Леонид ДАЙНЕКА
ЖЕЛЕЗНЫЕ ЖЕЛУДИ
Роман
- Хто пасадзіў вас, дубы Панямоння?
- Пярун i Пяркунас.
Неизвестный белорусский поэт XVI века.
Часть первая
I
В знойный июньский день притащился из-за Немана калека: без левой руки и правой ноги. Вместо них из-под ветхого запыленного рядна торчали красные коротышки-культи. Черные и синие мухи роем вились над ним, садились на непокрытую потную голову, даже на брови и веки, словно человек был уже мертв.
Перед ним отворились ворота новогородокского замка, и он обессиленно упал, ткнулся лицом в раскаленную землю, заплакал. Дубовая кривулина, служившая ему опирищем, выпала из разжавшейся руки. Мухи с жадностью облепили ее - их привлек смешанный с кровью человеческий пот.
Что пришел он "из-за Немана", калека сказал еще сам, а потом надолго умолк. В пору было подивиться: в его-то годах да с такими увечьями на полатях бы валяться, а не мерить версты трудного пути.
Горожане, взволнованно переговариваясь, обступили пришлого, ждали, когда он отдышится и можно будет начать расспросы. Кто-то догадался принести ковшик холодной воды. Калека, не вставая, долго пил, сопровождая каждый глоток глухими щелчками в горле.
- Ты кто? - не выдержал, присел подле него на корточки новогородокский медник Бачила.
- Человек, - через силу выдавил из себя калека.
- Вижу, что человек, - обозлился медник. - Но кто это тебя обкорнал, как березу при дороге?
Бачила в угоду своему любопытству не останавливался ни перед чем, мог ляпнуть такое - хоть стой, хоть падай. Он так и пронизывал калеку зелеными, как молодая трава, глазами.
- Так кто же ты? - наседал. - Говори!
- Язык у тебя без костей, - одернула его овдовевшая минувшим летом Марфа - мужа ее убили тевтоны.
Медник ожег ее взглядом, как шилом пырнул, хотел полоснуть гневным словом, но в толпе прошуршало:
- Далибор... Далибор идет...
Княжича Далибора побаивались. В свои восемнадцать солнцеворотов он был по-мужски кряжист, хмур лицом, неулыбчив. Черные волосы густою гривой ниспадали на темную от загара шею. Далибор властным взглядом как бы раздвинул перед собою толпу, встал над пришлым руки в боки, спросил:
- Откуда ты и что тебе нужно в Новогородке?
В манере у него было говорить "по-княжески": Новоградок называл Новогородком.
Калека вздрогнул, изогнувшись всем туловищем, неловко сел. Хотел, видно, встать перед княжичем, да не смог, не нашел в себе сил, заговорил снизу вверх:
- Как вода к воде, так и кровь к крови дорогу найдет.
- Если я тебя правильно понял, ты наш, здешний? - строго свел черные брови Далибор.
- Сосунком купала меня мать в Немане, она же и имя дала - Волосач. А что до руки и ноги, то их меня лишили немчины, - поспешно ответил калека. Он смотрел то на Далибора, то на людей, безмолвно внимавших их с княжичем разговору, и в глубине его глаз плескался страх. Как будто ждал убогий, что вот сейчас, сию минуту произойдет что-то страшное, непоправимое. И правда, вдова Марфа (а она годами была старше всех собравшихся) вдруг ойкнула, прикрыла глаза обветренной ладошкой.
- Так это же вещун с Темной горы, - проговорила в испуге и растерянности. - Когда я еще зеленой девчонкой была, он на Темной горе сидел, священный огонь кормил. Отец князя Изяслава, князь Василька, прогнал его за Неман, в пущу. И его старцев - хранителей огня - прогнал. Двенадцать старцев жили на горе. Правда же, ты - вещун?
При этих словах вдовы Волосач с облегчением вздохнул, словно свалил с плеч и души камень-жернов. По лицу пробежала улыбка.
- Узнала! Да, я и есть тот самый вещун, - сказал Волосач и чуть ли не с торжеством взглянул на Далибора. - Твой дед разрушил наше капище. Зверь-зверем был твой дед. А теперь, княжич, вели принести мне горбушку хлеба и воды. Человек жив дотоле, пока есть хочет.
Он рассмеялся. И уже ни капельки страха не было в его глазах.
- Ты... - прямо задохнулся от гнева Далибор и занес, как для удара, кулак. - Комар болотный! Червь подземный! Как смеешь моего деда, новогородокского князя, своим грязным языком чернить?
- Вели же, княжич, отрубить мне оставшиеся руку и ногу, - спокойно сказал Волосач, - либо пусть принесут хлеба.
Далибор не нашелся, что ответить, густо покраснел, повернулся и быстро зашагал прочь. Бачила-медник, в любопытстве тянувший голову у княжича из-за спины, не успел отпрянуть и схлопотал оплеуху. Медник тер ухо, а Далибор, прибавляя шагу, слышал, как пришлый вещун говорил новогородокцам:
- Приполз вот помирать на родную землицу. Никому из живущих этого не миновать. Но не смерть страшит меня. Страшно то, земляки, что сила великая и злая идет на нас. Жемайтию тевтон подмял под себя. Идет сюда. Никого не щадит.
"Велю бросить его в омут головой, - задыхаясь, думал Далибор. - Нет, пусть лучше разорвут нечестивца в клочья собаки. У отцовских пастухов свирепые псы".
Разгневанный княжич по открытой, устланной медвежьими и барсучьими шкурами галерее взбежал на второй ярус терема и нос к носу столкнулся с матерью и братом Некрасом.
- Глебушка, - ласково сказала княгиня Марья и погладила сына по черноволосой голове, - что ты такой невеселый?
Глеб - так нарекли его при крещении, княжич не любил этого имени, но мать упорно называла его Глебом, Глебушкой, ибо князь (а она очень хотела, чтобы именно он стал со временем новогородокским князем) не может не быть христианином.
- Дожил до того, что скоро копыта откинет, а ума ни на грош, - злобно выдохнул Далибор, все еще вспоминая дерзкого калеку.
- О чем ты, Глеб? - не поняла мать.
- Там, у замковой стены, лежит приблудный калека, - усталым голосом ответил Далибор. - Мерзкий, грязный... Мухи со всего Новогородка слетелись на него, как на падаль.
- Так у него же, по-моему, одно копыто, а не два, - живо отозвался Некрас, младший брат Далибора, и язвительно, как показалось старшему, рассмеялся. "Уже побывал там, видел",- смекнул Далибор, поглядев в темно-ореховые глаза красавчика-брата. Себя Далибор считал некрасивым (вот ему бы братово имя!) и прежде из-за этого нимало не огорчался, однако на восемнадцатом солнцевороте жизни с досадой начал понимать, что в мужчине женщина ищет не только силу, богатство, знатность, но и красоту лица. На что уж мать явно делает ставку на него, Далибора-Глеба, но и она больше привечает миловидного Некраса, в крещении Никодима. Трудно жить на белом свете, ощущая, что родные и близкие любят тебя не в полную силу души и сердца. Они скрывают это, осыпают тебя поцелуями, но нет-нет да и проскользнет во взгляде внезапный холодок, - так в затишье теплого майского леса рядом с яркими веселыми цветами увидишь, бывает, резкий скол не растаявшего льда. Слышал же Далибор, как мать, гневаясь, сказала о нем: "Косоура этот..." Он и впрямь, когда злится, когда что-то ему не по душе, упрямо склоняет лобастую голову, косит голубым глазом из-под широкой косматой брови.
- Глеб, Никодим, - встревожилась княгиня, - о каком калеке вы говорите?
- Да лежит там бедолага подле стены, с единственной руки грязь слизывает, - беззаботно сказал Некрас. Его светло-русые длинные волосы на концах слегка завивались, отливали темным золотом.
- Зачем же такого пустили в детинец? ~ озабоченно спросила княгиня. Она, как с самых своих малых лет помнил Далибор, не выносила вида ратных людских увечий, вида крови, Как-то призналась сыновьям, что маленькой девочкой в ночной опочивальне, когда жила еще в Менске, увидела - вот уж страх Божий! ~ Мавку. У нее было красивое белое лицо, но вовсе не было спины. Мавка склонилась над маленькой княжной, поцеловала холодными губами и повернулась уходить. Тут-то и увидела омертвевшая княжна все ее внутренности, со всеми потрохами увидела: как упруго сжимается и разжимается сердце, как вздымаются и опадают легкие, как трепещут иссиня-красные жилы... С тех пор она пуглива, как осиновый лист, что вздрагивает даже от посвиста птицы.
- Пошли, мамуля, взглянем на него, - широко улыбаясь, предложил Некрас. Княгиня потемнела лицом, с некой болью и жалостью посмотрела на младшего сына, жестко сжала губы.
- Не пойду, - ответила, помолчав. - Надо, чтобы добрые люди занялись им, накормили, напоили. Прикажи челядникам, Глебушка, - обернулась к Далибору.
- Добрые люди у нас перевелись, видимо, мыши поели, - выкрикнул между тем Некрас и, сбежав по галерее, поспешил к городской стене, где росла, увеличивалась толпа. Далибор пошел за братом. Княгиня смотрела, как яркое июньское солнце льет жгучие лучи на головы ее сыновей ~ черноволосую и светловолосую, послала крестное знамение им вслед.
Волосачу уже принесли корчажку с холодной водой, вдовая Марфа разостлала на земле белую скатерку, положила на нее хлеб, печеное мясо. Волосач жадно ел, пил воду и, похоже, чувствовал себя вполне счастливым.
- Видно, разбогател ты в чужих землях? - сидя на корточках подле Волосача, не то просто интересовался, не то глумился медник Бачила.
- Э-э, какое богатство у калики перехожей? - с хрустом вонзая зубы в свиное мясо, отвечал Волосач. - По моим нарядам вошь свое потомство водит. Хошь, с тобой поделюсь?
Он протянул руку к своей загорелой неприкрытой груди. Медник, как ужаленный, отшатнулся. Толпа захохотала.
Волосач, довольный собой, старательно обгрыз кость, высосал из нее мозг, свистнул собакам. Те покатились кубарем - только пыль пошла.
- Негоже есть мозги убогой твари - сам таким же станешь, - решительно пробившись сквозь толпу, сказал Волосачу Некрас.
- A-а, княжичи! - воскликнул калека. Казалось, что он рад их появлению. Вытер сухим кулаком губы, потом растопыренной пятерней принялся скрести грудь. Далеко не каждый осмелися бы делать подобное в присутствии высоких особ. Некрас брезгливо поморщился, шмыгнул носом, сказал:
- Болотом смердишь... Мы в Новогородке не любим таких. Надо бы приказать, чтоб нарезали свежей лозы, спустили тебе портки и всыпали хорошенько. Не возражаешь?