Князья Антиохии приветствовали подданных со ступеней замка, преподносили ценные дары различным церквям и монастырям Святой земли. Констанция вознаграждала бы дорогие ей приходы еще чаще и щедрее, потому что постоянно ощущала милость и любовь Иисуса, но деньги требовались на неотложные оборонительные надобности. Приходилось радеть о нуждах насущных: нападения на земли латинян мусульмане, особенно арабы, все чаще именовали звучным словом «джихад». Множились апокалиптические предсказания, что «армии Рима» потерпят в Северной Сирии страшное поражение и что якобы окончательное торжество магометан свершится перед концом мира в Иерусалиме. Войне с христианами стали приписывать чуть ли не священное значение и все смелее призывали к «освобождению» Иерусалима.
Констанция с благоговением отстояла в стылой часовне замка мессу пастухов. Все рождественские события произошли тут, совсем рядом, на этой самой Святой земле, рубежи которой ныне защищает ее княжество, и оба младенца – ее крошка и Агнец – слились в единый обожаемый образ. Поэтому и песнопения, и праздничная литургия, и евангельский рассказ в этом году особенно волновали. В небольшой нише часовни соорудили завезенное из Европы новшество – искусно сработанные из дерева малюсенькие вифлеемские ясли с прелестной глиняной куколкой божественного Агнца, над которым склонились крашеные статуэтки Девы Марии, Иосифа, ангела и пришедших на поклонение пастухов и волхвов. Рядом красовались игрушечные привычные домашние животные – бык и осел. Этой благословенной ночью душа переполнялась радостью, любовью к Спасителю, к супругу и сыну, благодарностью за дарованное небесами счастье. Одно только – Иисус сладчайший, Пресвятая Дева, помогите Раймонду! Ноша его все тяжелее, и князь все мрачнее.
Последние дни слуги убирали, чистили и украшали княжеские покои. Дровосеки непрестанно подвозили и рубили на поленья стволы дубов и кедров, челядь сгружала обозы с припасами, на кухнях повара не отходили от печей. Кипели в гигантских котлах варева, на очагах размерами в церковный придел крутились вертела с целыми тушами.
В канун Рождества, в сочельник, на стол подавали одни постные блюда – сушеную и копченую рыбу, лобстеров, крабов, устриц, осьминогов, форель, осетров, угрей, но после появления в холодном зимнем небе первой звезды в церквях начались торжественные литургии, а по их окончании в большой зале ждала праздничная трапеза.
Стол украшали жареные павлины, вновь обряженные в собственные перья, и медвежья голова с лапами. Дикого зверя в горах Ливана убил сам Раймонд, и большую часть остальной дичи – косуль, гусей, молодых лебедей, куропаток, фазанов, журавлей, цапель, перепелок, зайцев, уток – тоже добыл князь со своими егерями и сокольничими. Туши зверей и птиц были зажарены до хрустящей корочки и щедро политы густыми, острыми соусами с гвоздикой, перцем, мускатным орехом и с бесценным шафраном. Пиршественное изобилие обещало благополучие в наступающем году, и стол, как и полагалось, ломился от еды, но и едоков было бесчисленно – в замке собрались друзья, вассалы, военачальники, приоры монастырей, знатные паломники и прочие дорогие гости.
Музыканты играли родные рождественские мелодии, пылающие факелы в этот день горели не на стенах, а в воздетых руках самых рослых конюхов и егерей, вереницы пажей вносили, держа над головами, бесконечную череду блюд, опытный виночерпий смешивал драгоценные родосские и кипрские красные вина с корицей, сахаром, кардамоном и гвоздикой и затем разогревал в правильной мере, кравчие разливали веселящие напитки в стеклянные и серебряные кубки пирующих, специально обученные валеты расчленяли мясные туши по всем правилам искусства. Со всех сторон слышались беззаботный смех, веселые разговоры и пение гимнов.
Красивее всех, конечно, пела Изабо. Новорожденный крошка бедняжки не прожил и года: шаловливый, непоседливый малыш убился, упав с каменной лестницы. С тех пор Констанцию, с собственным пышущим здоровьем сыном, в присутствии подруги почему-то мучила неловкость. Впрочем, не напрасно она постоянно молилась за несчастную – Изабо вновь была в тягости, и сегодня даже она беззаботно веселилась. Паршивец Юмбер де Брассон давно усаживался от нее подальше, но место рядом с Изабо никогда не пустовало, и нынешний ее сосед слева, Томас Грамон, упорно нашаривал что-то под общей скамьей, заставляя толстушку ерзать и пыхтеть, а ее супруга грубо пихать жену в пышный бок справа.
Княгиня преподнесла возлюбленному супругу легкий и гибкий меч непревзойденной дамасской ковки с инкрустированной рубинами и гранатами рукоятью. Ножны меча были сделаны из прочной, вываренной в воске кожи, с выдавленными на ней геральдическими лилиями. Князь покрыл плечи жены переливающейся малиновой мантией, подбитой царским мехом горностая. Богатые дары были отосланы в Иерусалим и получены из столицы.
Все ели и пили, пели и танцевали, от всей души веселились и разошлись уже под самое утро, когда за столом не осталось никого достаточно трезвого, чтобы внятно произнести здравицу за Спасителя рода человеческого. Пиршественными остатками до отвала насытились егеря, охранники, челядь и собаки. Хлеб вынесли нищим.
Обитатели замка крепко спали счастливым пьяным сном, когда в Антиохию на загнанном коне примчался эдесский барон Симон де Мельфа. Симон хромал, по грязному, исхудавшему лицу и седой бороде текли пот и слезы. Рыцарь скакал всю ночь и привез жуткие вести. Имадеддин, уже месяц осаждавший Эдессу, в эту ночь город взял. Все горожане – мужчины и женщины, дети и старики, даже монахи – доблестно защищали укрепления, но сельджуки умудрились подкопаться под крепостную башню и обрушить ее. За рухнувшей кладкой обнаружилась новая, спешно возведенная горожанами, и тюрки сначала разразились воплями разочарования, но тут же увидели, что новая преграда еще не достроена, и ринулись в пролом, как вода в щель корабельной обшивки. Эдессцы мужественно сопротивлялись, однако тюрки порубили их великое множество и ворвались в город по груде тел.
Раймонд слушал Симона сидя, уставившись в землю, опершись локтями на расставленные колени, сцепив на затылке побелевшие в костяшках пальцы. Констанция не решалась дотронуться до сгорбившихся под льняной рубахой широченных плеч. В памяти, подобно гадюке под камнем, шевельнулось воспоминание о том, как она утаила от Пуатье помощь Жослена в изгнании василевса из Антиохии. Она непременно исповедуется и смиренно примет любую епитимью. В тот раз Раймонд поссорился с Жосленом, но та ссора оказалась далеко не последней. Жослен постоянно громогласно обвинял Раймонда, что тот совершает ошибку, нападая на армян и противясь Византии. Сам Куртене без стеснения искал себе опору отовсюду, помимо Антиохии, а рисковать княжеством ради неверного, непокорного вассала противоречило всем представлениям Пуатье о справедливости и правильном устройстве мира.
– Армяне мужественно защищали стены, но разве могут армяшки заменить настоящих рыцарей! Когда рухнула стена, толпа бросилась в цитадель спасаться, но ворота цитадели оказались запертыми по приказу патриарха, и многие тысячи были затоптаны в давке. Кровавый исполнил свою угрозу – не пощадил ни слабого, ни праведного… Взял цитадель и казнил всех франков… Патриарха тоже, и прочих духовных лиц. Из всех христиан в живых оставил только армян, греков и сирийцев-якобитов.
Симон задыхался, закрывал глаза, мотал головой, рвал рукой ворот, не в силах избавиться от страшных картин резни.
Раймонд медленно опустил руки, поднял искаженное лицо:
– Проклятый Жослен! Сначала этот трус помчался защищать артукидскую собаку, а потом отсиживался в Турбесселе?! – Пуатье вскочил, грохнув табуретом, заметался по зале, как лев в клетке. – На что он рассчитывал?! Вот пусть теперь его Кара-Арслан и выручает! Преступник! Изменник!
Князь бил и крушил все вокруг в бессильной злобе. Цепь рвется в самом слабом звене, но несгибаемым железным звеньям от этого не легче. Как устоять? Что делать?
Никогда еще Утремер не терпел столь ужасной потери. Впервые с отвоевания Заморья в руки проклятого племени попал оплот, принадлежавший христианству еще в апостольские времена, город, в котором захоронен святой Фома.
Во главе Эдессы Занги поставил якобитского патриарха Василия. Жослен, правда, укрепил оставшийся в его руках Турбессель и все еще надеялся освободить свою столицу. С упорством одержимого, он по-прежнему рассчитывал при этом на своих никчемных армян: Раймонду безумец заявил, что больше не признает его своим сюзереном, рвет с ним все вассальные связи, не ждет от Антиохии никакой подмоги и сам ей никогда больше никакой помощи не окажет.
За Куртене оставалось только молиться, а о потерянном франками графстве – рыдать, как о разрушенном храме Иерусалимском.
Самое поразительное, что весной верное Куртене армянское население действительно восстало, хоть они и были людьми торговыми и к военному делу пригодными не больше, чем подушка для драки. Но истинным чудом им удалось одолеть оставленный в Эдессе тюркский гарнизон.
Когда ягнята прогоняют волка, не время медлить пастушьему псу: Раймонд, не помня обид, собрал ополчение и двинулся по направлению к Эдессе. Однако еще в пути на него напали сельджуки, зарубили большинство его пехотинцев и нанесли такие потери, что с полдороги князь был вынужден стремглав отступить в Антиохию. Сам же Имадеддин, не мешкая, примчался в Эдессу, вырезал, распял или изгнал отважных мятежников, а город заселил невесть откуда приведенными нечестивыми евреями. Про́клятое это племя еще во время первого великого похода поддерживало мусульман, и недаром всех их, обнаруженных в освобожденном Иерусалиме, крестоносцы в своей ярости предали мечу и огню. С тех пор, следует заметить, христопродавцы проживали во франкских землях без каких-либо обид и гонений, но неблагодарные нехристи всегда готовы принять сторону того, из кого рассчитывали извлечь наибольшую выгоду.
Трудно было представить более позорную участь для самого древнего христианского города на земле, места, по которому ступали апосто