– Причастен? Я? Что за чушь!
– Неопровержимая правда.
– Это ложь! – вскидывается Тарсус. – Они набили тебе голову дерьмом.
– В самом деле?
– Дерьмом. Наглое и нелепое обвинение.
– Брось, Тарсус. Ты действительно думаешь, что я теперь не знаю твоих уверток? Ты никогда не сможешь скрыть их от меня.
– Аполлоний, я никогда бы не предал тебя…
Аполлоний улыбается:
– Тебе следовало бы объявить кровную вражду Гримусам. Зачем бы Повелителю Праха оставлять тебя в живых, если ты не его ставленник? Ты думаешь, он таки мечтал переманить тебя на свою сторону? Тарсуса – розового пьяницу? Тарсуса-мучителя? Тарсуса – вампира Фессалоники? Шакал мог ценить твою жестокость, но остальные видят тебя насквозь и смеются над тобой, как над пьяным шутом, каковым ты и являешься. Они считают тебя гадким юнцом с драгоценной генетикой, хотя, вообще-то, дело в том, что ты юнец с армией. Вот они и держали тебя при себе, позволяя развлекаться пустыми играми, а армию использовали в своих интересах. С твоего попустительства Гримус отдал армию этим пожирателям ракушек Картиям. – Аполлоний скалится, обнажая крупные зубы. – Мою армию! Повелитель Праха одурачил тебя, брат. Ты сам знаешь. Признай это. – Он подается вперед. – Признай.
– Да, – говорит Тарсус и пристыженно опускает глаза. Теперь кровь из его уха течет слабой струйкой. – Это правда. Я знаю. – Он с надеждой поднимает взгляд. – Но у меня не было выбора.
– Не было?
– Я должен был выжить!
– Зачем? Ради беспечального существования? Чтобы макать твой член в бесчисленное множество дырочек? Ты жалкий маленький извращенец. Ты больше не ребенок.
Он хватает брата за волосы, и мятежная маска Тарсуса наконец-то дает трещину. Ужас перед расправой, от которой ему ранее удалось ускользнуть, возвращается и сминает его, как буря.
– Не убивай его, – говорю я. – Он нам нужен, чтобы попасть в темную зону.
– Убить его? – Аполлоний оглядывается на меня и видит мою настороженность. – Ухо – всего лишь ухо. Но жизнь… – Он качает головой. – Это мой брат. – Он снова переводит взгляд на Тарсуса. – Мой брат, который предал меня. Мой брат, который бросил своего возлюбленного родича гнить. – Он крепче вцепляется в волосы Тарсуса и тянет сильнее. – Мой брат, который хотел быть единственным ребенком.
– Я не…
– Что не?
– Я не хотел умирать, – жалобно ноет Тарсус. – Он сказал, что убьет меня, если я не подчинюсь. Но если пойду навстречу, имя Валий-Рат будет жить. Мать и отец скончались. Я не знал, как поступить.
– Конечно не знал. Тебе нужен я, – успокаивающе говорит Аполлоний. – Тебе нужен твой большой брат. – Он отпускает волосы брата и нежно гладит его по голове. – Ты слишком долго был один. А нужно было принимать решения… К какому ужасному одиночеству привело тебя честолюбие!
Тарсус закрывает глаза, отдаваясь прикосновениям брата.
– Прости…
– Понимаю.
– Если бы я мог все вернуть…
– Конечно. Но многое надо исправить. Потребовать фунт мяса. – Он поглаживает Тарсуса по лицу. Глаза младшего, полные слез, распахиваются в ужасе. – Нет, не у тебя, брат. Нас осталось всего двое во всех мирах. Что за радость будет наблюдать за возвышением нашего дома, если я останусь один? Я прощаю тебя, мой дорогой. – Тарсус, кажется, не верит, но Аполлоний наклоняется и поцелуями убирает слезы с лица брата. – Я прощаю тебя, Тарсус. За твои грехи. За твою природу. За все.
Тот заливается пьяными слезами.
Эта сцена не греет мое сердце. Она демонстрирует отвратительную, гнилую сущность этой семьи. Я чувствую себя замаранным оттого, что нахожусь здесь с ними и дышу тем же воздухом, и больше всего на свете мне хочется покончить с этим. Хочется быть дома с семьей, чувствовать подлинную любовь, вместо того чтобы смотреть, как эти извращенцы ткут перед нами гобелен из доминирования и жестокости. Бедный Тактус. Был ли у него хоть малейший шанс?
Севро явно тошнит от этой картины, и у меня разрывается сердце: я увел его так далеко от его девочек, от Виктры в эту яму со змеями. Возможно, Виктра была права и мне следовало оставить Севро. Тогда ни на его, ни на моих руках не было бы крови Вульфгара, и нам не пришлось бы делить воздух с этими людьми.
– Благодарю тебя, Аполлоний, – говорит Тарсус. – Благодарю тебя. Но почему ты здесь? Почему с… ними?
– Потому что фунт мяса нам нужно срезать с человека, который заставил брата пойти против брата. Вскоре Повелитель Праха умрет. Вот то дело, которое связывает меня со Жнецом. И ты, мой милый, отдашь Гримуса нам.
– Как? – спрашивает Тарсус.
– Ты устроишь нам аудиенцию, – поясняет Севро. – Доставишь нас туда ловко и аккуратно.
– Но… Повелитель Праха никого не принимает вот уже три года. Он правит в одиночестве.
– Три года? – повторяю я, не веря своим ушам. – Это абсурд.
– И тем не менее это правда.
– Но как, черт побери, такое возможно? – недоумевает Севро.
– Ходят слухи, что была попытка покушения.
– Кто его устроил? – продолжает давить Севро.
Я озадачен. Кто-то из людей Виктры? Из моих никто не смог даже близко подобраться.
Озадачен и Тарсус:
– Я думал, ты. Нет? Если кто-то хочет увидеть Повелителя Праха, приходится действовать через его дочь Аталантию.
Он смотрит на брата, и что-то происходит между ними, они будто ведут мысленный диалог. Мне это не нравятся. Рискованно было сводить их вместе. Люди, понимающие друг друга без слов, как мы с Севро, – самые опасные.
– Но Аталантия исчезла, – говорит Тарсус.
– В каком это смысле? – спрашиваю я. – Такая женщина не может просто исчезнуть.
– В таком, что я не знаю, где она. Если Картии или Сауды знают, то мне они не говорят. Меня отстранили от дел.
– Повелитель Праха засел на острове Горгона? – Я надеюсь, что хотя бы насчет темной зоны республиканская разведка не ошиблась. – Скажи нам хотя бы это.
– Да, – кивает Тарсус. – Но к этому острову не приблизишься, если тебя не приглашали. Это настоящая крепость. – (Севро смотрит на меня.) – В воздушной зоне радиусом двести километров разрешено появляться лишь воздушным судам Гримусов. Остров защищают легионы Праха. Вам нипочем не пробраться туда.
– Если только мы не приведем собственную армию, – с улыбкой говорит Аполлоний.
47. ЛисандрЗубы и слезы
Я бросаюсь к Кассию, а Дидона посылает своих людей за сейфом. Кассий лежит на полу. В лице ни кровинки. Я встряхиваю его:
– Кассий, очнись! – Поддерживая его, я чувствую, как он обмяк после большой потери крови, запятнавшей вокруг белый мрамор. – Останься со мной, – шепчу я, проверяя его пульс – такой слабый, что едва ощущается. – Кассий!
Он приоткрывает глаза.
– Юлиан? – бормочет он.
Я колеблюсь, потом говорю:
– Да. Да, это Юлиан. Останься со мной, брат. Останься со мной.
Кассий моргает, глядя на меня, и взгляд его проясняется.
– Лисандр. – (Я улыбаюсь. Я счастлив, что он меня узнал.) – Лисандр, что ты натворил? – Из его глаз текут слезы. – Что ты натворил?
Обвинение заставляет меня встать. Я машинально разворачиваюсь к Дидоне:
– Ему нужен врач.
– Он получит помощь, когда я буду удовлетворена.
– Нет, он получит ее сейчас. Его жизнь – за сейф.
– Уже выдвигаешь требования? Возможно, ты и вправду Луна.
Серафина опускается на колени, чтобы проверить пульс Кассия.
– Мама!
– Ну что ж… – Дидона жестом велит своей свите забрать Кассия, но Диомед преграждает им дорогу:
– Орден олимпийцев берет его под опеку.
– Ты не доверяешь мне? – спрашивает Дидона.
Диомед игнорирует ее. Увидев беспокойство в моих глазах, он говорит:
– Наши врачи сделают все, что в их силах. Если он умрет, то не от их руки.
Я с признательностью киваю. Этот стоик делает знак двум рыцарям-олимпийцам. Они поднимают Кассия, беспрепятственно проходят через толпу и исчезают в одном из каменных дверных проемов.
Он выживет. Должен выжить.
Задумавшись, я вздрагиваю, когда сейф падает на пол в центре пропитавшегося кровью мрамора. Люди Дидоны отходят.
– Твоя очередь, молодой Луна, – говорит Дидона. – Докажи, кто ты есть.
Я прохожу мимо Серафины, не глядя на нее. Ощущаю на себе сотни взглядов. За мной наблюдают и оценивают не только меня, но и мое происхождение.
Наклоняюсь над сейфом и деревянными пальцами набираю нужную комбинацию. У меня так сильно дрожат руки, что приходится предпринять две попытки, и лишь тогда внутри сейфа раздается щелчок тумблера. Замок открывается, за ним второй замок, и дверца распахивается. Я отхожу. В ушах эхом звенят слова Кассия: «Что ты натворил?»
Я сделал выбор. Правильный выбор.
Посторонившись, пропускаю Серафину к сейфу. Она бережно ставит мою шкатулку из слоновой кости и дубовый ларец Кассия на сейф. На дереве и слоновой кости в тусклом свете выделяются знаки наших домов.
– Оно в моей шкатулке, – говорю я.
Серафина благоговейно поднимает крышку. Внутри она находит принадлежавшее моей бабушке кольцо дома Луны и показывает его матери, прежде чем отложить в сторону книгу стихов. Она принадлежала моей маме. Пальцы Серафины скользят по потрепанным краям зеленого кожаного переплета, словно она чувствует, что́ там внутри. Потом Серафина достает клинок Карнуса. Она берет небольшой инструмент, легко извлекает винты из нижней части рукояти и открывает механизм. Голографический чип прилип к химическому импульсному блоку, словно одинокая капля утренней росы. Серафина кладет чип на приемную пластину проектора, принесенного людьми Дидоны, и отходит в сторону, уступая место матери. Что-то заставляет девушку оглянуться на шкатулку с полумесяцем на боку.
Мне неприятно, что она смотрит туда. Как-то стыдно, что последние реликвии моего дома хранятся в такой маленькой шкатулке, открытой теперь для всего мира.
– Я не хотела идти этим путем, – величественно говорит Дидона лордам дальних лун. Ее голос приводит в трепет. Похоже, такой голос свойствен всем великим государственным деятелям и тиранам. – Это насилие. Заговор против собственного мужа… – Она устало качает головой. – Нелепость.