Я трижды заказываю выпивку, но Вольга так и не появляется. Ухожу на яхту, знакомлюсь с капитаном-синим и экипажем, оставляю сумки в спальных каютах. Стюардесса готовит мне водку с соком личи, и я жду Вольгу в салоне. Час. Потом еще два.
К полудню наконец перевариваю тот факт, что Вольга не придет. Я совершенно потерян. Меня переполняет не боль, к которой я привык, а глубокое одиночество от осознания того, что достиг дна. Теперь буду болтаться один с двумя сумками. Дружбе настал конец под бубнеж голографических новостей и хлопанье двери. Новая порция водки с личи вдруг кажется мне безвкусной. В салоне отсутствует сила тяжести, и от этого жутковато. Бронируя судно, я попросил капитана во время предполетной подготовки выставить нулевую гравитацию. Я сделал это для Вольги. Ей не хватало невесомости во время нашего первого полета с Земли на Луну. Теперь в этом нет смысла. Я всегда ненавидел это ощущение. Я прошу стюардессу убрать невесомость и говорю, что готов к отлету. Госпожа Бьорл не придет.
Я отправляюсь в туалет, чтобы облегчиться до включения главного двигателя. Принимаю таблетку от тошноты и уже собираюсь вернуться в салон, как вдруг мне приходит в голову, что надо бы изменить пункт прибытия на тот случай, если Вольгу заест совесть и она обратится к властям. Прощай, Африка; здравствуй, Эхо-Сити. Я поднимаюсь на летную палубу. Там пусто. Тихо. Экипаж, готовивший мне обед на кухне, исчез. Я проверяю их маленькие каюты. Никого. Мне это не нравится. Я осторожно пробираюсь мимо кухни к кабине и заглядываю туда. Пилотов тоже след простыл. За носовыми иллюминаторами вроде бы не видно ничего странного. Посадочная площадка пуста, над ней ясное небо. И все-таки что-то не так. Я вытаскиваю из-под мышки короткоствольный пистолет.
Неужели синдикат все-таки явился, чтобы прикончить меня?
Я прохожу по коридору. Пистолет скользит в потных ладонях. Проверяю верхнюю палубу и заглядываю в пролет трапа, прислушиваясь. Не заметив ничего подозрительного, осторожно спускаюсь.
Из салона доносятся какие-то звуки. Голоса. Вольга? Я врываюсь в салон с пистолетом на изготовку и вижу двух женщин, занявших кожаные летные кресла.
– Холидей…
Это имя застревает у меня в горле, словно раздробленная куриная кость. Холидей наклонилась вперед, поставив локти на колени. Одета в гражданское. Черные штаны, ботинки и темно-зеленая кожаная куртка – однако в левый рукав как будто вделан потайной генератор импульсного щита. Женщина, готовая к сражению в условиях города. А рядом с ней, в новой одежде и с недавно вымытыми волосами, сидит кролик, и ее глаза цвета ржавчины горят ненавистью. У нее рука на перевязи.
– Вот дерьмо…
– Садись, Эфраим, – говорит Холидей.
Я держу их под прицелом и выглядываю в коридор в поисках других незваных гостей, которых они наверняка привели с собой. Кажется, здесь больше никого нет, но в терминале наверняка поджидает отряд разведчиков-коммандос. Я горько смеюсь и тычу пальцем в Лирию:
– Ты же должна быть мертва!
– Тебе тогда было бы проще, да?
– Как ты ушла от черных?
Она строит мне гримасу:
– Магия.
Я хмыкаю.
– Как вы меня нашли?
– Мы – это государство, – говорит Холидей. – Ну и долго, по-твоему, ты мог скрываться?
– Больше одного дня, – признаюсь я. – Вы не против, если я налью себе стаканчик? Или четыре? – Я направляюсь к мини-бару.
– Заткнись и сядь.
Я хмурюсь и смотрю на свой пистолет:
– Вообще-то, пушка у меня.
– А меченые в грузовом трюме – у меня.
– К слову о стрельбе из пушки по воробьям. – Я тяжело опускаюсь в кресло напротив. К моему удивлению, я не ощущаю ни страха, ни поражения. Если я что и чувствую, так это облегчение. Ставлю пистолет на предохранитель, кладу его на стол между нами и толкаю к Лирии. – Возможно, ты захочешь им воспользоваться.
– У меня уже есть, – говорит она, вытаскивая из-под куртки мой «всеядный» и пристраивая его на колено.
Спусковой крючок на фиксаторе. При виде своего пистолета я улыбаюсь.
– Сбежала от черных. Каким-то образом не дала республиканской разведке спустить с себя шкуру заживо. Теперь сидишь тут с пистолетом. Должно быть, и вправду магия.
– Эфраим… – начинает Лирия.
– Можешь звать меня Филиппом, если тебе так проще.
– Иди в шлак!
– Оригинально. – Я откидываюсь на спинку кресла и закидываю ногу на ногу. – Ну и что дальше? Ворвутся коммандос и потащат меня в камеру для допросов? Меня нарежут на кусочки, чтобы вручить их Жнецу, когда он вернется домой? Или это будут химические пытки? Экспериментальные? Запрете меня в голографическом симуляторе на относительное столетие? Или я получу подводный билет в один конец до Дипгрейва?
– Что дальше? Ты скажешь мне, где дети, – говорит Холидей. – Потом скажешь, кому ты их продал. Что тебе известно о розовом с тростью. И как нам их вернуть. Ради твоего же блага я надеюсь, что ты знаешь достаточно, чтобы избежать обвинения в измене.
– К счастью, смертной казни больше нет, – говорю я.
– Мы можем сделать исключение.
– Как благородно!
Холидей подается вперед:
– Эфраим, тебе придется привыкнуть к мысли, что остаток своей жизни ты проведешь в камере. А вот насколько велика она будет, зависит от того, что ты мне скажешь.
– Холидей, а ты слишком много времени провела в армии. Нельзя так обращаться с человеком. Загонять его в угол и лишать всяческой мотивации к диалогу. Помнишь Одиннадцатый легион? Золотых василисков? Ты была там.
Она помнит.
– Что будет, если окружить вражеский отряд, не оставив ему возможности отступить или сдаться? Они будут драться насмерть. А это плохо для всех. Они же оказались в ловушке за той дамбой. Помнишь, мы просто продолжали в них стрелять? Потратили восемь часов, чтобы убить пятьдесят тысяч человек, потому что не хотели сносить дамбу бомбами. Кто же знал, что это займет так много времени? Мне никогда после этого не доводилось смотреть в лицо Жнецу. Но ты-то его видела. Ему как, понравилось?
– Это не игра, Эфраим, – говорит Холидей. – Если ты настолько ненавидишь жизнь, что хочешь умереть, – милости прошу. Я угощу тебя пулей. Но не тяни за собой двух ни в чем не повинных детей.
– Неповинных? Все так и швыряются этим дерьмом. Их втянули в игру собственные родители. Не надо было отправлять их на государственные мероприятия. Не надо было выставлять их напоказ как образчики прогресса. Но они это сделали. Они превратили детей в мишени, не я. Как ты думаешь, сколько маленьких детей умерло во время битвы за Луну? Я видел целые кварталы, уничтоженные лучевым оружием дома Валий-Рат. Школы, превращенные в пыль термическими боеприпасами с клеймом республики. Мертвые дети – разменная монета войны. Не надо приходить ко мне и ныть из-за того, что мужчина и женщина, начавшие все это, не хотят платить из своего кармана, как платят все остальные.
Я никогда еще не видел, чтобы Холидей смотрела на меня с таким отвращением.
– Что с тобой случилось?
– Жизнь. То же самое дерьмо, что случается со всеми.
– Тригг плюнул бы тебе в лицо, если бы сейчас был здесь.
– Что ж, он умер в твое дежурство, не в мое.
Холидей смотрит на меня беспомощно, словно я дал ей пощечину.
Каждый раз, когда мы встречались на день рождения Тригга, эта правда невысказанной висела между нами, словно оружие гарантированного взаимного уничтожения. И теперь, озвучив ее, я ощущаю во рту вкус пепла. Вот так вот использовать Тригга как оружие – это полнейшее извращение памяти о нем, его значения для нас обоих. Но он повсюду следовал за сестрой. А она привела его на смерть из-за того, кто даже не помнит его имени. Холидей не может смотреть мне в глаза. Но Лирия качает головой:
– Это несправедливо, сам знаешь.
– Прибереги свое красноречие для других случаев, дорогая. Ты всего лишь маленькая девочка, воображающая себя героиней. Ты ничего не знаешь обо мне.
– Верно. Не знаю, – говорит Лирия. – Ты изрядно потрудился, чтобы до меня это дошло. Но я знаю, что моя мама умерла в шахтах от рака. Он сожрал ее легкие. Папа думал, это его вина, ведь он не сумел достать нужные лекарства. Я видела, как горе постепенно убивало его. И к тому моменту, как мы выбрались из шахт, он на самом деле был уже мертв. Он ненавидел все вокруг – небо, весь мир, – потому что мама этого видеть уже не могла. Думаешь, она хотела бы такой жизни для человека, которого любила?
– Откуда мне знать? Я никогда не был рабом.
– Когда нас вывели из шахт, нам обещали все, что только можно. А потом я потеряла семью. Почти всю. Ты можешь ныть про свои порезы и царапины, но тебе не понять эту боль. Надо ли было ожесточиться из-за того, что я видела, как моим родным причинили зло? Следует ли винить в этом все миры? Я винила себя. Я винила правительницу. И что мне это дало? – Лирия откашливается. Ее переполняют эмоции. – Ты спрашивал меня, верю ли я в Долину. Не знаю. Не знаю, существует ли она и смотрят ли на меня оттуда мои близкие. Но, по-моему, не важно, могут ли они видеть нас. Важно другое – что мы можем чувствовать их. Помнить их. И пытаться быть в жизни такими же хорошими, какими они нас видели.
Я перевожу взгляд с нее на иллюминатор, за которым клубятся розовые облака.
– Да, Тригга больше нет. Я понимаю, ты чувствуешь себя так, словно тебя ограбили. Но не забывай, он видел в тебе что-то достойное любви, даже если сам ты этого не видишь. В его глазах ты был хорошим человеком, Эфраим. Так что будь таким, если ты любил Тригга.
– Этот человек никогда не существовал. Тригг просто выдумал его, чтобы чувствовать себя лучше.
– Тогда почему ты не убил меня в челноке?
– Я пытался убить. Я нажал на спусковой крючок. Но пистолет был на предохранителе. Тебе просто повезло.
– Ты мог нажать на спуск снова. Но не сделал этого. Ты сохранил мне жизнь.
– И посмотри, к чему это привело.
– Ты все время кого-то изображаешь, Эфраим. Уверен, что не выдумал этот образ, чтобы защититься от лишних переживаний?