Далибор в силу присущих ему по молодости лет любопытства и горячности стал как бы между прочим распутывать клубок жизни этого загадочного человека, осторожно выспрашивать о нем. Тот же боярин рассказал, что во время последней литовской свары Козлейка, чтобы показать свою верность Миндовгу, собственноручно убил родного брата и, похваляясь, забросил его отрубленную голову в болотное окно. "Алым пламенем взялось тогда все болото", - возмущенно говорил боярин и, хотя был не из робких, одергивал себя, понижая голос.
Да, видно, не за ту нитку в клубке потянул однажды новогородокский княжич, потому что сам Миндовг, скрывая раздражение, сказал ему:
- Княжич Глеб, меня не интересуют и никогда не интересовали седельничие или там постельничие твоего отца князя Изяслава Васильковича. Думаю, что и мои бедные слуги, которых я кормлю и учу уму-разуму, никого не должны интересовать. Зачем нам, князьям, марать руки в их рабской крови?
Далибор словно язык проглотил. Потом попрекал самого себя: "Глупцу наука. Приехал в гости, так гости, а то вздумал на кривых санях подъехать".
И вот наконец долгожданная охота. Только самых верных, самых близких людей взял с собою в то холодное ветреное утро Миндовг. Перед тем как покинуть табор, еще тщательнее утеплились, взяли оружие и двинулись в серый, набухший водою лес, сменивший священную дубраву-алку. Тут тоже изредка попадались выбравшие местечко посуше дубы, но это были тщедушные подобия тех великанов, что радовали глаз в алке.
На устах у всех, кто уже не впервой принимал участие в этой необычайной охоте (а что она будет необычайной, Далибор слышал из уст самого Миндовга), витало одно-единственное слово: "Жернас... Жернас..." Далибор вспомнил, что по-литовски так называется дикий кабан, вепрь. "Что ж, поохотимся на кабанов", - заключил он.
Козлейка шел впереди, вооруженный железным безменом с тремя острыми шипами. На лес, на болото наплыл туман, и люди казались в этом тумане серыми призраками. Внезапно под ногою у Далибора предательски хрустнул сучок.
- Т-с-с-с! - приложил палец к красной оттопыренной губе Миндовг.
Наконец в рассветных сумерках увидели огромное ловчее сооружение - по-новогородокски стенку. Из толстых еловых кряжей была срублена длинная, сходящая на клин ловушка. Широкий вход в нее в любой миг мог быть перекрыт толстыми дубовыми слегами. Чтобы по команде пустить слеги в ход, часть охотников, в том числе и Миндовг с Далибором, заняли места в тесных привратных клетушках-камерах. Оставалось ждать.
Миндовг, дыша Далибору в ухо, жарко шептал:
- Нигде нет такого обилия птиц, как в наших литовских лесах. Когда крыжаки, будь они прокляты, построили на нашей земле первый свой замок, они назвали его "Vogelsand", что означает "Птичий грай".
Далибор, внимая кунигасу, снова с удивлением отметил про себя, что тот имеет обыкновение заводить разговор без всякого внешнего повода. То его заинтересует вопрос, растет ли ночью трава, то, как вот сейчас, потянет высказаться по поводу птиц. Какие птичьи песни в глухом и холодном осеннем лесу? Впрочем, это отличает мужчину от женщин: те пускаются в рассуждения только о том, что в данный момент видит их глаз.
Все молчали, сдерживая дыхание. Только Миндовг, ничтоже сумняшеся, продолжал:
- На проклятых произвели впечатление наши леса, наши дубы. И замок они построили не на земле, не на скале, а в развилке гигантского дуба.
"И правда, странная охота, - думал тем временем Далибор, - Ни загонщиков не видно, ни собак не слышно".
Он наблюдал, как по всей длине ловушки-стенки безмолвные люди рассыпают из мешков желуди. Это была, конечно, приманка, любимое яство диких свиней. Но Далибор, с малых лет знакомый с охотой, знающий повадки разных лесных, речных и болотных обитателей, был уверен: звери в эту нехитрую ловушку не пойдут. У дикого кабана плохое зрение, но нюх и слух отменные, и человека он чует на большом расстоянии. Неужели кабаны в Литве настолько тупы, чтобы слепо переть к человеку на рожон, будь этим человеком даже сам кунигас Миндовг.
Стал накрапывать дождик.
- Неужто Жернас не придет? - тихо, словно про себя, произнес кто-то из бояр.
Миндовг резко обернулся на голос, сгреб в кулак бороду, принялся нервно наматывать ее, на сильные загорелые пальцы. Потом бросил долгий взгляд на Козлейку, стоявшего у входа. Тот мгновенно уловил этот взгляд, сорвался с места и, сжимая в бледной руке свой устрашающий безмен, быстро зашагал в лес, в туман. Миндовг разгневанно сопел.
"Дался им этот Жернас, - думал Далибор. - В пуще столько живности навалили - до весны с мясом будут. Кунигас сам жаловался: всю соль перевели".
Над стенкой висело молчание. Висело на тонкой паутинке, ибо, стоило вислоусому боярину, забывшись, кашлянуть в кулак, как Миндовг выплеснул на него свою злость и раздражение:
- Что раскашлялся? Хочешь босыми ногами на горячих угольях поплясать? Рад, поди, что кунигасу не пофартило. Говори: рад?
- Да как ты мог такое подумать? - залился мертвенной бледностью боярин.
- Все вы из одного гнезда яйца, - грозно обронил Миндовг.
Самовластителю-монарху, каковым в последние годы заделался некогда малоприметный рутский кунигас, принадлежало и подчинялось всё на его земле: железо и серебро, конная дружина и ополчение смердов, дравшихся в пешем строю, жизнь людей. Самый богатый и самый бедный из литвинов чувствовал себя перед ним, как подзаборный сорняк. И человек чужой крови, и ближайший родич мог уснуть в объятиях жены, а проснуться в путах. Нередко случалось, что из-за обильного хмельного стола, за которым только что пил из одной чаши с Миндовгом, горемыка, не успев удивиться, попадал в пыточную, где его уже дожидались люди Козлейки. Кунигас мог отнять у боярина землю и крышу над головой, мог разлучить мужа с женою, отца - с детьми.
Воротился из туманного леса Козлейка, снова, как врытый, замер у входа в ловушку. Бояре не дышали.
- Жернас! - вдруг прошептал Миндовг и побелевшими пальцами впился в еловую плаху тесного сруба. Нетерпеливый, какой-то лихорадочный взгляд его был прикован к кустам на опушке леса. Безграничная радость, ликование плескались в этом взгляде. Далибор посмотрел в ту же сторону и на травянистом возвышении-взлобке, с которого утренний ветерок уже смахнул сизый туман, увидел необыкновенных размеров и редкой красоты дикого кабана. Не увидь он его собственными глазами, никогда бы и никому не поверил, что такие бывают. "Вот он какой, Жернас!" - хотелось Далибору крикнуть от изумления и непонятной, внезапно обуявшей его радости. Глянул украдкой на Миндовга, на бояр и по блеску глаз, по краске возбуждения на лицах понял, что и с ними творится нечто необычное, не поддающееся объяснению. Горделивый красавец-вепрь, скалою стоявший в первых лучах несмелого осеннего солнца, возвышаясь, казалось, надо всем лесом, над всею округой, был, как начинал догадываться Далибор, не просто хряком, не просто сильным, уверенным в себе самцом, а чем-то куда более значительным, более загадочным и непостижимым, чем-то таким, от чего внезапно обрывается сердце и в висках начинает тоненько звенеть кровь.
- Жернас... Мой Жернас... Пришел... - растроганно говорил Миндовг, словно повстречав после долгой разлуки родного, самого любимого сына.
Остальные тоже радостно улыбались, посылая Жернасу теплые, умиленные слова. А вислоусый боярин так даже всхлипнул и рукавом бобрового тулупа с показным усердием смахнул с глаз слезу.
На лысом - трава не в счет - островке-взлобке, шагнув из глухого черного болота, стоял, пытливо и в то же время с достоинством озирая округу, чудо-кабан. Туловище у него было за две сажени в длину, вес, по первой прикидке, пудов тридцать. Жесткая бурая щетина с рыжеватым подшерстком прямо лоснилась на нем. Он походил если не на скалу, то на гигантский валун, заостренный спереди, там, где на длинном плоском, лишенном волоса лыче-рыле все время пребывали в движении, то сжимались, то расширялись чуткие ноздри. Уши у Жернаса были под стать всему остальному. Пожалуй, чуть-чуть портили общую картину коротковатые ноги, но они, мощные, массивные, надо полагать, исправно делали свое дело: легко носили огромную, налитую тяжестью тушу по самым непролазным болотам. Угрожающе белые, как соль, которую привозят из Галича, клыки дополняли впечатление.
Можно было только диву даваться, как скудная здешняя земля породила и взрастила такого великана. Конечно же, под ним проламывался лед, когда зимой шел он грызть сладкую от мороза осоку на лесные озера. Чтобы насытить такую гору сала и мяса, мало, пожалуй, одной пущи, тут требовалось их две, а то и три, потому что у Жернаса был, судя по всему, отменный аппетит.
С величайшим достоинством, даже с надменным вызовом стоял громадина-вепрь, открытый любому глазу, любому копью. Но вот он пошевелился, медленно повел крупной головой. Солнце еще только выплывало из тумана, ленивое, остывшее за ночь, и на какой-то миг почудилось, будто вепрь подцепил, подважил его рылом, чтобы поскорее вскатить на холодное осеннее небо.
"Неужели они убьют Жернаса? - с горечью и сожалением подумал Далибор. - Пусть бы жил такой. Разве мало других кабанов в пуще".
Новогородокский княжич еще не знал, не мог знать, что Жернас, который по праву мог бы зваться кунигасом всего кабаньего мира, рожден не для того, чтобы окороком лежать на дне солильного ушата или истекать жиром на чьем-то вертеле. Далибор не знал, что Жернас - бессмертен. То есть, разумеется, это не совсем так. Когда-нибудь откажут и его не знающие устали ноги, закроются навсегда сторожко-зоркие глаза, когда-нибудь ему приестся смотреть на пущу, на бескрайние болота и тучи над этими болотами. Когда-нибудь и его нутро отвергнет пищу. Но сегодня у Жернаса был зверский аппетит, он, всеядный, мог в любом количестве пожирать корешки, корневища, луковицы речных и болотных растений, желуди, грибы, мох, лишайники, насекомых и их личинки, дождевых червей и т. д. и т.д. Он, будь это возможно, съел бы самого себя - такой ненасытной прожорливостью наделило его небо.