Вель шел к литовской княгине, где рассчитывал, улучив момент, передать Ромуне браслет. Но путь ему преградил высокий светловолосый охранник в лисьей шапке и накидке из медвежьей шкуры, которая не застегивалась ни фибулами, ни на пуговицы - их заменял ремешок, охватывавший мощную загорелую шею. Это был Гинтас, тот самый, что в свое время сидел "кукушкой" на дереве и дал жителям Руты знать о возможной опасности. В руке у него был боевой топор.
- Куда и к кому идешь? - положил Гинтас тяжелую руку Велю на плечо.
- Иду к княгине Ганне-Пояте, - без раздумий ответил тот.
- Кто ты таков, чтоб идти к княгине?
- Я? - изобразил удивление Вель. - Я здешний. Дружинник княжича Далибора.
- С чем идешь к княгине?
- Снадобье ей несу, - решительно соврал Вель. - Вот в этой корчаге у меня зелье, которое даст облегчение княгининым ногам. Ты ж, поди, знаешь, что у твоей княгини шибко ноги болят?
Гинтас взял корчагу, повертел в руках, понюхал.
- Так это ж мед. Хмельной мед, - сказал наконец, подозрительно оглядывая Веля. - А ну-ка, вон со двора!
Но тот уперся, выхватил меч, и скрестились литовская секира с новогородокским мечом. На их возню и звон металла выглянула со двора Ромуне. Вель узнал ее, вскричал:
- Княжна! Что вытворяют твои люди? Я пришел к тебе с приветом от новогородокского княжича Далибора, а меня не пускают.
- Ты от княжича? - вся вспыхнула Ромуне. - Гинтас, пропусти его.
- Да он же только что сказал, будто принес зелье для княгини Ганны-Пояты, - замялся в нерешительности Гинтас.
- Пропусти! - топнула ножкой княжна.
- Да повесь свою секиру на крюк, - покровительственно похлопал литовского богатыря по плечу Вель и, поклонившись Ромуне, достал из-за пазухи злополучный браслет. - Это тебе, княжна, от нашего княжича. Глянулась ты ему, потому шлет тебе свой подарок. Сказал, чтоб приняла с чистым сердцем. И еще говорил и просил, чтоб не пряталась от него, потому как огневица-лихорадка напала на молодое княжичево тело от любови великой.
Если бы княжич Далибор услыхал эти слова, особенно про огневицу, он был бы донельзя удивлен, а возможно, и отвесил бы дружиннику крепкую затрещину. Да таков уж был Вель. Там, где обходились одним словом, он говорил два, а там, где срывали два цветка, он срывал три.
- На твоем месте, светлая княжна, я приказал бы зарезать бычка, варить похлебку и гороховый кулеш. А кроме того нацедить пива и поставить на стол добрые чаши.
- Этот браслет от княжича? - любуясь красивой вещицей, примеряя ее к светлокожей руке, переспросила Ромуне. - А что ж сам княжич не принес его? - Она пытливо посмотрела на Веля.
- Княжич принесет золотой или, может, серебряный браслет, - вывернулся тот. - А стеклянный он велел доставить мне, своему верному дружиннику.
- Не могу принять, - вздохнула Ромуне.
- Без грома небесного убьешь княжича, - сокрушенно вымолвил Вель, якобы смахивая с глаза слезу, а сам уже прятал браслет за пазуху.
- Передай княжичу, пускай завтра вечером сам сюда придет, - шепнула Ромуне, убегая.
Вель озорно кашлянул в кулак, подмигнул Гинтасу и зашагал прочь от дома боярина Сороки. Между тем сыпанул холодный хлесткий дождь. Уже не раз ложился на Новогородок снег, но ему пока недоставало сил закрепиться: налетавший с Варяжского моря ветер превращал его в кисель. Над усадьбами, богатыми и бедными, заструились пахучие сизые дымки. Их прибывало на глазах. Новогородокский люд растапливал печи-каменки, чтобы не пустить на порог надвигающуюся стужу, а заодно, чтобы не возиться с таганками, сготовить ужин.
Вель, водрузив корчагу на голову, как это делают заморские люди-эфиопы, и мало-мальски прикрывшись ею от дождя, бодро сигал по блестящим лужам. Своим, не сказать чтоб очень большим, но все же приметным носом он втягивал аппетитные запахи, которые то с одной, то с другой стороны улицы наплывали на него и заставляли сжиматься давно пустовавший желудок. "Кто живет, а кто поживает", -- размышлял Вель, но большая корчага, еще полная хмельного теплого меда, примиряла его с суровой действительностью. Да и не такой он был человек, чтобы долго предаваться печальным раздумьям. Шел и мурлыкал себе под нос песенку, услышанную еще от покойного отца:
Не даюць жыцця здагадкі,
Што чужыя жонкі гладкі.
Вскоре он был в самой богатой части посада, где жили купцы, имевшие дело с золотом и входившие в Неманское сто. Они сами лили-ковали из золота, а также серебра оправы для драгоценных камней, создавали великолепные украшения и сами же возили их продавать. Их знали Киев, Галич, Полоцек, Городня, Рига. Их речь слышали в Риме и Майнце, на Дунае и на неблизких Аглицких островах. На пуды вешали они серебро корное, то бишь в слитках. Усадьбы их были отделаны и изукрашены так, что Вель только языком чмокал. Возле одной из таких усадеб, двухъярусной, в добрые две дюжины окон, остановился. Нижний ярус усадьбы был из дикого камня, верхний - бревенчатый, обмазанный красной и синей глиной.
Снял с головы корчагу, отпил из нее, потом, прокравшись к дубовому частоколу, которым был обнесен двор, присел на корточки и кугукнул совой. Он так точно подделался под голос хищной лесной птицы, что, видно, не у одной горожанки упало сердце: услышать сову на ночь глядя - для женщины дурной знак. Немного выждав, дружинник прокукарекал по-петушиному, а напоследок выдал соловьиную трель.
Дверь в нижнем ярусе отворилась, и на крыльцо вышла Лукерья в белой льняной рубашке, в кожаном веночке со стеклянными подвесками. Отсчитав пару ступенек, сторожко прислушалась. Ни звука, ни шороха. Она печально вздохнула и только повернулась было, чтобы пойти в дом, как уже совсем рядом резко и звонко прокуковала кукушка.
- Вель, не прячься, я тебя вижу, - с радостью в голосе, но негромко сказала Лукерья, хотя видела только облака в небе, только лужицы-блюдца у забора.
Вель, широко улыбаясь, вышел из своего укрытия, привлек девушку к себе. Потом достал браслет, от которого так кстати отказалась - ловко он все подстроил! - Ромуне:
- Возьми, Луша. Это я специально для тебя аж из Менска привез.
Лукерья (короткое "Луша" было принято только между ними) не стала ждать уговоров, взяла подарок, надела на запястье, тут же сняла и, поднеся к губам, бережно поцеловала.
- Что ж ты браслет целуешь, а не меня? - лукаво спросил Вель.
- Тебя я уже вчера целовала.
Дружинник, не говоря ни слова, сгреб девушку в охапку и крепко поцеловал в свежие алые губы. Та испуганно оглянулась, но нигде никого не было. Тогда и она расщедрилась на поцелуй.
В это время за частоколом прозвучали твердые, уверенные шаги и во двор - это было полной неожиданностью для Лукерьи и Веля - вошел некий человек. Так резкий сноп света врывается в кромешную тьму. Велю, хотя нигде и никогда не дрожали у него колени, сделалось немного не по себе: даже самый прозорливый из людей не знает, где и в какую минуту упадет ему на голову камень.
- Алехна! Брат! - счастливо вскрикнула Лукерья и повисла у пришедшего на шее.
Тут и Вель вздохнул с облегчением, потому что давно знал Алехну - старшего сына золотаря Ивана.
- Откуда ты? - враз позабыв про Веля, чем жутко обидела его, спросила Лукерья.
- В Ригу к ливонцам обоз водил, - ответил Алехна,
Был он в черном дорожном плаще с собольим воротником и такой же оторочкой на полах. На голове, невзирая на холодную погоду, лихо сидела синяя шапочка с длинным журавлиным пером. Капли дождя блестели на мягких светло-русых усах.
- И ты, Вель, тут, - не столько спросил, сколько отметил Алехна, делая вид, что только сейчас увидел дружинника.
- Да хотел уже уходить, а твоя сестра не отпускает, - вроде как в шутку сказал Вель, но глаза его оставались холодными.
При этих словах Лукерья залилась краской, прикрыла руками лицо. Алехна же хмуро и испытующе посмотрел Велю в глаза. Не нравилась ему власть, которую, судя по всему, взял этот красивый, не лезущий в карман за словом нахал над его сестрой.
Вель спокойно выдержал его взгляд, спросил:
- Это правда, что в Риге на высоких строениях немцы понаделали каких-то площадок-насестов?
- Не видал, - качнул головой Алехна.
- Прилетит ведьма ночью, сядет на этот насест, на каменную плиту, и отпадает у нее охота лезть через трубу туда, где человек живет.
- Ты словно сам там был, - засмеялся Алехна.
- Не был, но еще побываю, - не без заносчивости заявил дружинник, сам же подумал: "Рано смеешься, купчик..." Хотел добавить что-то всклад, да не вышло.
- А пока не побывал, бери-ка свою корчагу и гуляй отсюда. Там еще меду на глоток осталось, - ехидно сказал Алехна и прошел в дом. Вель и Лукерья остались одни.
- Зол твой братец, - поморщился и покачал головой Вель. И вдруг взволнованно схватил Лукерью за руку. - Постой, постой, он сказал, что в Ригу обоз водил? Да?
- Сказал, - кивнула Лукерья, еще не догадываясь, куда клонит Вель.
- Но я же вчера его видел за валом, где Миндовговы шатры стоят. Что-то вился со своими дружками подле литвинов. А говорит, что в Риге был... - Глаза у Веля обрадованно заблестели. - Та-а-ак, обоз твоего отца вчера и впрямь в Ригу пошел. И Алехна с ним. А с полпути воротился. Почему? Зачем?
Дружинник так разволновался, что, не допив, отшвырнул от себя корчагу - та разлетелась вдребезги. Лукерья с недоумением и легким испугом смотрела на своего любимого.
- Что ты хочешь сказать, Вель? - мягко спросила она.
- Алехна вернулся с полпути... Да какое там с полпути - чуток отъехал и назад. Зачем он вернулся?
- Может, забыл чего, - пожала плечами Лукерья. - Может, приболел. Да тебе-то что до этого?
Она заглянула в его красивые серые глаза. Обрамленные темными ресницами, глубокие и такие влекущие, они полонили ее душу.
- Твой брат ненавидит меня, - сказал Вель.
- Окстись, - зажала ему рот рукой Лукерья. - Что ты несешь? Алехна, еще мальчонкой будучи, поймает жука с обломленным крылом, бежит к матери: "Пришей ему новое крылышко. Ему больно". Он человек беззлобный, с Богом в душе.