Железные желуди — страница 20 из 59

Прибежала княгиня Ганна-Поята. Упала перед мужем на колени, стала слезно просить:

- Спаси дочку. Она же у тебя одна. Одна соколица среди орлов.

Миндовг молчал. Потом глухим, как из-под земли, голо­сом обронил:

- Как же я ее спасу?

- Пошли гонцов к кунигасу Давспрунку.

Похоже, у Ганны-Пояты затеплилась надежда. Но Мин­довг отрешенно и тяжело взглянул на нее. Холод звездного неба стыл в его глазах.

- С одного вола двух шкур не дерут, - не совсем понятно сказал он.

Княгиня поняла, что этот камень, эту скалу не пронять ни­чем. Литва как государство - все помыслы его об этом, это превыше всего. И княгиня запричитала. Запричитала так, как во все времена, испокон веков причитали ее сестры по телу и духу - женщины, кем бы они ни были: порфироносными го­сударынями или бабами самых простых сословий.

Дочачка мая, зязюлечка мая,

Ягадка мая, недаспелая мая,

Без пары ты адкацілася ад мяне.

Люточак мой зялёненькі,

Цвяточак мой чырвоненькі,

Без пары ты ападаеш,

Мне тугу пакідаеш...

Все словно онемели. А Ганна-Поята обливалась слезами.

Я жывая лягу у калоду беладубовую...

Дочачка мая, зорачка мая,

Куды ж я цябе выправляю?

Не у царкву пад вянец,

А у магілу ў пясок.

Миндовг поморщился, молча прошел в нумас. Даже Коз­лейка не осмелился последовать за ним.

"Все-таки Ромуне взяли заложницей. Что же делать? Ос­талось неполных три дня", - в отчаянье думал Далибор. Да, литовская княжна уже всевластно жила у него в сердце, свила там, как белая соколушка, гнездо. Он сознавал, что с утратой, с гибелью Ромуне беспросветно черной станет его собственная жизнь. В глубоком раздумье стоял новогородокский княжич на краю болота, зорко вглядываясь в про­тивоположный берег, А всего и видел-то исхлестанные вет­ром кусты, бурую осоку да широкий водный разлив. И вдруг лицо его озарилось. И хотя это была еще не радость, а всего лишь надежда, Далибор сразу повеселел, кликнул Найдена и велел ему разыскать Войшелка.

- Передай, что жду его у себя, - сказал холопу, решительно направляясь в свой шатер, Немного погодя Найден привел Войшелка. Новогородокский и литовский княжичи долго шушукались в шатре. Чтобы Найден не подслушал, о чем они гуторят, Далибор собственноручно залепил ему уши воском от свечи. Верного холопа это жестоко обидело, но кого заботит, о чем думает и что переживает холоп.

Уже ночью в шатер были званы воевода Хвал и лях Костка. НаЙдену пришлось расталкивать их, потом вести к княжичу, хотя Костка на чем свет стоит клял "дурного хо­лопа".

А утром жуткий переполох был в болотном городке. Кричали в сотню глоток Миндовговы дружинники, гремело тревожное било. Черный столб дыма стоял над островом.

- Княжич Глеб сбежал со всею своей дружиной, - докла­дывал кунигасу бледный как полотно Козлейка, - И Вой­шелка увел с собой в путах.

- Войшелка?! - схватил его за горло Миндовг. - Как же ты проспал? А хвастал, что у тебя три глаза, что на земле и под землей все видишь. Неужто само небо против меня?

Сразу же разложили жертвенный костер. Собственно­ручно Миндовг лишил жизни козла и собаку. Конечно, это не самые почитаемые животные, а если по совести, то и во­обще никчемные твари. Да не было под рукою быка или вола, а без свежей крови с богами не очень-то столкуешься.

Вайделоты сожгли на белом огне в черном дыму козли­ные и собачьи кости, развеяли на все четыре стороны горя­чий пепел. Потом долго всматривались в облака, в деревья, слушали, припав ухом к земле, бормотание единственного в болотном городке ручья. Из облаков, как это часто быва­ет, если внимательно, не моргая и не отводя глаз, присмот­реться, проступило некое суровое и отчужденное лицо. Но пробежал по граве, по зеленым шапкам деревьев ветер, взлетел к облакам, зашумел там, захлопал теплыми крыль­ями - и неземной, всюду узнаваемый лик того, кто вершит наши судьбы, смягчился, посветлел.

- Боги за тебя, кунигас Миндовг, - торжественно объя­вили вайделоты.

- Живущий не без дома, мертвый не без могилы, - глу­бокомысленно заключил самый старый и самый мудрый среди них. - Долго еще будешь ты жить и воевать, кунигас.

Потом они дали Миндовгу испить из обугленного козли­ного рога какого-то зелья, отведав которого, человек не ощущает боли ни плотью, ни душой. Кунигас выпил не­сколько глотков и крепко, спокойно заснул. Святую правду вещал мудрец Гераклит: "Одно и то же у нас живое и мерт­вое, и путь вверх и вниз один и тот же". И еще он говорил нечто такое, что следует запомнить всем: "Людям не стало бы лучше, если б сбылись все их желания".

Наступила ночь. Спал Миндовг. Спала осенняя желтоли­стая пуща. Спал священный лес - каждой своею веточкой, каждым желудем.

А в Руте в это самое время было шумно и весело. Куни­гас Давспрунк с сыновьями Товтивилом и Эдивидом щедро угощал новогородокского княжича Далибора, который привел свою дружину из болотного городка и, отрекшись от Миндовга, признал тем самым верховную власть Давспрунка над всею Литвой. Как было это не отпраздновать!

Давспрунк, старший брат Миндовга, с такими же черно­-зелеными, как лесное озеро, глазами, выказывал свою ра­дость осторожно. Больше кричали и бушевали в застолье его сыновья. Давспрунк же скромно сидел рядом с Далибором в простой белой рубахе. На ногах у него были обычные крестьянские клумпы. И никакого тебе золота или серебра.

Товтивил и Эдивид с молодой горячностью хвастались своею ловкостью и отвагой.

- Мы так быстро очутились в Руте, что Миндовг и каш­лянуть не успел, - говорил, наливая себе и гостю очеред­ную чарку вина, плечистый, с ярко-синими глазами и беле­сыми бровями Эдивид.

- Хвали день вечером, женщину после смерти, меч после битвы, а невесту назавтра после свадьбы, - посмеиваясь в рыжеватую бороду, тихо обронил Давспрунк. И, немного выждав, спросил: - Знаете, дети, кем это сказано?

- Тобой, - держа в руке золотую чашу, повел ею в сторо­ну кунигаса-отца Товтивил.

- Это сказал мудрец Ишминтас. Тот, что научил нас стрелять из лука и сеять хлеб, - снова улыбнулся Давс­прунк. И тут же встал, просветлевшим взглядом обвел всех сидящих, провозгласил: - Выпьем за Новогородок и Литву!

- За Новогородок и Литву! - в один голос поддержало застолье.

Далибор был весел, раздавал направо и налево улыбки, не отказывался от чарки, чувствуя, что голова остается яс­ной. Напротив него сидели Хвал и Костка. Лях с присущим ему азартом налегал на литовские яства, и воевода уже дважды наступил ему под столом на ногу.

- А у нас же гостят сродственники, - вспомнил вдруг Эдивид. - Комарье мы болотное, коль забыли об этом.

Давспрунк хлопнул в ладоши и приказал слуге:

- Пусть приведут сюда Войшелка. И княжна Ромуне пусть пожалует.

У Далибора невольно вздрогнули веки. Но никто в весе­лом и хмельном застолье этого не заметил, да и не хотел: ничего замечать. Был мед, было вино, было дымящееся мя­со и была песня. Всего в избытке. Женщинам уже не терпе­лось одарить лаской отважных муженьков, едва те выйдут из-за стола, А что еще нужно человеку, особенно если впе­реди мрак тревожных дней, если не знаешь и не можешь знать, на каком шагу и на каком вдохе вопьется в твою плоть смертоносный металл?

Далибор почему-то вспомнил, как шли через холодное уже болото, как оскальзывались и словно повисали над бездной ноги: даже пот на лбу выступал и подкатывала тошнота, пока найдешь, нащупаешь под водою спаситель­ную стлань. В какой-то момент из чахлого кустарника до­летел громкий хруст - все увидели старого лося. Он тоже пробирался на сушу. Особенно опасные зыбучие места проползал на животе, далеко выбрасывая перед собою пе­редние ноги.

- Чуть ляжет зима, схватится льдом болото, мы перейдем его и голыми руками возьмем Миндовга, - сказал Эдивид.

В это время дверь отворилась и в покой втолкнули Вой­шелка. Руки у него были связаны. Над левым глазом трёхрогой звездой густел синяк. Сквозь разорванный рукав ру­бахи светилось тело. Сын Миндовга с презрением оглядел присутствующих. Ему и в голову не пришло уставиться взглядом в пол, как обычно делают пленные, особенно зная, что их привели не для того, чтобы погладить по го­ловке и попотчевать чем-нибудь вкусным. Попотчевать, из­вестно, могут, швырнув, как собаке, обглоданные кости со стола.

- Ну, что скажешь, кунигас? - приняв напыщенную - руки в боки - позу, с издевкой спросил Эдивид. - Вас же там, на болоте, было уже два кунигаса: твой папаша и ты.

Эдивид, а вслед за ним и Товтивил захохотали. Давс­прунк молчал, сверля племянника вопрошающим взглядом. Казалось, он испытывает некоторую неловкость.

- Развяжите меня, - не попросил, а потребовал Войшелк.

- А вы с отцом Рушковичей развязывали, когда резали их, как свиней? - вскочив из-за стола, подбежал к Войшелку Эдивид. Он, Эдивид, был широк в плечах, но сухопар. "Похотливый петух всегда в чреслах сух", - говорили о нем, имея в виду неумеренное пристрастие княжича к слабому полу.

Войшелк высокомерно молчал. Тут подал голос и Товти­вил:

- Дошло до нас, что ты заодно с твоей маменькой, твер­ской княжною, к Христу душой обратился, а о Пяркунасе забыл. Говорят, молитвы день и ночь бубнишь-нашептываешь. Как бы и нам их послушать?

Товтивил, дурачась, скривил в усмешке большой рот, приложил к уху ладонь. И вдруг Войшелк, побелев лицом, тихо, но очень внятно заговорил:

- Обрати ухо Твое ко мне, Христа Бога моего Мать, от вершин многия славы Твоея, Благословенная, и услышь стенание конечне, и руку ми подаждь.

Далибор вздрогнул: рутский княжич творил молитву за упокой души.

- Не отврати от мене многия щедроты Твоя, не затвори утробу Твою человеколюбивую, но предстань ми ныне и в час судный помяни мя.

И христиане, и язычники притихли, словно онемели: та­кие слова произносятся единожды в жизни.

- Развяжите его, - нарушил тишину Давспрунк.

И тут вошла Ромуне. Увидев брата, просияла от радости, бросилась к нему, обняла: