Сапсан Шери, чудесная крупная самка о тринадцати перьях в хвосте, была доставлена из северных стран для султана Дамаска, и Мехенеддин преподнес ее в дар княгине Антиохийской во время встречи в Акре. Птица, только что убившая куропатку, была накормлена, посажена на перчатку, и Констанция бережно накрыла ее клобучком.
– Ах, у меня были такие соколы! – Королева мечтательно закинула голову, обнажив обольстительную впадинку между ключицами и четкий, изогнутый тюркским луком абрис подбородка. – Я выехала в Крестовый поход в платье, затканном золотом, в серебряном седле, в обозе везли моих охотничьих и певчих птиц. Но в дороге я пережила и видела такое, – она передернула плечами. – Все, все было потеряно в тяготах пути – и одежда, и птицы, и лошади…
«И армия», – подумала Констанция.
Раймонд, однако, уже превратился в заправского придворного льстеца:
– Ваше величество, вы сами похожи на благородного сокола!
Алиенор снисходительно улыбнулась, и даже Констанция была вынуждена согласиться. У королевы резкие черты лица – тонкий нос с горбинкой, высокие скулы и тенистые впадины под ними, высокие брови вразлет. А ее ядовито-изумрудные глаза умели не только задумчиво устремляться вдаль, но и по-птичьи пристально впиваться в собеседника. В отличие от Констанции, любившей парфюмерные масла розы и жасмина, королева душилась острыми, терпкими благовониями с мускусом и амброй. Вчера женщины мылись в термах, и тонкая, мускулистая фигура Алиенор, узкобедрая, широкоплечая, с длинными ногами и руками, с гибкой, вечно изогнутой шеей напомнила Констанции вздыбленного, когтистого льва Апокалипсиса со стяга Аквитании. Сама же Констанция, бело-розовая, беременная, пышногрудая и округлая, с широкими бедрами и полными икрами, укутанная в длинные пшеничные волосы, чувствовала себя неуклюжим толстым зайцем. Но больше всего надменная, сильная Алиенор походила на хищника своей уверенностью, что может завладеть любой вещью, любым понравившимся ей куском, любым человеком. Гнедая кобылка, горностаевый плащ, жемчужные ожерелья, вислоухий щенок, много дивных подарков уже перешли к королеве, а теперь она весьма прозрачно намекнула на свое желание получить сапсана. Раймонд верил, что племянница поддержит его планы и ради этого был готов с себя последнюю рубашку содрать, но не отвращал ли он тем самым от себя ее венценосного супруга?
Констанция любила Шери, она сама тренировала охотницу, и птица не упускала ни журавля, ни утки. Но королева едва заметно усмехнулась, словно торжествуя над постыдной скупостью хозяйки, Раймонд метнул в супругу отчаянный взгляд, призывая не позорить их, и Констанция, повинуясь порыву быть лучше и благороднее француженки, протянула Алиенор руку с любимым соколом:
– Ваше величество, для меня будет большой честью, если вы согласитесь принять от меня Шери. Эта птица достойна принадлежать лишь королеве.
Она запрезирала бы себя, если бы поступила иначе, а Алиенор приняла дар с привычной непринужденностью.
– Любезный Раймонд, я слышала, тут где-то источник, у которого Аполлон влюбился в прекрасную нимфу Дафну. Я просто обязана, обязана увидеть это место!
И Пуатье услужливо пустил коня стремглав.
Птицу не жалко, муж – другое дело. Беда в том, что королева явно не видела разницы. Похоже, из всех крестоносцев лишь одна Алиенор явилась в Святую землю только брать, брать и брать. Но такова аквитанка – любой знак преданности, любви и уважения она считала обычной данью, и чем уверенней эта женщина вела себя, тем усердней пресмыкались перед ней окружающие. Многие дамы принялись так же высоко задирать голову, так же поднимать брови, смотреть вдаль и некстати улыбаться, но Алиенор при этом выглядела думающей о чем-то таинственном и прекрасном, а Изабо с прочими подражательницами – глуховатыми и двинувшимися рассудком. Все словно попали в волшебный, магический замок, где потеряло значение все, кроме колдовского голоса королевы, поющего песни чужой любви. И только Констанция плотнее прятала волосы под свою повязку замужней женщины, продолжала в разговоре глядеть прямо на собеседника, а на вопросы отвечала толково и уместно.
Изабо теперь постоянно попадалась на глаза в обществе усатого, толстого и вечно пьяного шевалье Грессана. В ответ на все предупреждения и уговоры мадам Бретолио только молча отводила взгляд, щеки и слишком открытая грудь ее покрывались алыми пятнами, слезы невольно катились по зардевшимся щекам, и она опрометью убегала рыдать в углу. За вертихвостку совершенно неожиданно заступилась дама Филомена, это унылое воплощение никем не искушаемой добродетели:
– Ваша светлость, покойные малютки перевесят все ее грехи. А вдобавок этот Эвро.
Констанция вспоминала о погибших сыновьях самой дамы Филомены, обнимала веселого шалуна Бо и прелестную Марию и уверяла себя, что эта завезенная провансальцами блажь – придворная любовь – глупая, но безвредная игра. Иначе разве играл бы в нее с таким увлечением собственный супруг?
И все же его усердие в куртуазной придури было обидным и досадным. Вечера напролет князь Антиохийский ловил с завязанными глазами визжащих дам, преподносил королеве яблоко в роли Париса или благоговейно внимал бесконечным мадригалам.
– Я словно вернулся в волшебную атмосферу моего юношества, в мою родную Аквитанию! Утонченная поэзия, музыка… Я только сейчас понял, как мне не хватало всего этого!
Ногти Констанции до крови впивались в ладони, но ради блага Антиохии и спокойствия Пуатье она запрещала себе вмешиваться. С той первой их ссоры из-за Алиенор они с Раймондом полностью так и не примирились. Князь продолжал ночевать в казармах, дни проводил в обществе паладинов и королевы, а с женой общался лишь при посторонних или по необходимости. Но, оказывается, теперь, когда в замке царствует другая, ему стало гораздо лучше, несмотря на размолвку со своею венчанной супругой! Интересно, знает ли заморский кумир, что великий почитатель и бережный хранитель провансальской культуры сам не озаботился обучиться писать и читать?
Утонченных придворных развлечений упорно сторонился лишь один кавалер – Луи. В сопровождении своего капеллана Одо де Дойля и телохранителя Тьерри Галерана понурый Капет бродил по замку хмурым призраком, мрачнея день ото дня. На провансальском наречии, на котором беседовали между собой Раймонд и Алиенор, парижанин не говорил, блистать в оживленных словесных поединках придворных и любезничать с собственной женой наперегонки с князем Антиохийским он не желал, да никто ему и не предлагал. Впрочем, дядя и племянница так были заняты друг другом, что рядом с ними все чувствовали себя незваными посторонними, даже Констанция, хоть она и понимала провансальское наречие.
Короля было жалко, он был не злым, совестливым человеком, с чувством долга и чести, но достаточно было Констанции увидеть его неприкаянную фигуру, чтобы в нем, как в зеркале, узреть всю унизительность собственного положения. Она не могла простить Людовику, что он, который мог положить конец этой внезапно вспыхнувшей приязни пуатевинцев, не смел вмешаться и заставить свою избалованную жену блюсти честь и соблюдать декорум.
Вскорости королю в Антиохии перестало нравиться хоть что-либо:
– Как это в городе Луки и Петра, Варнавы и Павла проживает такое количество язычников? Молятся в своих поганых мечетях прямо посреди святого города! И постоянные вопли муэдзинов, когда всем известно, что в их выкриках таится страшное поношение христианству?!
Констанция пыталась смягчить венценосца:
– Ваше величество, мы вынуждены терпеть нечестивые обычаи иноверцев. Купец не приведет в Антиохию свой караван, если здесь у него не будет возможности молиться в направлении своих святынь, не окажется привычной турецкой бани-хамама, если он не найдет тут чайханы, где неверные привыкли встречаться с единоплеменниками, курить кальян и любоваться танцовщицами. Поклонникам Аллаха необходим михраб, имам и намаз.
Луи взирал на княгиню, как на безумную:
– Мы порицаем греков-схизматиков, а вы покорно смирились с несравнимо худшим! Иногда мне кажется, что это не вы их победили, а они вас. Сидите, как нехристи, на коврах и подушках, едите отвратительную восточную пищу, приготовленную нечистыми арабскими руками, лечитесь у их знахарей! Ваш Танкред изображал себя в тюрбане и назывался Великим эмиром! Я собственными ушами слышал, как франкский барон похвалялся, что не ест свинину! – Людовик подозрительно оглядел баранье ребрышко, вымоченное по тюркскому рецепту в оливковом масле с кокосом, кориандром, тмином и имбирем. – Житель Шартра или Реймса в Утремере превратился в антиохийца и забыл свои корни!
И король впился в ребрышко, как пес в горло тюрка. Не скажешь же помазаннику, что некоторые обычаи – например, почаще мыться и чистить зубы, не повредили бы и самому христианскому величеству! Впрочем, Констанция изо всех сил старалась завоевать доверие и приязнь Людовика, но все ее несмелые попытки оставались незамеченными, а венценосец был по-прежнему отчужденным и замкнутым.
– Сир, – с избалованностью всеми обожаемого ребенка вмешалась Алиенор, – вы же ничего не смыслите в местных тонкостях, по какому праву вы указываете тем, кто сражался с иноверцами всю жизнь?
Но легче было бы осла впрячь вместе с лошадью, чем убедить Людовика согласиться с супругой.
– По праву того, кого сначала умоляют о помощи, а потом упрекают в недостаточной терпимости. Взять хоть этот союз с Дамаском… Как можно было заключить союз с Дамаском?!
Констанция растерялась. Как объяснить то, что так ясно и давно уже привычно самой? Даже Танкред сражался против Бодуэна де Бурга заодно с алеппскими тюрками, а тот боролся с Танкредом при помощи тюрков Джабалии! Она поспешила уверить щепетильного короля:
– Господь, читающий в нашем сердце, ведает, что любые наши небрезгливые союзы с басурманами являются только временной, вынужденной уступкой.
Раймонд пояснил, но так сухо, что лучше бы промолчал:
– Граница не всегда проходит между христианами и иноверцами. Араб охотнее покорится нам, нежели тюркам, и шиит раньше перекрестится, чем пожмет руку сунниту! И, чтобы не допустить чрезмерного усиления одного из неверных, нам приходится иногда приходить на помощь тому, кто слабее. Наша главная угроза – не Дамаск, а Алеппо Нуреддина, и этого атабека мы ненавидим так, как вы еще не научились