезда республики. В ту пору эта звезда означала для нас надежду.
«Гостинец от Жнеца, – сказал молодой солдат, вручая мне плитку шоколада. – Добро пожаловать в большой мир, девочка».
Добро пожаловать в большой мир…
На челноке, уносящем нас прочь от шахты, перед каждым пассажиром возникло видео – голограмма, настолько реалистичная, что мне показалось, будто ее можно потрогать. Золотое лицо, внезапно появившееся в воздухе. Я видела эту женщину прежде, но здесь, в небе, на посланном ею корабле она казалась богиней из наших песен. Виргиния Львиное Сердце. Ее глаза были устрашающе золотыми. Ее волосы, подобные шелковым нитям, были убраны с безукоризненно гладкого лица. Она сияла ярче, чем уголек солнца. Под ее взглядом я чувствовала себя чем-то вроде тени.
«Дитя Марса, добро пожаловать в большой мир… – мягко начала молодая правительница. – Ты отправляешься в великое путешествие, чтобы занять свое законное место на поверхности планеты, созданной твоими предками. Твой пот, твоя кровь, как пот и кровь всей твоей семьи, дали жизнь этой планете. Теперь пришел ваш черед получить свою часть благ человечества, жить и процветать в новой Солнечной республике и проложить путь для следующего поколения. Мое сердце отдано тебе. Надежды и мечты всех людей возвысятся вместе с тобой. Удачи тебе, и пусть твоя семья обретет радость под звездами».
Это было два года и тысячу нарушенных обещаний назад.
Теперь же я склоняюсь под палящим солнцем над мелкой, скудной речкой за ассимиляционным лагерем 121. Спина моя согнута, пальцы скрючены. Я тру абразивной щеткой брюки Авы, перепачканные на работе, – она убивает скот на бойне, чтобы наполнить наш котел.
Мои руки, некогда пепельно-коричневые, как у большинства жителей Лагалоса, стали теперь жилистыми и загорелыми дотемна; они искусаны жуками, лезущими из речного ила. Лето на Киммерийских равнинах влажное и кишит комарами. Я прихлопываю троих, отыскавших брешь в пасте из цветков лайдера.
Мне уже восемнадцать, но мои щеки остаются по-детски пухлыми и упорно не желают худеть. Волосы свисают дремучей копной, словно в моей голове поселился дикий зверь и яростно рвется наружу. Однако винить в этом некого. На мне не задерживаются ничьи взгляды. Парни из папиной буровой бригады прозвали меня Лангустом из-за цвета глаз. Папа частенько говорил, что всю красоту в нашей семье унаследовала Ава. Мне достался лишь характер.
На берегу реки полно мужчин и женщин – десятка четыре человек из моего клана Гамма напевают «Балладу о Кровавой Мэри-дурочке». Моя мать часто мурлычет ее себе под нос во время работы. Из-под широкополых шляп и тюрбанов из ярких тканей выбиваются ржаво-рыжие волосы. На воде рыбаки в лодках лениво покуривают табак и тащат сети подальше в реку.
Лямбда не дают нам теперь пользоваться стиральными машинами в центре лагеря. Уроды думают, что имеют на это право, поскольку принадлежат к тому же клану, что и Жнец. И ничего, что они – такая же родня ему, как мне – летучие мыши, выныривающие по ночам из джунглей, чтобы охотиться на комаров.