И с шутливой угрозой он схватил холопа за шкирку.
То-то было радости, когда Далибор встретил в болотном городке Войшелка. Тот тоже расцвел улыбкой. Сели на кучу камней, что была насыпана у подножья тына. Пользуясь случаем, травники обмотали Войшелку раненое плечо белым льняным полотнищем, тонкими звериными шкурками.
- На ловы ездил? - спросил Войшелк.
- Ездил, - кивнул Далибор.
- И Жернаса видел?
Далибор не успел ответить, как Войшелк, полыхая гневом, вскочил, заговорил с жаром:
- Как у меня руки чешутся его убить! Всадить копье на всю длину в его жирное мерзкое брюхо! Поверь, когда-нибудь я его убью. Вот подумаю, как он, подыхая, будет визжать, скулить, ерзать в грязи у моих ног, - и я счастлив!
- За что ты так не любишь какого-то кабана? - с живым интересом спросил Далибор.
- Ненавижу предателей, отступников, тех, кто несет гибель своим, - прищурился Войшелк и вдруг сокрушенно уронил голову на руки. - Это все Козлейка, все он... Не зря говорят, что мягкий червь твердое дерево точит. Таким вот червем проник он в душу моего отца, кунигаса. Стоит им самую малость побыть один на один, как отец становится зверем. Я убью и Жернаса, и Козлейку. - Ничуть не опасаясь малознакомого человека, каковым был для него Далибор, рутский княжич изливал перед ним свою горечь и обиду. Под конец сказал: - И еще одно несчастье на нас свалилось: нет нашей Ромуне.
- Как нет? Где же она? - вздрогнул Далибор.
- Никто не знает. Прошлой ночью, еще до нападения на Руту, понесла она жертву Пяркунасу. Она и раньше часто одевалась вайделоткой и вместе с другими вайделотками ходила поклониться священному огню. Наша Ромуне не такая, как иные девушки. Была...
- Какая же она? - не принимая душою слова "была", с затаенной дрожью в голосе спросил Далибор. Он поймал себя на том, что от услышанной новости у него болезненно перехватило дыхание. Красавица-литвинка с темно-зелеными глазами и светлым пеплом волос, оказывается, уже была по-особенному дорога ему.
- Ну, к примеру, другие княжьи да боярские дочери, палец покажи, хихикают, смехом давятся, а она - нет. По лесу любила бродить, по лугам. Венки красивые плела. Христу, правда, без охоты молилась. Разве что мать заставит. Она, как отец наш, к Криве-Кривейте ездила, к старой литовской вере тянулась. Нам с нею, скажу тебе правду, княжич, даже подраться случалось. Смешно: я, мужчина, брат, - и дрался со своею сестрой. А она гордая была: обид никогда и никому не спускала. Да что теперь говорить? - Войшелк удрученно махнул рукой. - Пойду. Там мать плачет.
Далибор остался один. Острая внезапная тоска холодным пламенем полыхнула в самой глубине души, и не было от этой тоски спасения. Сердце зашлось в обиде на жизнь, насылающую на людей беду за бедой. Лежит в головешках Рута... Теперь вот исчезла Ромуне... Доколе пребудет такая несправедливость на белом свете? Но тут трудно что-либо придумать. Сказано же в Священном писании: страх Божий несите превыше всего.
Снова вспомнились темно-зеленые глаза литовской княжны, словно выступили из тумана. Далибор вдруг понял: если окажется, что погибла или подверглась насилию Ромуне, безрадостной и ненужной, как трухлявый лесной гриб, станет его жизнь. Что же предпринять? Он сделал единственно правильное, что оставалось в его положении, - пошел к Миндовгу. Кунигас поможет распутать этот убийственный клубок. В мыслях он молился и Христу, и Огню-Ворожбитичу, чтобы не отступились от Ромуне и от него, Далибора.
Миндовг, показалось, ждал новогородокского княжича. Неизменный Козлейка натирал ему, голому по пояс, спину пахучей светло-коричневой мазью, которую зачерпывал серебряной ложечкой из граненого, красного стекла флакончика. Через всю заросшую черным волосом, полноватую грудь кунигаса шел длинный извилистый шрам.
- Это последняя их победа, - едва увидев Далибора, заговорил Миндовг. - Последний укус гадюки, болезненный, но не смертельный. Сюда уже идут верные мне войска. За меня Новогородок.
- Новогородок за тебя, кунигас, - без раздумий подтвердил Далибор.
Это еще больше распалило Миндовга:
- Под моими знаменами соберется вся Литва, и никто больше не посмеет поднять руку на священный дуб.
"Жернас, пока ты произносишь эти слова, поднимает на него не руку - рыло", - пришло вдруг Далибору в голову, и он долгим, испытующим взглядом посмотрел на Козлейку, продолжающего усердно мять и оглаживать спину кунигаса. Зачем, интересно, сдался Козлейке этот ненасытный кабан, этот Жернас? Чтобы испытывать блаженство от сознания, что даже со святыней он, такой, казалось бы, тщедушный и незаметный, может делать все, что ему заблагорассудится?
- Они не любят меня, а я не люблю их, - говорил между тем кунигас, имея в виду своих многочисленных недругов. - Да за что их любить? И разве можно любить крысу, паука? Разве можно любить вот этого мерзкого предателя, который хотел отравить меня с семьей и сбежать к Давспрунку? - Миндовг резко дернул за какой-то шнурок, и взглядам предстал дальний угол светелки, до этого завешенный плотным черным пологом. Далибор увидел еще не старого, не седого, а светловолосого человека в изорванной одежде, с разбитым в кровь лицом. Человек стоял на коленях, руки его были связаны за спиной сыромятным ремешком. Тяжелая даже на глаз сума висела у него на шее, тянула голову к земле. - Гедка, мой бывший боярин, - разъяснил Миндовг. - Хотел, собака, драпануть через болото. И побежал уже, да был схвачен. - Тут кунигас благодарно взглянул, на Козлейку. - А перед этим, как лиходей и последний тать, налил в княгинин кубок вина и сыпанул в вино горсть отравы.
- Клянусь богами, клянусь Пяркунасом: я не сыпал, - заговорил вдруг Гедка, и голос его был довольно дерзок, не в пример жалкому, униженному виду. - Не видел я никакого кубка, никогда не брал его в руки. Я взял только свое серебро.
- Вот это серебро и потянет тебя на дно болота, - сурово сказал Миндовг.
- Так уж мне на роду написано, - вздохнул Гедка и со смелостью отчаянья сверкнул глазами. - Это все твой Козлейка, твой шептун плетет свою паутину. Опомнись, пока не поздно, кунигас. Посмотри вокруг живым глазом. Попомнишь мои слова: кровь ударит из могил ключом и сам ты захлебнешься в ней.
Миндовг молчал: знал, что обвинительная речь пленника не останется без ответа.
- Ах, Гедка, Гедка, бедный Гедка, - тихим, сочувственным голосом начал Козлейка, закрывая изящной, в форме цветка крышкой красный флакончик. - Как ты посмел своим грязным языком честить того, на кого не вправе даже глянуть? Миндовг один, а вас что комаров на болоте. Ты мог умереть прямо сейчас, унося в целости свою шкуру. А умрешь только через три дня, и все эти три дня и три ночи тебя будут поджаривать на угольях. Ты сам выбрал свою судьбу.
Гедка, выслушав этот приговор, глухо застонал, в отчаянье встряхнул светловолосой головой...
- Кунигас, где твоя дочь? Где Ромуне?
- А ты что-то слышал о ней? - встрепенулся Миндовг. Когда же понял, что Далибор ничего не знает о судьбе княжны, горестно вздохнул, сцепил в тревожном раздумье тяжелые руки. Потом, через силу выговаривая слова, сказал, словно пожаловался самому себе: - Не прилетела моя пчелка.
И умолк, свел тяжелые веки.
Далибор смотрел на кунигаса, на этого сильного и в то же время слабого человека, на обветренную кожу щек, на темную с рыжиной бороду, на загорелые цепкие руки ("Видеть не могу мужей с белыми руками!" - воскликнул как-то Миндовг), и душа его пребывала во власти самых противоречивых чувств. Кунигас, сколько он, Далибор, помнит себя, борется за свои стены, свою вотчину, свою державу, но не упускает случая заполучить толику от чужого богатства. Живет по закону темных владык и рыб: большие пожирают маленьких.
- Не верю, чтоб она попала к ним в руки, - ожил вдруг Миндовг и чуть ли не забегал по светелке. - Она моя дочь: умная и хитрая, как лиса. Затаилась в пуще, забилась в какое-нибудь дупло и ждет, пока я приду на выручку. - Однако, поостыв, трезво и внимательно все взвесив, опять сел. - Прямо в сердце ранил меня Давспрунк. Гарпун, как в хребет рыбине, всадил. И этот гарпун - моя Ромуне, Что ж ты натворила, доченька? Как быть мне, отцу твоему и кунигасу?
- Надо послать гонцов в Руту, - предложил Далибор.
- Искать мира с Давспрунком? С Товтивилом и Эдивидом? Нет уж! Лучше съесть свои собственные волосы. - Миндовг снова вскочил, но тут же и сел со словами: - Пусть бы ты сейчас была мертва, дочка.
Он остановившимися, какими-то белесыми глазами посмотрел на Далибора, но, понял княжич, не увидел, не захотел увидеть его.
Так ни с чем и воротился Далибор к своей дружине. Всю ночь ему снилась заплаканная Ромуне и словно бы куда-то звала.
А утром прилетел в болотный городок голубь. Сел на конек Миндовгова нумаса. Все сразу догадались, что птица ручная, обученная. Кунигасов лесник Альгимонт узнал голубя: именно с ним он не раз посылал из пущи в Руту и в болотный городок свои отчеты-реляции. Красную нитку привязывал к лапке - все хорошо, много зверья развелось, можно собираться на ловы. Синюю - надо выждать. Обожженную, перепачканную сажей, - гуляет в пуще красный петух, горит пуща.
Альгимонт позвал голубя, и тот слетел с конька прямо к нему в руки. Побежали за кунигасом. К лапкам птицы были привязаны две легкие серебряные пластинки с головного убора Ромуне. Причем одна была в целости, без всяких повреждений - вайделоты увидели в этом знак, что княжна жива и здорова. Вторая же оказалась погнутой, с грубыми вмятинами, с тремя глубокими рваными царапинами - следами ножа или меча. Вайделоты, с опаской поглядывая на Миндовга, заявили, что через три дня с княжной может произойти непоправимое, вплоть до смерти.
- Кунигас Давспрунк извещает тебя, что твоя дочь Ромуне у него в руках и от твоей осмотрительности и мудрости зависит ее жизнь, - низко поклонившись, сказал старейший из вайделотов.
На Миндовга было страшно смотреть. Он сел на валун у входа в нумас, обхватил голову руками и словно оцепенел. Ни слова не услышали от него - кунигас только наливался краской и сопел, как кузнечный мех.