Далибор был подавлен: он очень боялся, как бы горячка-огневица не отняла у Войшелка разум. Однако на полпути литовский княжич проснулся, сел в своем передвижном ложе, приказал:
- Коня мне!
И едва коня подвели, легко вскочил в седло, молча поехал впереди всех. Даже Далибору не сказал ни слова.
И Миндовгов стан, и весь Новогородок были в глубокой скорби. Княгиню Ганну-Пояту отпевали по христианскому обряду. Иерей Анисим, весь в черном, вместе со всем своим клиром возносил к небу погребальные песнопения, ходил вокруг дубового гроба-корсты, взмахивая кадилом. Однако и на детинце, и в посаде шли разговоры, якобы ночью прибегали из пущи, из глухих урочищ какие-то люди, то ли мужчины, то ли женщины, заросшие шерстью, в убранстве из разноцветных перьев, и пытались водить хороводы вокруг покойной. Запахи воска и ладана, которых боится всякая нечисть, не очень-то подействовали на них. Спас положение иерей Анисим. Он отважно поднял золотой крест и трижды повторил:
- Изыди, сгинь, сатана!
И всю свору как метлой смело.
Правда это или небылица, никто так и не узнал. Сам иерей загадочно помалкивал, оглаживал костистой загорелой рукой свою пышную бороду.
Далибору никак не выпадало с глазу на глаз потолковать с Войшелком. Да он, собственно, и не искал встречи, видя, какое жестокое горе обрушилось на друга: люди умирают часто, а мать - всего один раз.
Настал час последнего прощания. Ганна-Поята лежала красивая, недосягаемая уже ни для кого, кроме Господа Бога.
- Свечу жизни избранные сжигают с обоих концов, - тихим голосом читал над нею с пожелтевшего от ветхости пергамена Анисим.
Голова у покойной княгини была обвязана тонкой византийской камкой - синие птицы на белом поле.
- Снимите! - вдруг потянулся к повязке Войшелк. Но его заботливо отвели от гроба, дали испить настоя из луговых и лесных трав. Он, приобняв Ромуне, плакал. Сестра тоже плакала. Всхлипывания шелестели и над плотной стеной литовских и новогородокских бояр, пришедших проситься с княгиней. Миндовг стоял мрачный, как зимняя скала. Черно-зеленые глаза его были словно прихвачены морозом.
Лишь однажды взгляды Войшелка и Далибора встретились. Литовский княжич подался было вперед - не иначе, хотел подбежать, встать рядом. Но внезапная искра погасла, лицо Войшелка снова окаменело, и Далибор не столько расслышал, сколько прочел по губам его слова:
- Пока мама еще здесь, даю обет: там, где я узнал о ее кончине, где мы с тобой испили воды из Немана, рано или поздно встанет монастырь.
Похоронили Ганну-Пояту, и князь Изяслав Василькович с думцами напомнили Миндовгу, что давно миновали три дня, взятые им на размышление. Его пригласили на детинец, и иерей Анисим от имени новогородокского князя, новогородокского боярства и купечества спросил:
- Согласен ли ты, славный кунигас литовский Миндовг Рингольтович, послужить своим непобедимым мечом Новогородку? Согласен ли со своею дружиной, своими боярами стать верным союзником Новогородокской земли? Согласен ли принять святую православную веру? Ежели ты согласен, если согласны твои бояре и дружина, то Новогородок берет тебя, твоих близких, твою дружину и челядь на полное обеспечение, обязуется платить за храбрость твою серебром, хлебом, медом и овсом для коней. Если ты согласен, то все земли и народы, которые ты повоюешь своим мечом и своею дружиной, станут твоим и твоих детей достоянием. Если ты согласен, Новогородок и князь Изяслав Василькович торжественно приветствуют тебя как единого государя Литвы и обещают тебе помощь и поддержку в богоугодном деле сбирания в сильную державу всех земель твоей отчины.
На все вопросы Миндовг без колебаний ответил "да", заминка вышла только с переменой веры. Тут он настаивал, чтоб его не торопили, не принуждали: он должен залечить рану, нанесенную ему смертью любимой жены княгини Ганны-Пояты. Для этого нужны время и душевное спокойствие, а смена дедовской веры - всегда насилие над душою. "Пройдет солнцеворот, и я со своими боярами готов буду принять крещение", - заверил кунигас. Князь Изяслав и его думцы сочли это условие справедливым, и лишь иерей Анисим да боярин Тугожил с жаром настаивали, чтобы Миндовг стал православным без промедления, ибо как можно держать в руках христианский меч, оставаясь язычником в душе.
- Тянешь, хитришь, - выговаривал кунигасу Анисим. - Погаси свои мерзостные костры. Предавай плоть умерших земле, а не огню. Памятуй, что все мы идем по жизни под бременем страданий.
- Хочешь множить страдания? - спокойно возразил Миндовг. - С помощью Христа и Пяркунаса мы совместно убьем тевтонскую свинью, пожирающую наши желуди. Разве не это главное?
- Христианская вера учит нас жить и учит умирать, - гневно доказывал Анисим. - Ощутишь перед кончиной жажду духовную и придешь в церковь, как конь к комяге, ан поздно будет.
- Душелом! - в сердцах выкрикнул Миндовг, представив, как иерей злобно ломает о колено людские души, и впереди своих бояр выскочил из княжеской светлицы.
- Не те цветы срезаешь, святой отче, - недовольно сказал Анисиму князь Изяслав. - Режь колючки, удаляй гниль, но не то, что растет и плодоносит.
- Сад Божий один для всех, кто несет в душе веру, - не мог смолчать Анисим. - И одно над этим вечным садом солнце - Христос.
Сам же он нес в душе не столько веру, сколько обиду. Пришел в церковь, пал на колени, молился и не отрывал вопрошающих глаз от образов князей-мучеников Бориса и Глеба, выложенных разноцветной смальтой на стене. Кто прав: он ли, Анисим, с его проницательностью, или князь в своей душевной простоте? Впрочем, Бог рассудит. И уже растроганно, со светлой слезою на глазах думалось иерею, что нет, не погасит быстротечное время краски фресок.
Когда зашли в тупик переговоры с Миндовгом, бросился князю Изяславу Васильковичу в ноги дружинник Вель и поведал, что нашлись среди купцов и части бояр люди, называющие себя братолюбами, которые хотят кунигаса Миндовга сделать полным властителем всей Новогородокской земли и Литвы.
- А меня куда? - От возмущения у Изяслава отвисла нижняя губа.
- Тебя, князь-батюшка, в Свислочь, - простодушно ответил Вель.
- Ах ты, гнида!..
И пошло-поехало. Доносчику, как водится, первый кнут: Вель сплевывал кровью, кричал, что был и по гроб жизни будет верен князю Изяславу. Тысяцкого Радонега нашли в теплой постели в объятиях пригожей челядницы. Просверлили ему, как быку, в носу дырку, продели в нее железное кольцо и повели на цепи, подгоняя плетьми, в княжий терем. Не всех братолюбов удалось схватить. Купцы легки на подъем, резвы на ногу, и многие успели сбежать в Галич, Ригу или в Нальшаны к кунигасу Довмонту. Алхим рискнул спрятаться дома. Забрался в громадную, стоведерную дежу о двух днищах. Сверху налита вода - убей, не догадаешься, что под водой, меж двумя днищами, сидит живой человек. Но возьми и чихни купец в своем хитром убежище: пыль в нос попала. Перерубили обручи, развалили дежу и взяли Алхима за шкирку. Алехну, главного заводилу и крикуна, тоже отловили. Сечь его плетьми или пытать каленым железом Изяслав не велел. Алехне просто не давали спать. День и ночь без устали допрашивают, чего-то требуют, угрожают; Алехна уже как в тумане, глаза слипаются, хоть ты их клещами раздирай, а чуть задремлет, свесит голову на грудь, ему княжеский человек легкой дубовой палочкой тюк по носу - сон и отлетел прочь. На третьи или четвертые сутки таких вот допросов у купца начались видения: мерещились красные мухи на лицах у истязателей, многоголовые черные пауки на стенах. Кончилось тем, что Алехна дико закричал и упал без чувств. Жги его - глазом не моргнет. Наведавшийся в пыточную князь Изяслав Василькович распорядился: "Пусть поспит", - и тоже (дело было под утро) пошел спать.
А назавтра чуть свет они снова встретились.
- Так что собирались сделать со мною и моею семьей твои братолюбы? - беззлобно спросил новогородокский князь. - Отвечай, купец. Говори, пока не поздно, сам, не то вскорости за тебя заговорит, криком закричит плеть. Тысяцкий Радонег, на что уж верзила, а визжал в пыточной, как порося.
- А я и не думаю молчать, князь. Это с твоими холуями мне не о чем было разговаривать. А тут другое дело, - сказал, бледнея, Алехна. - Бывал я на Готском берегу, в Риге, в Мариенбурге, в Мемеле. Такова уж купеческая доля - всегда в дороге, всегда на людях. Великую войскую силу видел я там и слышал одно: "Vae maledictis et infidelibus!" И самое страшное, князь, что проклятыми и неверными там числят не только язычников - ливов, эстов, жемайтийцев, литовцев, - а и нас, новогородокцев, полочан, пинян и всех как есть русинов, которым еще в незапамятные времена принес христианский крест апостол Андрей. Два черных крыла хищного коршуна видел я там. Одно крыло - Ливонский орден, второе - Тевтонский. Римский Папа их уже слил воедино, но земли объединяют в одну державу мечом, а не словом, пусть себе и папским. И вот идут крыжаки на Мемель с двух сторон, чтобы возвести стену между нами и остальным христианским миром. Все наши силы нам надо собрать в единый кулак, не то - пропадем...
- И ты, жалкий купец, думаешь, что такой кулак может собрать только Миндовг? - свирепо посмотрел на Алехну Изяслав.
- Не гневайся, князь, но так думаю не один я, - еще сильнее побледнел Алехна. - После Крутогорья народ видит в Миндовге спасителя от татарского рабства. Народ убежден, что первородные князья литовские такие же законные наследники святого князя Владимира, как полоцкие, новгородские или киевские. Не последний довод и то, что Миндовг был женат на тверской православной княжне.
Изяслав поймал себя на том, что внимательно слушает купца.
- Я верю, - продолжал Алехна, - что большая и мощная держава Новогородка и Литвы будет создана не кровавыми набегами, а миром, согласием, взаимными уступками, браками литовских и наших княжеских чад. А если и прольется кровь, то кровь отступников, оборотней. Такая держава будет создана терпимостью к чужим богам, к Пяркунасу и Христу, ибо мы не иудеи, не этот рассыпанный по свету народ, который говорит, что его бог самый лучший, самый мудрый из всех. - Алехна вдруг упал перед Изяславом на колени: - Князь, передай власть Миндовгу.