У княгини было болезненно-бледное лицо. Густые темно-русые волосы она прятала под повойником, ибо негоже замужней женщине “светить волосами”. Белый в красную полоску повойник стекал вниз по плечам. На Ганне-Пояте поверх длинного расшитого платья-рубашки была еще одна одёжина, покороче, под золотым поясом, с широкими рукавами. На ногах - украшенные жемчугом изящные сапожки. Княгиня сидела на небольшом орехового дерева диванчике. Рядом стоял Войшелк.
Далибор с низким поклоном сказал:
- Мир тебе и твоему дому, достославная княгиня. Шлет тебе привет Новогородокская земля и сам Новогородок - брат вашей гостеприимной Руты. Много наслышаны мы о твоей щедрости, о твоем чистом сердце и голубиной душе. Прими вот эту золотую гривну, исполненную нашими мастерами.
Он еще раз поклонился, на сложенной белой скатерти протянул Ганне-Пояте массивную - для ношения на шее - гривну, которая, казалось, сама излучала свет. Щеки у княгини зарделись.
- Прими, Василь, - сказала она сыну. Войшелк взял драгоценную вещицу со скатерти, бережно держал ее в потемневших от летнего солнца руках. Только сейчас Далибор заметил, какие у него узкие ладони.
Княгиня пригласила Далибора сесть, и он опустился на низенький мягкий пуф. Она пристально и строго рассматривала юного гостя. Тот в свою очередь изучал ее. Усталое лицо с яркими синими глазами, казалось, было подсвечено изнутри. Предмет отчаянья всех женщин - морщины - тоненькими острыми лучиками сбегались к уголкам глаз. Как ни разглаживают их челядинки ножами из слоновой кости - все тщетно. Время берет свое.
С тех пор, как Ганна стала Поятой и женой кунигаса Миндовга, она жила словно на острове. Ни разу не отпустил ее кунигас съездить в Тверь, навестить родных и подружек. Она прозябала в суровой лесной столице, где неугасимо горят костры в честь Пяркунаса, где нашептывают что-то невразумительное длинноволосые вайделоты, где у всех на устах одно: война, война... Христианка, брошенная в шумное языческое море, она отходила душой только в своей молельне. Сразу после брачного обряда свекровь, молчаливая мать Миндовга, дала невестке спутанный клубок шерстяных ниток: та до рассвета должна была распутать их и перемотать. Ганна-Поята справилась тогда с нелегкой задачей, но и по сей день не избавилась от чувства, что все в ее жизни запутано, скомкано, что до конца дней она обречена нести свой тяжкий крест. Она искренне молилась за Миндовга и его соратников. Да, они были язычниками. А что язычники? Просто дети на этой грешной земле. И все равно, если они не обратят свои души к Христу, их ждут скудельницы - общие могилы, где грешников пожирает огонь. Единственным ее утешением оставался старший сын, любимый Войшелк, или Василь, как называла его она. У сына было два имени, но одна душа, и мать очень хотела, чтобы эта душа приняла ее, православную веру. Нелегко было залучить Войшелка в молельню: то поход, то Товтивил с Эдивидом норовят высадить тараном рутские ворота, то отец, кунигас Миндовг, держит сына при себе. Но когда он приходил - высокий, статный, черноволосый - Ганна-Поята вся вспыхивала от радости и ее бледные щеки заливал румянец умиления. Не зря говорят: “Мужчина краснеет, как рак, женщина краснеет, как мак”. Она усаживала сына рядом с собою, брала его руки в свои и принималась рассказывать про Тверь, про весеннюю Волгу, про величественные церкви над речной кручей. И еще про Афон - Священную гору, давшую приют двум десяткам православных монастырей. Это настоящая страна монахов, - говорила она. Когда-то туда и ногою не смело ступить ни одно существо женского пола. Только для пчел делалось исключение, чтобы не пропадали втуне дары Божьи - нектар и воск. Хвала византийскому императору Алексею Комнину: он открыл женщинам путь на Афон. “Я пошла бы туда, полетела, поползла”, - страстно шептала княгиня и испытующе смотрела на Войшелка. Сын молчал. Но его светлые глаза темнели, в их глубине загорался острый огонек. “Ступай. Пусть тебе снятся хорошие сны”, - отпускала Войшелка Ганна-Поята. В другой же раз она как бы между прочим заводила речь о литовских богах, которым несть числа. Подсмеивалась над верховным богом Дивериксом, над богом-кузнецом Кальвялисом, якобы выковавшим солнце, над хранителем леса и покровителем охотников Медейносом и над заячьим богом... “Подумать только: в Литве даже у зайцев есть свой бог! - пожимала она плечами и уже строго добавляла: - Христос - властелин всего сущего”.
Перед такой вот женщиной сидел новогородокский княжич Далибор и ломал голову, с чего бы начать беседу. Он был не из говорунов, тем более среди малознакомых людей. Выручила княгиня.
- У вас в Новогородке, я слышала, есть очень богатый храм, - молвила она и перевела взгляд на Войшелка.
- Храм мучеников Бориса и Глеба, - поспешил с ответом Далибор.
- Меня жизнь по рукам и по ногам связала, - горько вздохнула Ганна-Поята. - Сижу пень-пнем на одном месте. А так бы хотелось съездить в Новогородок на богомолье.
Далибор собрался было что-то сказать, да не успел: со двора послышались крики, хохот, режущее ухо лошадиное ржание.
- Что там такое, Василь? - забеспокоилась княгиня.
Войшелк вышел из молельни, и какое-то время Далибор с Ганной-Поятой сидели в молчании. Влетела невзрачная, как моль, мошка, метнулась на пламя свечи и с легким треском сгорела - повеяло паленым. Литовский княжич воротился с хмурым лицом. Мать вопросительно посмотрела на него.
- Дружинники связали трех коней хвостами и потешаются, - объяснил Войшелк. И добавил: - Я их отчитал: кончайте дурью маяться.
- А отца не видел? - поморщилась Ганна-Поята.
- Он тоже там был, смеялся, - неохотно ответил Войшелк.
В это время послышались гулкие, уверенные шаги, и в молельню вошел Миндовг. Княгиня и Далибор встали. Кунигас поцеловал жену в щеку, похлопал сына по плечу, озорно подмигнул Далибору. По всему, он был в настроении.
- Солнце на дворе, а вы от свечей греетесь, - заговорил оживленно. - Всё бы своему Христу кланялись. А что как спину в кочергу скрючит? - Поймав осуждающий взгляд Ганны-Пояты, замахал руками: молчу, дескать, молчу. Сел на пуф и, не пряча улыбки, признался: - А мне сегодня во сне видение было: отец покойный кунигас Рингольт приснился.
При этих его словах все затаили дыхание.
- Будто бы пришел я навестить его на том свете. Поужинали, как водится, Литву нашу вспомнили. Пора на покой. Уложил я старого в его вечное ложе, землицей мягкой присыпал. Наутро спрашиваю: “Как тебе спалось?” - “Ох, худо, - отвечает. - Черви и гады разные жрали меня”. Тогда я для него деревянное ложе, домовину, соорудил. Назавтра отец опять плачет, жалуется: “Не могу так лежать: от комаров да пчел спасу нет”. И решил я по обычаю дедов наших краду огненную сотворить, предать отцово тело огню. Утром опять спрашиваю: ”Ну, как на этот раз?”. Глаза у отца заблестели, обнял он меня, расцеловал и звонко так говорит: “Спасибо тебе, сыне. Сладко я спал. Как младенец в колыбели”.
Миндовг умолк, с веселым вызовом посмотрел на княгиню: конечно же, в первую очередь к ней, истовой христианке, был обращен его то ли порожденный сном, то ли просто выдуманный рассказ. Она сидела с окаменевшим лицом, тихая и бледная. И вдруг всхлипнула.
- Перестань, - примирительно сказал Миндовг. - Утри слезы.
Ганна-Поята послушно исполнила мужнину просьбу-приказ.
- Женщина утирает слезу пальчиком, мужчина - кулаком, - усмехнулся кунигас, прежде чем вернуться к разговору, в котором, как ему казалось, не была поставлена точка. - И все-таки на огонь обменивается все, как и все - на огонь. Это как золото и разные там товары. Так учил прославленный мудрец Гераклит. Так учил верховный жрец Вайдевутас. Вот почему мы в Литве поклоняемся огню и не зарываем своих умерших в землю. - Он повернулся к Далибору. - Соскучился у нас новогородокский княжич? - И, не дав тому ответить, положил ему руку на плечо. - Завтра на ловы поедем, на большую охоту. Знаю, что вы, новогородокские, любите это дело. Мы - тоже. Разве не правда, Войшелк?
- Правда, правда, - обрадованно затряс головой его сын.
- Собольи и горностаевые меха по сорок и по сто штук в кипе мы возим и в Полоцек, и в Менск, и к вам в Новогородок. А ведомо тебе, какие у нас медведи водятся? Муравейники, овсяники и стервятники. А волки? Конюхи - большие, серой шерсти, и свинятники - эти поменьше, бурые до желтизны.
Миндовг, как, поди, и всякий литовский кунигас, знал толк в охоте, сызмалу любил ее. Мужчины с жаром принялись обсуждать предстоящие ловы. И лишь Ганна-Поята отрешенно сидела на своем диванчике, делала вид, что прислушивается к разговору, а мыслями была далеко-далеко, в заоблачной выси. Не зря говорят, что от моли беда одежде, а от тоски - человеку. Стоял в глазах у рутской княгини залитый ярким полуденным светом Афон, безмятежное голубое море, белые стены монастырей, по которым буйно вьется, лезет вверх хмельная от солнца виноградная лоза. Там, в той солнечной тишине, живут, ведут беседы с Богом смуглые большеглазые люди, которые питаются медом диких пчел и акридами - молодью саранчи. Как ей хотелось туда, как хотелось вырваться из этой лесной глуши, от крови и страха, от нескончаемых войн. А там даже есть места, где запрещается пахать землю, поскольку она - живая и соха может причинить ей боль.
На ловы Далибор взял свой любимый лук. Литовцы больше слышали про это оружие, чем имели с ним дело, и Войшелк так и этак вертел его в руках, причмокивал языком. Лук бил на сто сажен и складывался на несколько частей. Главной была кибить - древко лука, каждая половина которого называлась плечом либо рогом. Костяные накладки назывались мадянами, а нижняя сторона рога - подзором. К концам рогов крепилась тетива из лосиных или воловьих сухожилий. Обычно тетива была расслаблена, и только перед самой битвой или охотой ее натягивали. На левое предплечье Далибор надел металлический браслет-наручку, чтобы защитить руку от ударов тетивы, а на большой палец той же руки - костяное кольцо. Стрелы были частью березовые, частью - из лесной яблони-дички.