Фульк и Мелисенда принимали дамасцев с невиданной помпой. В их честь устраивались пиры, охоты, состязания в ловкости и силе, судилища, казни и ратные турниры. Хозяева не жалели усилий сделать пребывание нечестивцев незабываемым – сарацинам отвели самые красивые и удобные покои с видом на море, а в кафедральном соборе Святого Креста, бывшей мечети, освободили закуток, чтобы язычники могли поклоняться там своему Аллаху, пусть горят за это их души все вечности в аду. Франки невозмутимо терпели даже магометанский обычай посреди охоты или прогулки расстилать коврики и совершать намаз.
Обходительность, учтивость и доблесть Усамы ибн Мункыза завоевали все сердца. Общее невольное восхищение достоинствами сарацин выразил Гильом де Бурс:
– Этот Усама – великий воин и отличный всадник, а ростом и стройностью поганый неверный подобен настоящему рыцарю!
– Кто бы мог подумать, что басурмане способны быть столь отважными, великодушными и благородными? – воскликнул Амори де Милли.
– Какими бы замечательными ни были эти язычники, пока они придерживаются своей веры, они останутся нашими врагами, и все договоры с ними позорны, – напомнил паломник Этьен де Таранс, ожидавший в Акре корабля до Марселя.
Рыцари не стали отвечать чужаку, смеющему указывать местным жителям, как себя вести. Нести вместе с франками груз защиты Святой земли французы и итальянцы не торопились, зато категорически противились любому соглашению с мусульманами. Нет предела рвению и готовности европейцев платить за чистоту риз борьбы с неверными кровью франков.
За считаные дни Усама, сын эмира Шейзара, когда-то служивший самому Занги, а ныне – верный слуга и правая рука его врага атабека Дамаска, стал кумиром франкской знати. Придворные наперебой оспаривали право принимать у себя диковинных гостей, даже суровые тамплиеры хвалили необыкновенных магометан, неохотно признавая, что лучшим из них не чужды такие добродетели, как щедрость, самоотверженность, скромность, целомудренность, преданность, отвага и смирение, но, добавляли латиняне, какой в них толк, если отсутствует самое важное – вера в истинного Бога?
Высокородные вельможи стремились произвести на сарацин самое благоприятное впечатление, дамы – понравиться и выспросить магометан о щекочущем женское воображение обычае многоженства. Многие из них поспешно нарядились в мусульманскую одежду, сменили головные покрывала на расшитые жемчугом и гранатами тюрбаны. Те, что были постарше и подурнее собой, ввели в обиход полупрозрачные муслиновые чадры и густо насурьмили глаза в подражание прелестным гуриям. Франкские бароны отращивали такие же аккуратные бородки, как у эмира, прижимали руку к сердцу и низко кланялись. Музыканты усердно разучивали неблагозвучные восточные мелодии, беспощадно царапая уши слушателей. Недавнего противника полюбили за то, что он пришел на поклон, просил о помощи и вблизи оказался вовсе не ужасающим, а обворожительным.
Только дама Филомена держалась непримиримо, к неверным даже не приближалась и убеждала всех знакомых:
– Мы еще сильно пожалеем об этом безумии. Враг есть враг, а друг есть друг, а тот, кто начнет их путать, окажется обманутым.
Люди терпеливо выслушивали женщину, потерявшую сыновей в войнах с сарацинами. Никто и не собирался слепо доверять вчерашнему неприятелю, но что плохого случится, если в силках дружбы безнадежно запутается противник?
С особыми надеждами взирал на нехристей иерусалимский патриарх. Честолюбивого Уильяма Малинского соблазняла мысль совершить невиданное богоугодное деяние – обратить мусульманских властителей в истинную веру. Подкараулив в саду Мехенеддина, патриарх с замиранием сердца предложил почетному гостю полюбоваться в кафедральном соборе святыми иконами.
– Взгляните, ваше дамасское величество, на эти чудодейственные изображения, – суетился от волнения его высокопреосвященство, стараясь подметить на лице гостя неизбежное благое влияние святых реликвий: – Это Богоматерь и сам Господь Бог, когда он был еще младенцем. А тут святой Иосиф, муж Марии. А здесь Господа нашего Иисуса Христа снимают с распятия…
Правитель Дамаска не собирался расстраивать доверчивого франджского имама и сообщать ему, что на рынке Акры он успел приметить груды подобных противных Аллаху картин. Да и не к лицу вежливому гостю и опытному дипломату препираться с безумцем, верящим в рождение Бога из чрева женщины и поклоняющемуся двум сбитым поперек доскам. Поэтому атабек созерцал иконы с искренним интересом, и чаяния патриарха на обращение знатного сарацина крепли с каждым осмотренным образом:
– Здесь происходит чудо исцеления в Кане, а тут – воскрешение Лазаря… И поныне Господь являет нам чудеса, помогая своим сынам денно и нощно, – хитроумно ввернул пастырь упоминание привилегий и выгод, которые несла с собой единственно правильная латинская вера.
Атабек спрятал улыбку в густой седине бороды:
– Тогда нет сомнения, что вы, христиане, получаете за свою веру несравнимо большую награду, ибо мы, недостойные, всего лишь сами тщимся исполнять волю Аллаха.
Иерарх смекнул, что нужно ковать железо, пока горячо, уставился честными, водянистыми, агатовыми глазами на Мехенеддина и воззвал проникновенно и убедительно:
– Путь к спасению лежит в крещении! Обратитесь, глубокоуважаемый Мехенеддин, и вы спасетесь!
Его простоватое лицо сияло надеждой и верой, руки держали наготове святое распятие.
– Если я приму вашу веру, я потеряю Дамаск, – сокрушенно заметил спасаемый.
– Душа важнее, – уперся прелат, представляя себе благодарность папы римского за такое исключительное обращение.
– Разумеется, но мой добрый друг аль-Малик аль-Кудса, король Иерусалимский, обнаружит очень мало пользы в союзе с бесправным и неимущим изгнанником.
– Д-да… – растерялся Уильям. Совсем недавно между ним и Фульком произошло очередное взаимонепонимание, когда они одновременно отдали противоречивые приказания генуэзской армаде. Патриарху не хотелось опять застать нерасторопного короля врасплох неожиданной инициативой. В конце концов, живая собака лучше дохлого льва, и мирские выгоды Иерусалимского королевства неотложнее, чем спасение души одного нечестивого чужака, которому и так самое место в аду!
И благочестивый Уильям отступился.
Паломник Этьен де Таранс, вынужденный возвращаться во Францию в разгар высокопоставленного визита, искренне печалился, что никогда больше не увидит своего удивительного нового друга ибн Мункыза. Когда и где еще он сможет похвастаться приятельством с одним из этих прислужников дьявола? Этьен представил, какое удивление и даже недоверие вызовут его рассказы о красивом и обходительном язычнике, враге всех праведных христиан. А как бы потряслись и завидовали пьемонтские соседи, явись он из Святой земли с магометанским пажом! Не сумев побороть присущей его роду щедрости и доброты, он предложил дорогому другу:
– О брат мой, я возвращаюсь в свою страну и хотел бы, чтобы ты послал со мной своего сына. Я возьму его к себе на воспитание и выращу из этого неотесанного арабского недоросля настоящего, полного истинных достоинств рыцаря! Пусть он посмотрит на наши страны, научится разуму и нашим добрым обычаям. Когда он вернется, он будет поистине умным человеком!
Мурхаф, худой, носатый, прыщавый отрок с пробивающимися усиками и огромными мечтательными глазами, вздрогнул и с тревогой взглянул на отца. Усама жестом призвал сына к молчанию:
– Я благодарен тебе, брат мой, за это предложение, – взволнованно пробормотал эмир, склонив голову в белоснежной чалме и прижав, по своему обыкновению, руку к сердцу. – За твою дружбу и щедрость будет тебе небесная награда. Клянусь твоей жизнью, то же было и у меня в душе, но меня удерживает от этого лишь то, что его бабушка – моя мать – очень любит Мурхафа и не позволила ему уехать со мной, пока не заставила поклясться, что я привезу внука обратно.
– Значит, твоя мать еще жива? – спросил Этьен с удивлением.
Усама подтвердил:
– Да будут дни моей благородной матери многочисленнее морского песка.
– Тогда, конечно, не поступай против ее желания, – вздохнул франк и дружески ткнул мальчишку под дых, – а я-то слышал, что вы, магометане, считаете своих женщин чем-то вроде скота!
Усама поднял брови и учтиво ответил:
– Нельзя отрицать у благородных женщин храбрости, гордости и правильности в суждениях. Такие женщины действительно могут достичь лучшего удела женщины – стать матерями истинных мужчин.
– Отец, если бы вы заставили меня поехать с франджем, я был бы несчастнейшим из людей! – воскликнул Мурхаф, едва Этьен отошел.
– Молчи, фонтан глупости, – нахмурился Усама. – Я предпочел бы, чтобы ты попал в плен, нежели уехал в страну демонов креста, да обезобразит их Аллах, но ведь не мог же я сказать это гяуру в лицо!
Разумным представлялось многое вслух не говорить. В утешение Усама ибн Мункыз обещал себе, что, если Аллах найдет нужным продлить его дни, он непременно опишет все увиденное в стране франджей в назидание потомкам. Он непременно расскажет про их женщин, которым чужда всякая скромность. Даже тут, в Акре, Усама каждый день посещал хамам, и в той же бане мылись не только необрезанные и волосатые собаки-франджи, но и женщины! И эти бесстыжие существа как ни в чем не бывало мылились, плескались в бассейнах, смеялись и болтали, не смущаясь присутствием мужчин неподалеку!
За трапезами эти «мадамы», как называли их франджи, сами заводили разговор с гостями, смело смотрели им в глаза, не стеснялись выспрашивать Усаму о порядках и нравах в его гареме и проявляли неестественное любопытство даже к такой обыденной вещи, как невольники-кастраты. А франджские кафиры, столь воинственные и несдержанные, оказались совершенно лишенными самолюбия и ревности и беспрекословно терпели в своих мадамах любую распущенность. До эмира доходили невероятные истории о том, как христиане находили в кроватях собственных жен чужих мужчин. Однако сам Усама не позволял себе расспрашивать собеседниц об этих случаях, поскольку, в отличие от них, был ч