Железные желуди — страница 23 из 59

Волосач спокойно поднял глаза, улыбнулся Ромуне и Войшелку, сказал, как всегда, пряча в простых словах не­кую загадку:

- Люди переменчивы, как облака. Ты был в Руте?

- Был. - Далибор не спешил сменить гнев на милость. - Зачем врал? Отвечай!

- Хотел, чтобы вы встретились с Миндовгом, потому что сильный равного ищет. Хотел и хочу, чтобы не посекли тевтонской секирой и татарской саблей наши корни. Хочу, чтобы Новогородок и Литва узлом связались, который ни­кому никогда не развязать. Только так уцелеет наш род. Только это сулит надежду, что младенцы наши будут уто­лять голод материнским молоком, а не дымом и пеплом. Разве не того же хочешь ты, княжич?

Колдун, как хитрый угорь, выскальзывал из рук, а своими словами, горячечным блеском глаз брал прямо за сердце.

- Землю ел... Клялся... - начал оттаивать Далибор.

- Ежели я ем зерно и ягоду, растущие из земли, то поче­му мне не съесть щепотку ее самой? - усмехнулся Волосач. - Все было землей, и все снова станет землей, прахом. Ты говоришь, княжич, что я соврал тебе про Миндовга? Ну что ж, пусть накажет меня за это Перун. Но сдается мне, что ты и впрямь можешь породниться с прославленным кунигасом.

Произнося последние слова, вещун со значением по­смотрел на Ромуне. Литовская княжна не все поняла из его речей и вопрошающе взглянула на Далибора. Тот вдруг рассмеялся:

- Опять плетешь невесть что. Не может твой язык и дня помокнуть за зубами. Все бы наводил тень на плетень.

Вроде ругался, но чувствовалось, что он доволен.

- Расскажу я вам, молодежь, про старца Кукшу, что до меня сидел под этим дубом, - не унимался Волосач. - Великой мудрости был человек. И все, что достослав­ному мужу должно совершить на своем веку, совершил: родил сына, посадил дерево, построил дом, переписал на пергамен книгу. Оставалось убить змею. Пошел Кукша в те места, где змеи водятся. Где камень, песок сыпучий. Отыскал нору, отыскал змею. Взял в руки ва­лун здоровущий, чтоб расплющить гадине голову. И не смог. Смикитил, что каждой твари жизнь дается небом и только небо, только Перун, владыка небесный, вправе отнять эту жизнь. Задумался Кукша, глубоко задумался и сел под священным зеленым дубом: есть, мол, тут над чем до конца земных дней думу думать. И знаете, как он умер?

Все молчали, слушали.

- Варил в пуще мед особой целебной силы - питье для Перуна. Много кадушек липовых наделал, расста­вил на поляне под солнцем. Числом двенадцать было тех кадушек. Сам в котле, в котором мед кипел, поме­шивал уполовником дубовым. Сварилось питье, и раз­лил его Кукша по кадушкам. А перед тем как Перуну жертву свою принести, дать пролиться меду на золотые его усы, решил сам отведать. Отпил из каждой кадушки по капле и... помер. Знаете, отчего? В каждую кадушку, перед тем как ему мед разливать, заползло по гадюке, а Кукша по старости глазами слабоват был, не разглядел. Вот и весь мой сказ, молодежь. Пожалел Куша змею - змея же его и убила.

- Ох, не спровадили тебя, Волосач, в омут с камнем, на шее, - напомнил на прощание старому давнишний разговор княжич, - да это еще успеется.

-Дай сперва повидать тебя в княжьей шапке, а потом можешь и в омут волочить, - рассмеялся Волосач.

VI

Как только подмолодил землю первый снежок, прибежал в Новогородок и Мивдовг со своими домашними и дружиной. Именно прибежал, ибо гнали его тоска и отчаянье. Тем не ме­нее князь Изяслав Василькович с почестями встретил кунигаса. Гремели бубны, пели трубы. Златотканый ковер расстелили перед входом в княжеский терем дворовые холопы.

Изяслав вместе с княгиней Марьей, с Далибором, Некрасом, Войшелком и Ромуне стояли на высоком крыльце с балясина­ми, выточенными из мореного дуба в виде переплетенных че­ловеческих рук. Изяслав был взволнован. Когда Мивдовг без колебаний ступил на ковер (потертые сапоги его были в болотной грязи и тине), новогородокский князь пошел ему навстречу, улыбаясь, широко распростерши руки для объятия. Они встретились аккурат на середине ковра, где была выткана рога­тая турья голова, крепко обнялись. Оба сняли шапки, и холод­ный ветер играл волосами: русыми - Изяслава и темными, поч­ти черными - Миндовга.

- Приветствую славного кунигаса Литвы, - звонким, на все подворье, голосом произнес Изяслав, хотя Миндовг был пока только кунигасом Руты, в которой, к тому же, сидел в это время Давспрунк с сыновьями.

- Приветствую славного новогородокского князя, приветст­вую могучий Новогородок, - отвечал Миндовг.

Как ведется исстари, гость поднес хозяину дары. Особенно хо­роши были золотые и серебряные литовские украшения, которые слуги кунигаса с поклоном вручили княгине Марье: тончайшей работы фибулы, бубенчики, какие-то листки-веточки - и все лег­кие, блестящие, издающие разные звуки. Любят красавицы-литвинки увешивать себя такими вещицами. Пройдется деваха гоголем, крутнется - и забренчит, зазвенит на ней вся эта красотища, и кажется, не женщина стоит перед тобой, а кокетничает с весенним ветром облитая серебряным дождем береза.

И все же дары были в сравнении с минувшими, совсем не­давними временами скудноваты. Все видели это. Сам Миндовг, горько сокрушаясь, сказал Изяславу:

- Прости, брат мой новогородокский, что с пустыми, по­читай, руками пришел я к тебе. Но клянусь Пяркунасом: вот ворочу себе Литву, разделаюсь с врагами, и мое богат­ство будет твоим, и мой хлеб будет твоим хлебом.

Совпало так, что после этих слов кунигаса на посаде в храме Бориса и Глеба ударили в колокол. Святой отец Ани­сим, тоже присутствовавший при встрече, недовольно по­морщился. Выходило, что Христос, единый и всемогущий, приветствует Пяркунаса, приветствует как равного себе. Звонарю же было строго велено не спешить, но и не запаз­дывать, а бить в колокол именно тогда, когда будет гово­рить новогородокский князь-христианин. "Ну, погоди, - гневался святой отец, - завтра же наложу на тебя епити­мью: тридцать дней и ночей будешь стоять на покаянной молитве".

После новогородокских князя и княгини Миндовг смог, наконец, обнять своих старших - Войшелка и Ромуне.

- Живы, - растроганно говорил он. - До чего же хорошо, что вы живы. Бегите скорей к матери, она по вам глаза уже выплакала.

Те поспешили в посад, где в обозе, остановившемся на торжище, ждала их мать с малолетними Руклюсом и Рупинасом, с челядью, с привезенной из Твери девкой-вековухой Варварой. Княжеские дети, что бы ни говорили о них кляузники и завистники, в большинстве своем тоже любят матерей, понимая, что родную душу ни за серебро, ни за меха собольи не купишь. Каждому от рождения са­мим небом дается такая душа-светоч.

Миндовг же не замедлил отдать должное Далибору:

- Спасибо тебе, княжич! И знай: до гробовой доски я твой должник. Думал: зачем Изяслав прислал ко мне зеле­ного юнца? А ты вел себя как зрелый муж...

Это "зрелый муж" напомнило Далибору их недавнюю встречу с Некрасом. Тот, соскучившись в долгой разлуке со старшим братом, набросился с расспросами:

- Ну как, много интересного видел? В литовской пуще ночевал? - Глаза у него прямо горели.

- Повидал разного, - улыбнулся брату Далибор. - И в самой Руте, и в пуще на ловах. Да что ловы. Я, братка ты мой, человека убил в сече.

- Человека?! - Некрас даже отступил на шаг.

- Литвина из Эдивидовой охраны. Не я его, так он бы мне голову мачугой размозжил.

- И как же ты его?..

- Мечом, по Косткиной науке, достал.

Некрас с завистью и восхищением смотрел на брата. По­ка он тут, в Новогородке, заостренной тростниковой палочкой-каламом, привезенной из Византии, выводил под при­смотром отца Анисима буквы-закорючки на пергамене, старший брат оттачивал меч о чужие шеи, видел такое, что позволено видеть только мужскому глазу.

Далибор же, заметив в братних глазах нетерпеливый, какой-то голодный блеск, вдруг понял, насколько повзрослел он за минувшие месяцы сам и каким зеленым дитенком ос­тался брат. Это и обрадовало его, и огорчило. Он стал воем, он собственной рукой убил врага, на нем - живая человече­ская кровь. Для этого и рождаются на свет князья. Карать, завоевывать, охранять - вот княжеский хлеб. Однако, в первый и, скорее всего, не в последний раз убив человека, он, Далибор, нарушил Божью заповедь, которая гласит: "Не убий". Насколько же сурова взрослая жизнь! Сколько в ней боли и утрат! А Некрас, младший, хорошенький, как де­вушка, брат, летит сломя голову в эту манящую и губи­тельную, как паутина, жизнь, чтобы поскорее ввергнуть в ее пута свои крылья. И в то же время остается младенцем, про которых говорят: дитя горькое. Ему бы еще в жмурки играть, привязывать зеленых лягушек к кошачьим хвостам. Вот и тогда, чуть поостыв от радостной встречи, предло­жил: "Айда покатаемся с вала. Там такая трава выросла - как по льду летишь".

"Зрелый муж..." Далибор чувствовал перемену в себе. Уже совсем не хотелось играть с Некрасом. Тогда он оби­делся, что старший брат отказался пойти на вал. Были и еще обиды, да что поделаешь...

Слова Миндовга как бы прибавили ему взрослости. Это пришло уже ночью, во сне. Проснувшись назавтра, он сразу же вспомнил Ромуне, ее мягкую улыбку, светлые волосы, необычные темно-зеленые глаза. Понял, что полюбил ми­лую юную литвинку, и сердце зашлось в холодной и одно­временно сладкой тоске: "А полюбит ли она меня? А что, если я вовсе ей не мил?" Это очень важно было узнать, причем узнать немедленно, сейчас же, ибо всякий мужчина дважды рождается на свет: первый раз - для Бога и для се­бя, второй - для женщины. Он, Далибор, пережил второе рождение. Хотел кликнуть Найдена, чтобы тот отнес в по­сад и передал Ромуне (она осталась там с матерью) краси­вый, синего стекла, браслет. Он знал, что мужчина должен делать подарки, а женщина должна с благодарностью их принимать, Но, подумав, решил поручить столь важное и деликатное дело дружиннику Велю, своему ровеснику, с которым он близко сошелся за время пребывания в Руте.

Вель понял Далибора с полуслова. Он взял браслет, по­вертел, любуясь, в руках, приложил к глазу, чтобы посмот­реть сквозь него на солнце, наконец спрятал за пазуху и сказал: