Визири долго приветствовали своего повелителя, хвалили и источали льстивые речи. Наконец, после всех необходимых учтивостей, эмир Масуд аль-Маштуб спросил, как поступить со сдавшимися в плен перебежчиками из осажденной крепости.
Брезгливо оттопырив губу, Занги повелел:
– Отрубить им всем головы.
Эмир замялся:
– О высокочтимый аль-Малик аль-Мансур, Аллах да продлит дни султана, все будет по воле твоей, но если мы казним тех, кто добровольно сдался нам, оставшиеся в Калаат Джабале прознают про это и упрямство их лишь укрепится!
Занги уставился на спорщика колючим взглядом. Как един Аллах и как не может быть двух голов в одной чалме, так не могут двое быть правыми в едином споре. Дерзкий эмир почуял недоброе, смешался, сник. Насладившись трепетом непрошеного советчика, Имад ад-Дин спросил:
– Разве не следует запугать врага?
Эмир вдавился лбом в ковер:
– Запугать, разумеется, необходимо, о высокородный аль-Малик аль-Мансур.
Занги криво ухмыльнулся, развел руками, простодушно признался:
– Ну, а лучше пугать, чем убивать, я не умею.
Следовало запугивать и постоянно поддерживать страх не только во врагах, но и в собственных приближенных. Только тот, кто боится тебя больше, чем врага, умрет за тебя. А от этого лицемерного визиря придется избавить Дар аль-Ислам. Султану не нужен несогласный с ним ишак. Если он трусит защищать свое мнение, то зачем это мнение нужно? А если не трусит, то такой опасен. Торчащий сук не оцарапает, если его вовремя срубить.
Милосердный Аллах, ради победы твоего дела твоему рабу приходилось брать на себя немало грехов! Зато, бисмиллах, потомки Опоры правоверных когда-нибудь смогут позволить себе властвовать великодушно и милосердно. Самому же моджахеду приходится утешаться аятом Корана: «А тех, которые усердствовали за Нас, – Мы поведем их по Нашим путям».
Занги усердствовал в джихаде уже чуть не двадцать лет, с тех пор как начал покорять земли соседних эмиров. Война с христианскими свиньями – это единственный способ вести за собой исламский мир, и истинно сказано, что если правитель не ведет джихада, то лучше ему быть мертвым, чем живым, так как он развращает мир.
Заболела голова, охватила сильная жажда, из вспухшего живота поднялась тошнота. Атабек кинул косой взгляд на заветный кувшин, сглотнул, взмахом руки выгнал прочь советчиков, негодных, как сломанные ветви. Ничтожные, не смея подняться, выползли из шатра задом наперед.
Ночью внезапно проснулся от шороха у изголовья. Не шевелясь, чуть приоткрыл глаза – не ассасин ли? Фидаины Старца способны проникнуть в любое место, даже в шатер самого атабека. Совсем рядом возилась чья-то темная тень. Холодный пот потек по спине, рука тихо поползла к ятагану за пазухой. Но тут же Занги распознал наглого раба Яранкаша. Согнувшийся в три погибели, мерзавец отливал себе вина из стоявшего рядом с ложем кувшина. Атабек выпростал руку, ухватил преступника за шкирку:
– Воруешь, гнусное отродье? Вон отсюда! Утром я с тобой разберусь!
Пихнул со всей силы. Ничтожный евнух отполз, поскуливая. Имад ад-Дин раздраженно повернулся на другой бок и попытался вернуться ко сну. Раба утром казнит. Не из-за кражи вина, а из-за того, что своим проступком презренный нагнал страха на самого Защитника всех созданий Аллаха.
Яранкаш снова и снова наугад вонзал нож в тело. Наконец Кровавый перестал сучить ногами и хрипеть.
– Живуч, как ящерица, – с отвращением прошептал раб, вытер нож, засунул его за широкий пояс, схватил трясущимися руками кувшин, захлебывающимися глотками допил оставшееся вино, бросил сосуд и выскользнул наружу, в теплую сирийскую ночь. Эмир Дамаска наверняка озолотит того, кто избавил его от Занги.
Атабек Абу-Музаффар Атабек аль-Малик аль-Мансур Имад ад-Дин Занги – тот, кого халиф называл собственным сыном, за кого молились правоверные во время большой пятничной молитвы незамедлительно вслед за халифом и султаном, величая его эмиром, военачальником, великим и справедливым, помощником Аллаха, триумфатором, удивительным, защитником границ, Опорой веры, Красой уммы, Честью царей, Поддержкой султанов, Уничтожителем неверных, мятежников и безбожников, предводителем правоверных армий, победоносным царем, Шахом шахов, Солнцем достойных, эмиром обоих Ираков и Сирии, завоевателем Хорасана, – был брошен в мелкую могилу без савана, словно падаль.
Гонец вновь и вновь пересказывал радостную весть:
– В крови погиб душегубец Сангвин, носивший на себе имя крови! Его убил собственный раб, той же ночью бежавший в Дамаск. Войска атабека враз рассеялись, осада Калаат Джабара прекратилась. Говорят, приближенные, не мешкая, разграбили все имущество Имадеддина и разбежались кто куда.
Раймонд ликовал:
– Привязанные собаки отменно сторожат двор, но порвалась веревка, и битые псы умчались со двора. Теперь рухнут все завоевательные планы Кровавого. Мусульманская Сирия осталась без хозяина, опять эмиры примутся враждовать друг с другом! Когда-то еще халиф назначит нового атабека, и тому придется заново приводить к покорности каждого правителя!
Весело носилась шальная Вита, люди перебивали друг друга в благодарностях Господу:
– Смерть унесла проклятого Имадеддина прямиком в чрево ада! Всемогущий – единственная наша верная опора в годину бедствий! Мы спасены! Аллилуйя! Аллилуйя!
Констанция радовалась избавлению франков безмерно. Нет, не бессмысленны усилия латинян! Пашущий бык всегда видит перед глазами слежавшуюся, сухую, заросшую сорняками землю, а оставленную им позади плодородную, рыхлую борозду не увидит никогда. Полвека они владели Палестиной, защищали святые места, растили потомство, служили Создателю, отмаливали грехи и удерживали проклятое племя от наступления на христианский мир. Им приходилось постоянно обороняться, но ведь и поле приходится возделывать каждую весну!
Солнце опустилось за горную гряду, сгустились сумерки, повис над равниной полумесяц. Пажи внесли светильники, язычки пламени метались, чадили и гасли на теплом ветру. Из долины доносились блеянье пасущихся среди камней и зарослей можжевельника коз, треньканье их бубенчиков, резкие выкрики пастуха, удары бича, лай собак. С минарета арабской деревни разлетелся гнусавый и тоскливый вопль «Алла-а-ху акба-ар», а на колокольне кафедрального собора забили колокола, призывая живых и оплакивая мертвых.
Ожидаемого разброда и междоусобицы среди сельджуков не случилось. Помнящие об угрозе франков, сыновья Занги, не мешкая, взяли власть в свои руки, мирно поделив наследство. Старшему, Саифу, отошел неспокойный, требующий постоянной железной руки Мосул, а младший, Нуреддин, получил Халеб-Алеппо. Таким образом получилось, что нового атабека Алеппо уже не отвлекали хлопотные владения вне Сирии и все его алчные помыслы обратились на Антиохию. Сын оказался опаснее отца.
Нет, видно не подлой рукой подлого раба, а силами воинства Христова будут окончательно побеждены сельджуки.
Ободренный смертью Занги, Жослен вновь попытался вернуть себе Эдессу. Как и прежде, план графа по освобождению города выглядел настолько безнадежным, что никто не согласился помогать ему. Лишь с малой горсткой верных соратников осенней ночью прибыл Куртене к бывшей своей столице, и последние оставшиеся в городе армяне, по-прежнему слепо полагавшиеся на своего побежденного господина, в котором видели армянского принца, а не франкского графа, распахнули ему ворота. Жослен триумфально вошел в город, поубивал и пленил тех из врагов, кого смог, но основной тюркский гарнизон успел запереться в цитадели, а у Куртене не имелось ни осадных машин, ни армии.
При вести о возвращении Эдессы все Латинское королевство охватила огромная радость, однако на город без промедления двинулся Нуреддин, и положение Жослена, оказавшегося между приближающимися сельджуками и сельджуками внутри цитадели, стало пропащим. Граф отчаянно молил Антиохию и Иерусалим о подкреплении, но Раймонд не мог спасать надменного умника, затеявшего эту изначально обреченную авантюру, поскольку сам как раз воспользовался междувластием, напав со всеми своими силами на Алеппо.
Этот проклятый, этот заколдованный Алеппо! Сколько походов совершили франки против этой твердыни с самого начала их пребывания на латинском Востоке, но все попытки овладеть ею оказались бесплодными, как покаяние грешника. Хуже того: именно осада латинян тридцать лет назад заставила отчаявшихся жителей города, пожравших всех собак, добровольно отдаться под власть Занги. С этого и началось опасное усиление покойного Кровавого, бывшего до того всего лишь эмиром отдаленного Мосула. С тех пор с каждой попыткой захвата Алеппо сопротивлялся все ожесточеннее и самоувереннее. Франки учили сарацин не сдаваться.
Когда десятитысячное полчище Нуреддина, Савара и кочевых туркменов приблизилось к Эдессе, этот Куртене, этот презирающий всех остальных умник, безоговорочно осуждавший чужие просчеты и безжалостно высмеивавший наивную глупость окружающих, сам совершил необъяснимую ошибку – вместо того, чтобы оставить население на милость тюрок, граф попытался спасти своих армян. Так сострадание и благодарность способны отуманить самый трезвый ум. Отступая из покинутого города, Жослен призвал всех христиан покинуть Эдессу вместе с ним, видимо, рассчитывая увести их подальше от вражеской армии и помочь им рассеяться среди поселян. Разумеется, у него не было достаточно сил для обеспечения безопасности этого исхода чуть ли не библейских размеров. Когда новый атабек прослышал, что сорок тысяч мужчин, женщин, стариков и детей покинули Аль-Руху вслед за своим прежним франкским повелителем, он возмутился неблагодарностью сирийцев и решил преподнести им страшный урок. Нуреддин со своими воинами легко догнал пеших беглецов, и, конечно, рыцари Жослена были бессильны спасти обреченных. Из всего множества несчастных лишь тысяче всадников удалось скрыться от тюркской резни, среди многих франков погиб и бывший соратник Пуатье, отважный рыцарь Бодуэн, сеньор Мараша и Кайсуна. Сам Куртене был ранен в шею и лишь благодаря резвому коню сумел домчаться до крепости Самосата на противоположном берегу Евфрата.