л, что дамы Оливия и Аделаида были отосланы от двора. В эстампи лишь ей протягивал пальцы, и все придворные вынужденно проскальзывали в их кривую арку, высокую с его стороны и низкую с ее. Распевая с рыцарями героические вирши «Песни об Антиохии», князь обнимал жену, а допев, крепко целовал в уста, не стесняясь посторонних. От этого сердце Констанции трепетало, как парус под порывом ветра, щеки заливал жар, руки не держали бокал, и ливень крови шумел в ушах.
Изабель вздыхала и томилась, задавала непристойные вопросы, в ответ на которые княгиня только снисходительно улыбалась. Наконец-то она – по-настоящему замужняя дама, а Изабо по-прежнему нескромная, сладострастная девица. Прошли времена, когда Констанция слушала выдумщицу, распахнув глаза от изумления.
Татик Грануш уже не семенила бочком, опустив глаза, а гордо плыла посреди залы, как баржа, у пояса позвякивали янтарные четки-тзбех, голова была поднята, как хоругвь. Никому не уступала права провожать князей в опочивальню и затворять за ними дубовую дверь, множество раз перекрестив.
Но не все умели радоваться за влюбленных супругов. Дамы позлорадней за их спинами заводили глаза и поджимали губы, мужчины позавистливее украдкой ухмылялись, переглядывались и подмигивали друг другу. Констанция догадывалась, что недоброжелатели считали ее слишком юной для Раймонда, а разница в их росте еще сильнее подчеркивала, что Пуатье годился ей в отцы.
– Не обращайте внимания, мадам, – сказала Изабо, – люди привыкли жалеть вас, а теперь им приходится завидовать. Пусть лучше завидуют.
Нет, пусть просто оставят ее в покое. Разве они когда-нибудь искренне жалели девочку, не знавшую собственного отца, зато чуть не с пеленок знавшую, что ему отрубили голову? Где были все доброхоты, когда собственная мать преследовала беспомощную дочь? Им кажется странной ее любовь к Раймонду, однако ненависть Алисы к ней казалась вполне естественной. Все, кто нынче низко кланялся, в те годы были безучастны к ее судьбе, все, кроме мамушки, покойного деда-короля да погибшего конюшего. Когда Раймонд впервые увидел Констанцию, мать ударила ее. Он тогда нахмурился, и она решила, что красивый рыцарь тоже сердится на нее. Только позже догадалась, что он разгневался на Алису. Единственный из всех, он заступился за беззащитного, униженного ребенка. Пуатье спас ее, вернул ей княжество, благодаря ему, с той первой их встречи, она больше не знала оскорблений и наказаний. Что сталось бы с ней без него? Она старалась бы любить его, будь он даже обычным человеком, а он – великолепный и сияющий красотой герой.
Впрочем, Констанция уже не беспомощное дитя: когда особо язвительные дамы остались без приглашения на празднества, а самые остроумные шевалье укомплектовали собой отдаленные гарнизоны, прочие придворные принялись лишь растроганно вздыхать и от души радоваться счастью своих государей. А после собрания курии, на котором возобладал ее совет договориться с Византией, даже поседевшие в боях воины стали предельно любезны с Констанцией. Грануш то и дело приходилось незаметно делать оберегающие от сглаза знаки.
И если князь проводил с супругой меньше времени, чем ей хотелось, то лишь потому, что армии Антиохии было необходимо готовиться к предстоящей весной военной кампании. Получив требуемые заверения, Иоанн отвел греческую армию на зимние бивуаки в Киликию, откуда планировал совместную экспедицию против Алеппо, Шейзара и Хомса, постоянно присылая князю новые планы и добавочные указания. Каждое его распоряжение бесило Пуатье, но Раймонд не спорил, даже когда василевс велел для пущей секретности задержать в Антиохии всех мусульманских купцов. Действительно, для купца сведения – это еще один товар, причем не оттягивающий мешки, но без караванов, текущих по торговым путям свободно, как кровь по венам, жизнь покинет базар – сердце Антиохии.
Одновременно император продолжил военные действия против армянского царя. Когда пришло известие, что грек пленил Левона и его сыновей, Грануш схватилась за необъятную грудь, в которую было упаковано ее слабое армянское сердце, и рухнула на скамью как подкошенная:
– Папуш, василевс армянских царей в Константинополь угоняет! Это же конец Киликии!
Левон Рубенид был союзником Гази Гюмюштекина, обезглавившего отца Констанции, он захватывал антиохийские земли и крепости и нарушил вассальную клятву Раймонду, но в голосе Грануш звучала такая боль, что Констанция сдалась:
– Татик-джан, я попрошу Раймонда заступиться перед императором за жизнь Левона.
С тех пор как она сумела убедить всю курию примириться с Иоанном, ей казалось, что она в состоянии даже василевса уговорить уступить франкам Константинополь. Но Грануш на совете не было, для нее Констанция по-прежнему дитя несмышленое, поэтому татик только отмахнулась:
– Да так и послушался Комнин твоего Раймонда!
– Почему бы и нет? Они теперь союзники.
– Ага, союзники – кобыла с наездником. Не лезь с этим к князю, целее будешь, аревс.
Старая нянька не соображала, что говорила: никогда, никогда Раймонд не разгневается на Констанцию. Он любит ее. Очень. Никогда больше ей не придется одиноко ронять слезы в тарелку, в то время как он любезничает с другой.
Дама Филомена, жена Рейнальда Мазуара, владыки Маргата, которая позволяла себе говорить что угодно, потому что она – сестра Сен-Жиля Триполийского и мать двух павших в боях сыновей, не упустила случая поделиться нажитой мудростью:
– Мужьям быстро надоедают женщины, не способные скрыть силу своей привязанности.
Что бы там Грануш сама ни думала, никому другому она не позволяла усомниться в счастье своей звездочки. А уж тем более не мадам Мазуар, навеки застрявшей при княжеском дворе, потому что супруг ее Рено бесстыже сожительствовал в Маргате со своей полюбовницей. Мамушка немедленно вскинулась:
– Сразу видно, мадам, что ваша привязанность к Рено когда-то не знала границ!
Изабо зашлась безудержным хохотом, дама Филомена бросила на безмозглую, распутную девицу презрительный взгляд, но Констанция только пожала плечами. Если бы ей пришлось таить свою любовь к Раймонду, он не был бы достоин ее чувства. И, как добрая христианка, она заступится за негодного Левона, хоть тот этого не заслуживал. Как только выдастся удобный случай.
В шатре царили полумрак и прохлада раннего мартовского утра, но сквозь щели уже проникали ослепительные лучи солнца, через полотняные стенки доносились окрики лучников и пехотинцев, ржанье лошадей, звук рожка – обычный шум военного лагеря.
Тощий, с пристальным птичьим взглядом, горбоносый, похожий на белую ворону Жослен даже кольчугу не надел. Так и валялся на грязных парчовых подушках в ядовито-желтом атласном халате с нечестивым узором из полумесяцев. У торговцев все еще попадались старые монеты, на которых Танкред, когда-то героически правивший Антиохией, изобразил себя в чалме, однако в повседневной жизни уважающие себя латиняне в басурманскую одежду не обряжались. Для защиты от нестерпимых солнечных лучей можно было накинуть на железный хауберк льняной бурнус, покрыть шлем белой хлопковой куфией-намётом, но развевающиеся шелковые кафтаны, пестрые шаровары и бренчащие восточные украшения уподобляли рыцаря не Танкреду, а наложнице из сераля.
Раймонд передвинул ферзя.
– Ваш черед, Куртене…
Снаружи послышался далекий крик множества солдатских глоток, затем сильный, глухой удар, от которого содрогнулась земля и задрожало полотнище шатра – византийский таран гулко грохнул в ворота Алеппо. Белобрысый, курчавый, веснушчатый, узкоплечий Жослен откинул полу шатра, выглянул наружу:
– Того и гляди, император без нас обойдется.
Князь почесал заросший щетиной подбородок:
– Не обойдется. Было бы так просто взять Алеппо с наскока, сами уже давно бы справились.
Мимо шатра промчался всадник, и огромная искаженная тень пролетела по полотнищу. Раймонд смахнул с доски фигуры, все равно играть не было мочи:
– Хотел бы я знать, что там происходит.
– Так почему бы вам не взглянуть? Император будет рад нежданной подмоге.
Куртене умел расковырять чужую рану: с тех пор как совместные силы франков и византийцев осадили Алеппо, антиохийцы держались в задних рядах, а теперь, когда греки пошли на штурм, Раймонд, скрежеща зубами, благоразумно отсиживался в шатре:
– Клянусь муками Христовыми, я уже возненавидел и этот Алеппо, и Иоанна, и самого себя. Легче было бы первым на стену лезть.
Куртене задумчиво пожевал финик, сплюнул косточку:
– Боюсь, на этот раз император не простит нашего отсутствия. Следовало бы продемонстрировать ему наше рвение. Мне не хотелось бы разгневать его, уж очень круто василевс обошелся с Левоном.
– Я еще в Киликии заметил, что судьба Левона вас волнует несравнимо больше моей.
– Если честно, больше всего меня волнует собственная судьба и судьба моей Эдессы, которая с трех сторон окружена сарацинами, а с четвертой прикрывает от них вашу Антиохию. А насчет Киликии, Раймонд, не держите зла. Левон – брат моей матери, не мог же я оставить родича.
Эх, Жослен, испортила тебя эта армянская кровь, и ни к чему ты сам о ней напомнил! Твоему отцу и деду Констанции женитьба на киликийских принцессах нисколько не мешала усмирять армянские мятежи железом и кровью. Защита Утремера безнадежна, если франкский барон предпочтет армянскую родню общим франкским интересам.
Жослен потянулся за очередным фиником:
– Князь, а что вы сделаете, если и в самом деле лишитесь Антиохии?
– Перебазируюсь в Эдессу и оттуда буду отвоевывать свой город обратно, – увидев, как замерла на полпути белая рука с фиником, усмехнулся: – Гвозди Христовы, да успокойтесь вы, Куртене! Укроюсь в одной из оставшихся крепостей, на худой конец буду воевать с Иоанном из Иерусалима.
– А если он и Иерусалим захватит?
– Ну, вы фантазер, однако! Тогда отойдем в Акру. Овладеют Акрой, отплывем на Кипр, а то и сам Константинополь себе возьмем! А вы, граф, что сделаете, если лишитесь Эдессы? Постриг примете или, может, в любезную вам Киликию подадитесь в качестве безземельного родича?