– Лирия, можно, я тебя кое о чем спрошу? – смущенно бормочет Пакс. – Я не знаю, как сказать… – («Ну так не говори», – думаю я.) – Я знаю, откуда ты. И мне всегда было интересно – потому что бабушка и отец мало что рассказывали, – какие они, шахты?
Вот оно! Я не сбавляю шага.
– Откуда ты узнал, что я из шахт?
– Отец говорит – важно знать имя каждого человека в штате и что-нибудь конкретное о нем. Не просто факт или то, что необходимо запомнить. Что-то личное. Я изучаю новых сотрудников, чтобы лучше понять их, и Кавакс на днях мимоходом упомянул тебя. Сказал, что ты спасла ему жизнь, и тогда я заглянул в твое досье…
– Мое досье?
– В твою историю.
Я останавливаюсь.
Так, значит, он знает о моей семье. Внезапно его внимание приобретает смысл. Это вина. Жалость. Меня снова охватывает тошнота и бешеная злость на этого мальчишку в безукоризненном смокинге, с белыми зубами и причесанными на пробор волосами. Да кто он такой, этот маленький избалованный сопляк, чтобы пытаться вытащить мое горе на свет божий лишь для того, чтобы он мог эдак по-соседски подглядывать за моей болью! Мои родные умерли не для того, чтобы он мог выучить урок или удовлетворить свое любопытство!
– Какие они, шахты?.. – бормочу я, повернувшись к нему и ощущая нарастающий гнев. «Ох уж эта твоя вспыльчивость», – сказала бы Ава.
– Да. Они держат меня под стеклянным колпаком, а я хочу понять…
– Понять?.. – (Он отступает от меня и моего свирепого взгляда.) – Маленький золотой хочет послушать про всякие мерзости? Про рак, про рудничных гадюк? Или, может, ты хочешь поговорить о том, как нас заставляют жениться и выходить замуж с четырнадцати лет, чтобы мы начали плодиться? Или о том, как охранники в шахтах насилуют нас за медикаменты? А они нас насилуют, знаешь ли, и юношей, и девушек. Это не покажут в голопрограммах для высших цветов.
– Я не из высшей касты, – говорит Пакс. – Я тоже алый.
Вспышка гнева ослепляет меня:
– Ни хера ты не алый! Ты золотой, как и твой папаша.
Он мрачнеет, и мне приятно видеть это, приятно знать, что я тоже могу причинить ему боль. Я отворачиваюсь и тащу за собой Софокла на поводке. Все они хотят присоседиться. Пристроиться к чужой боли. Кивают головой. Морщат лоб. Желают посочувствовать, нажраться моей боли. А потом, насытившись, или соскучившись, или слишком опечалившись, они уносятся прочь, чтобы поглазеть в экран или набить едой жирные щеки, думая: «Как же мне повезло, что я тот, кто я есть». А потом они забывают об этой боли и говорят нам, что мы должны быть хорошими гражданами. Получить работу. Ассимилироваться. Возможно, «Вокс попули» правы.
Ростки посадили в камни, поливали болью, а теперь удивляются, что у них выросли шипы. В шлак этих гадов! Всех или почти всех.
Кипя от злости, я возвращаю Софокла охранникам у двери гостиной, где проходит совещание, – было бы омерзительно снова видеть этих лицемеров – и возвращаюсь в комнату отдыха. Но меня тошнит и от низкоцветных, покупающихся на дерьмовый миф о том, что они имеют значение, притворяющихся, что они важны, потому что чистят ботинки, носят форменные плащи и клонируют проклятых лисиц. В считаные мгновения я снова оказываюсь снаружи – курю на балконе, трогаю медальон Филиппа и стараюсь не плакать.
Я смотрю на холодный древний свет звезд и задаюсь вопросом, какая из них уже мертва там, в этой черноте. Я скучаю по сестре, скучаю по своей семье. И хотя я до сих пор делюсь с ними всем, что происходит, сильнее всего на свете мне хочется, чтобы и они говорили со мной, отвечали мне. Хочу какого-то доказательства, что Долина и вправду существует. Что они не просто канули во тьму.
Но они не говорят со мной.
Наконец-то Августусы и Телеманусы чувствуют, что сыты по горло и вечеринкой, и болтовней про заговоры. Пора расходиться. Я тащусь вместе с процессией, опустив голову, раздавленная виной, – не только потому, что была такой жестокой, но еще и потому, что уверена: маленький принц с его уязвленными чувствами наябедничает матери и меня уволят в течение дня. Я чувствую на себе взгляд Бетулии и знаю, что она знает. Я именно такова, какой считают меня остальные слуги: ржавая сука с шахтерскими повадками, которой нет места в их приятном обществе.
Слуги несут подарки, врученные Квиксильвером нашим хозяевам, к челноку для персонала. Я следую позади с вещами для Софокла и моей собственной корзинкой, ныне почти позабытой. Я вижу, как Пакс и злобная девчонка-золотая примерно того же возраста прощаются со своими важными матерями. И правительница, и леди Барка возвращаются в цитадель вместе с персоналом, чтобы провести еще какие-то встречи, а я вместе с Телеманусами, Софоклом и этими детьми лечу на неделю к озеру Силена.
Интересно, уволят меня сейчас или подождут, пока мы доберемся до поместья? Наверное, подождут. Эти золотые терпеть не могут устраивать сцены. Пакс угрюмо стоит возле матери. Она наклоняется, чтобы о чем-то спросить его. Он мотает головой и резко уходит. На пассажирском трапе челнока наши взгляды встречаются; Пакс опускает глаза и отворачивается.
Усевшись на свое место в каюте для персонала, я просматриваю неистовую тираду, которую написала Филиппу, пока курила на балконе. Он еще не ответил. Странно, обычно он отвечает гораздо быстрее. Может, я напугала его своими разглагольствованиями? Чертова дура! Его, наверное, уже тошнит от этих глупостей. Я хочу отправить сообщение с извинениями, но это будет выглядеть еще ужаснее. Заглядываю через проход в пассажирский салон для высших цветов. Софокл сидит на коленях у Кавакса. Пакс занял место напротив.
Куда я пойду, когда меня выгонят? Что я буду делать? Отошлет ли Кавакс меня обратно на Марс, придется ли забрать Лиама из школы, которую он успел полюбить, увезти от друзей, к которым он привязался? Мысль о его разочаровании сокрушает меня. Надо было просто держать язык за зубами!
Я смотрю в иллюминатор, когда наш корабль поднимается, сигналит огнями, салютуя хорошо охраняемому каравану правительницы, и уходит в сторону, чтобы проскользнуть через небоскребы Гипериона к озеру Силена.
Здания ярко освещены и стоят плотнее, чем деревья в джунглях вокруг лагеря 121. Влага стекает по иллюминатору, искажая свет, и из-за этого кажется, будто ночь кровоточит зеленым и синим. Огни нашего эскорта ритмично мигают справа от корабля. А за ними, на фоне небоскребов, мигает странный красный огонек.
Вспыхивает. Гаснет. Вспыхивает. Я щурюсь, а потом обнаруживаю, что огонек находится вовсе не за пределами челнока. Это отражение. Я опускаю взгляд на свой форменный пиджак. Сквозь ткань прорывается пульсирующий красный свет.
– Что это? – спрашивает одна из служанок и тянется через проход, чтобы лучше рассмотреть меня. – Лирия…
Я вытаскиваю медальон Филиппа из-за пазухи. Серебряное лицо Вакха смотрит на меня. Он смеется, его нежные губы растянуты. Лицо расплывается в ухмылке. Глаза мигают красным.
Затем лицо Вакха начинает содрогаться, будто внутри находится какое-то животное. Вздрогнув, я роняю медальон, и серебро раскалывается надвое по тоненькому шву. Из шва, из потайного отсека, в нескольких дюймах от моего лица вырывается тусклый металлический диск размером с три ногтя большого пальца. Он шипит, потом мчится прочь от меня по проходу, словно пуля. Диск добирается до переднего отсека, прежде чем я успеваю осознать, что происходит. Никто ничего не заметил, кроме той служанки.
– Бомба! – кричит она.
Воцаряется хаос. Слуги пригибаются, проливая напитки. Бетулия поднимается со своего места. Львиная стража бросается защищать важных пассажиров. Я пытаюсь встать, но мои ноги сделались ватными. Они не держат меня. Они подгибаются, и я падаю в проход головой в сторону носа корабля. Другие слуги оседают рядом, и вскоре на полу образуется груда тел.
– Газ, – с клокотанием произносит кто-то рядом со мной.
Мой голос не слушается меня. Стражники, бегущие к пассажирскому отсеку, начинают падать. Вспыхивают предупредительные сигналы. Из отсеков над сиденьями вываливаются респираторы. Но все уже успели надышаться газом. Люди валятся в проход, обмякают в креслах.
Я ничего не чувствую. Кавакс яростно замахивается на диск, в неистовстве круша стены, чтобы уничтожить его. Но его движения замедляются, становятся вялыми, и он последним опускается на пол. Потом из диска раздается пронзительный звук, и что-то пульсирует, словно всасываемый воздух. Свет гаснет. Фильтровальные установки молчат. Двигатели больше не вибрируют. Дрон падает на пол.
И мы рушимся с неба.
Мимо иллюминатора проносятся здания и огни, экраны с движущейся рекламой и воздушные проспекты с флаерами. Наше мертвое судно уходит в штопор. Обмякшие тела летают по салону и падают. Я врезаюсь в боковую стенку, носом к иллюминатору, и вижу, как мы проходим через слой смога. Челнок снова кренится, и меня отбрасывает обратно в проход. Очки, датапады и корзинки с подарками носятся вокруг. Потом челнок резко останавливается, и гравитация меняется на противоположную. Обломки, предметы и люди плывут по кораблю. За иллюминаторами – какие-то недостроенные здания без фасадов.
Мое тело парит рядом с треснувшим датападом и корзинкой с подарком. Потом гравитация возвращается. Все грохается обратно. Корабль снова дергается вниз и врезается в землю. Через треснувший иллюминатор я вижу, как втяжная дверь закрывается над кораблем, отрезая нас от света города.
Мы лежим в кладбищенской тишине.
Потом снаружи, со стороны пассажирской двери для персонала, раздается металлический звук. Что-то жужжит, и по кораблю проносится пробирающая до костей вибрация. На двери начинает светиться капля.
36. Ужин с драконамиГости
Когда мы являемся к ужину, все семейство Раа сидит вокруг низкого стола в теплой каменной комнате; через стеклянную стену открывается вид на равнины и склон горы, оставленный в первозданном виде. Вырабатывающий кислород плющ вьется по стенам и куполу потолка; белые шарики цветов тускло светятся. В комнате больше дюжины Раа. Сдержанные и аскетичные даже у себя дома, в грубой домотканой одежде землистых тонов, они неподвижно сидят на тонких подушках за круглым каменным столом, над центром которого парит шар, светящийся синим. Это единственный искусственный источник света. Стол – единственная мебель в комнате, а п