Железные желуди — страница 15 из 59

- Я был со своим воеводой Хвалом, - спокойно ответил он. - Висмонта и Спрудейку повстречал, когда их уже везли на со­жжение.

Про себя же подумал: “Не нравятся мне, кунигас, твои глаза”. Миндовг с заметным облегчением вздохнул и, как самому близ­кому другу, пообещал Далибору:

- Только начнет желудь с дуба осыпаться, поедем с тобой, княжич, еще на одну охоту. Эго будет не то, что сегодняшние ловы. Однако сам увидишь. Скажу одно: далеко не каждого гос­тя приглашаю я на эту охоту. А тебя вот уже, считай, пригласил.

V

Миндовг сдержал слово. Прошло-пролетело четыре или пять седмиц, несколько раз успели рутчане и новогородокцы скрестить оружие с Товтивилом и Эдивидом, тут оно и случилось: в окно светелки, где жил Далибор, постучал легкой костистой рукой этот малозаметный человечек:

- Кунигас княжича Глеба в своем нумане видеть хочет.

И исчез без следа. Может, и впрямь примерещился? Од­нако Найден, верный холоп, который непостижимым обра­зом уже знал в Руте всё и всех, уверенно сказал:

- Это Козлейка, Миндовгов виж и наушник. Говорят, он при кунигасе словно тень - всегда и всюду при нем.

Подстегнув память, Далибор вспомнил это заостренное лисье личико с бесцветными глазами, глядевшими из глу­боких глазниц, как из колодцев. На ловах в пуще этот Коз­лейка все время держался подле Миндовга и был как бы продолжением его левой руки.

Далибор накинул плащ, опоясался мечом и пошел в нумас. Во всем ощущалось дыхание осени. Завывал студеный ветер, обдавал мелким моросящим дождем. Еще день-другой назад радовали глаз зеленые купы деревьев на гори­зонте, а нынче они уже были наги, раздетые холодом и вет­ром. Сквозь проломы в тучах проступало низкое, наводя­щее тоску небо.

Кунигас ждал княжича. Был он в богатом собольем тулу­пе, в такой же шапке. Откровенно удивился, увидев, как легко одет Далибор.

- Куда это ты, княжич, собрался? Бабочек ловить? - И приказал Козлейке: - Принеси княжичу Глебу шубу с мое­го плеча.

Пока тот бегал в терем, Миндовг, лукаво прищурившись, спросил:

- Как полагаешь, княжич: растут ли ночью деревья и трава?

Вопрос был неожиданным, шел вразрез и с мыслями, за­нимавшими Далибора, и с тою унылой хмарью, что была разлита в округе. Осень... Слякоть... Разве в такую пору может хоть что-нибудь расти? В этом духе и ответил.

Видя растерянность новогородокского княжича, рассме­ялся.

- Я не о том. Ну, пусть не осень. Растут ли, скажем, ве­сенней ночью деревья и трава.

- Видно, растут,- обронил Далибор и добавил на всякий случай: - Если им не спится.

Он так и не понял, к чему был задан вопрос. Козлейка принес шубу, пособил Далибору влезть в нее. Поехали в легкой бричке с кожаным верхом, запряженной парой гне­дых коней. Козлейка был за кучера.

- При нем можешь говорить все, - со значением указал кунигас взглядом на его спину. Спина ответила - показа­лось Далибору - неуловимой дрожью и опять словно ока­менела, выражая только одно - ожидание. Так ждет своего часа натянутая тетива лука.

Ни Найдена, ни Веля, ни Костку на позволил взять с со­бою Миндовг. Буркнул в темно-рыжую негустую бороду:

- Не для их глаз это зрелище!

"Что же он хочет мне показать?" - ломал голову княжич и не находил ответа. Одно было ясно - речь шла об охоте.

Впереди и позади брички частили на резвых кониках сотни полторы Миндовговых дружинников, копытили хля­бистую скользкую дорогу: чвяк... чвяк... чвяк... Иные из дружинников от холода натянули на лица шерстяные вя­занные маски с прорезями для рта и глаз.

- Мелки в Литве кони, - оглядывая свой эскорт, сказал кунигас.

Кони и впрямь, что бросилось в глаза и Далибору, были мелковаты, причем самой разной масти. Такого новогородокский либо широкогрудый ливонский конь запросто мо­жет подмять под себя. Правда, это зависит от того, кто в седле.

- Кони мелки, а великих и славных мужей возят, - слов­но угадав, о чем думает новогородокский княжич, не без самодовольства закончил мысль кунигас.

Бежала навстречу поклеванная каплями дождя дорога. С ходу перемахнули по гребле какую-то речушку.

- В воде у нас гудёлки живут. Это вроде ваших русалок, - разъяснил Миндовг. - В полнолуние всплывают из глу­бин, поют, водят хороводы, заманивают к себе молодых хлопцев. А заманят - защекочут до смерти. Мно-о-ого мужской силы лежит на дне рек и озер.

- У нас, в Новогородокской земле, русалками оборачи­ваются новорожденные девочки, ежели их некрещеными возьмет смерть, - поддержал разговор Далибор. - Любят они раскачиваться на деревьях. Облепят ветки, которые по­толще, и каждого, кого увидят, зовут: "Иди к нам на каче­ли, потешь душу!" Попробуй-ка устоять. Одно спасение: если при тебе есть что-нибудь железное. Покажешь железо - тут же исчезают, только следы на песке остаются.

- Приехали, - сказал Козлейка, натягивая вожжи. До этого, как и надлежит слуге-кучеру, он сидел неподвижно и безмолвно, точно камень.

Перед Далибором, перед притихшими литвинами во всей своей величавой красе встала спелая, в расцвете сил дубра­ва. Сотни, тысячи дубов единой семьей простирали к небу мощные, внушительной толщины руки-ветви. Они, эти вет­ви, не помышляли о прямизне, изгибались, шли на излом: дуб должен был показать, подставить солнцу каждый свой листок. Под порывами ветра с высоты долетал металличе­ский шорох потемневшей листвы. С гулким стуком падали к подножью деревьев мокрые, налившиеся яростной жиз­ненной силой желуди. Каждый из них отвесно летел вниз, не отклоняясь ни на пядь, и ложился вблизи породившего его дерева. Вместе с желудями летело, опадало на землю множество мелких веточек, несущих по три-четыре пожел­тевших листка: дуб очень любит свет и, чтобы не расходо­вать его понапрасну, как бы отряхивает, очищает от лиш­ней поросли свою гордую, высоко поднятую голову. Это о нем говорят: любит расти в тулупе, но с непокрытой голо­вой. Между тем листопад уже не только задел верхушки, но испятнал и кроны. Сквозь частокол могучих стволов про­рывался ветер, закручивался вихрем в глубине дубравы, разбрасывая, разметая во все стороны мертвый лист.

- Алка, - взволнованно выдохнул Миндовг, снимая шап­ку.

Далибор уже слышал это слово, знал, что оно означа­ет. Алка - священный дубовый лес, твердыня древней литовской веры. Дуб, а не какое-либо иное дерево из­брали боги, чтобы в шуме его стойкой листвы посылать свое благословение и свои приказы всем, кто поклоня­ется Пяркунасу. Дуб не боится молний, он сам - сын молнии. С высоты отведенных ему веков жизни смотрит он на сменяющиеся поколения людей, видит, как мла­денцы, спавшие в колыбелях в его тени, растут, наби­раются сил, становятся воями, потом - старцами, обла­дателями белых, как снег, бород. Старцы умирают, ло­жатся легким пеплом на поминальных кострах, но, как те же желуди, приходят на эту зеленую землю новые люди, чтобы чтить и сберегать то, что вело по жизненным дорогам их дедов,

Литвины начали совершать свою молитву. Далибор стоял поодаль, тоже сняв шапку. В его христианском Новогородке священным древом, благословенным самою Богородицей, священнослужители объявили белую березу. Над дубом же язвительно надсмехались, ибо он был деревом старой, языческой веры. А что языческое (поганское, как они говорили) - то все дурь и блажь, а тот, кто верит в ста­рых богов, тоже глуп и темен, проще сказать - дубовая голова. А еще проще - дубина стоеросовая. Но вот стоит ря­дом Миндовг, неугомонный, с жесткими глазами кунигас, и говорит, что дуб - щит его народа. И Далибор верит ему, потому что видит, как горят глаза у литвинов, какой любо­вью светятся их лица. Литвин никогда не срубит дуб, луч­ше даст на отсечение руку или ногу. А, скажем, в Рязан­ском православном княжестве дуб не в таком почете, но и там он - щит и страж. Спасаясь от татарской конницы, ря­занцы вырубают целые дубравы, кладут их кронами к югу, и встает в голой степи, наводит страх на ошеломленных степняков непроходимая и непроезжая, ощетинившаяся ро­гами стена.

Далибор опустил глаза и в облетевшей дубовой листве увидел среди других желудь, успевший уже прорасти. Крепким белым корешком, этакой кривулькой, он нащупал землю, его розовые сочные семядоли разошлись, раскры­лись, и на белый свет осторожно выглянула маленькая по­чечка. Желудю еще предстоит перезимовать, и если он не поддастся морозу, то будущей весной быстро пойдет в рост. Уже не желудь - дубок. Но сколько испытаний ждет его впереди!

- Видал наши священные дубы, княжич? - растроганно спросил Миндовг. - В них могущество литовской земли. Клянусь богам: я вознесу Литву на такую высоту, о какой мечтать не смеют мои враги. Учат мудрецы: ни во что осо­бо не влюбляйся, чтобы потом не разлюбливать. Знаю, как тяжко это и больно - разлюбливать. Что нож в живую рану всадить. Но я люблю Литву и хочу, чтоб она была моею.

Рядом с возбужденным кунигасом смиренно стоял Козлейка, "самый верный из слуг", как говорил о нем Мин­довг, будучи в хорошем расположении духа. Этого не­взрачного человечка Далибор уже не то чтобы приметил - выделил из бояр и слуг, роем вившихся день-деньской во­круг рутского властителя. Было только не понять, чем именно занимался вездесущий Козлейка. В пути правил лошадьми, потом готовил с поварами обед, ловко поддер­жал под локоток Миндовга, когда тот поскользнулся на мокрой лесной траве. Захотел кунигас утолить жажду с до­роги - Козлейка поднес ему синюю корчажку с каким-то питьем.

- Кто этот человек? - спросил Далибор у немолодого, с забавно обвисшими усами боярина, указав на Козлейку.

Тот сначала не понял, о чем идет речь.

- Ну, кто он? - добивался Далибор. - Боярин? Тиун? Или, может, устроитель княжьих ловов?

Вислоусый литвин наконец сообразил, чего от него хо­тят. Решительно качнул головой:

- Нет, не боярин и не тиун. Просто Козлейка.

Другой боярин, посмелее и побойчее на язык, сказал:

- Он из тех, кто и падая взлетает вверх. Кто, если хочет что-то разглядеть, заходит сразу с обеих сторон. Совет мой тебе, княжич: поостерегись иметь дело с Козлейкой. При­воротным зельем опоил он Миндовга, тот без него и шага не ступит. Гнида гнидой, а великую власть забрал. Хотели было придушить в лесу, да как-то пронюхал, и за него Миндовг пятерых смельчаков-бояр за ковтик взял.