Изяслав долго и тяжело смотрел на купца. Потом встал, сказал сурово:
- Пока я князь в Новогородке, ты будешь сидеть в темнице. Тебя не будут пытать, как других. Умных людей я не пытаю. Ты будешь сидеть в темнице солнцеворот, второй, третий, и настанет миг, когда сам начнешь казнить себя. Я жалею тебя, купец, как человек, как христианин, но как новогородокский князь, как наследник Глебовичей и Всеславовичей, я засовываю тебя в вечные железа.
От Веля же Изяслав узнал, что княжич Далибор тоже слышал о существовании братолюбов. Тот сразу же был поставлен пред светлые очи отца.
- Мой гнусный раб Вель клянется на кресте, что тебе, сын, было известно имя христопродавца Алехны. Да или нет? - в упор глядя на Далибора, спросил князь.
- Да, - кивнул Далибор.
- Вель клянется, что тебе не только было известно имя Алехны, но ты знал и о черных делах псов, назвавших себя братолюбами. Да или нет?
Тут Далибор на какой-то миг растерялся.
- Да или нет? - наседал князь-отец. Глаза его горели недобрым огнем.
- Да, я знал. Мне рассказал Вель, - вынужден был признаться Далибор.
- Что же ты сразу не прибежал ко мне, своему отцу? Почему вместе со мною сразу не стал вить веревку, чтобы повязать врагов твоих и моих, врагов Новогородка? Отвечай, глядя мне в глаза. - Князь подскочил к сыну, они оказались лицом к лицу - не отвернешься. Взгляд князя был страшен, холоден, как смерть, о которой говорят, что она пройдет насквозь, переберет все войско, но найдет того, кого захочет. - Смотри мне в глаза! - повторил он.
- Я не поверил Велю. Мало ли чего наговорит этот пустобрех.
- Нет, другое у тебя на душе, другое, - почти шепотом произнес Изяслав, сверкая глазами. - Вижу тебя насквозь: хочешь отца с княжьего стола скинуть. Сам хочешь князем стать. Говори, хочешь?
Далибор молчал: ну что тут ответишь?
- У смердов песня есть, - все сильнее возбуждался, наливался ненавистью князь. - Знаешь, как там поется? "Пришли в мою хатку и бьют моего татку". А ты родного отца не пожалеешь. - Он, юродствуя, стал хвататься руками за голову, за грудь, за живот, словно его осыпали ударами.
- В мыслях у меня не было и нет ничего подобного, - скорее с жалостью, чем с раздражением сказал Далибор. Ему вспомнилось, что временами на отца находит неподвластный ему самому страх, мерещатся какие-то ужасы. Шелохнется в лесу куст, тронет ветер штору в горнице - он в ярости хватается за меч. Однажды зарубил любимого пса, который бросился к нему ласкаться, внезапно выскочив из-за открытой створки ворот.
- А ты не забыл, княжич, сын мой, что твоих сватов ждут в Волковыйске? - вдруг спросил Изяслав. Заметив, что Далибор вздрогнул, продолжал: - Слушай же волю мою, отцовскую и княжескую: три дня тебе на сборы и айда вместе с ляхом Косткой в Волковыеск. Там сгорает от нетерпения твой будущий тесть, а мой подручный князь Всеволодка. Хочет на тебя поглядеть, послушать твои разумные речи. И тебе приспело бросить свое мужское семя в женскую борозду.
Далибор слушал, а перед глазами у него стояла Ромуне.
- Ступай, - сказал сыну князь Изяслав и уже вслед добавил: - Когда ты только ходить начал, я тебя больше любил, колупайчиком своим называл. Пришлепаешь и пальчиком то шпоры мои трогаешь, то ножны. Как есть колупайчик. А вырос - и словно корою дубовой сердце твое взялось - не докричаться.
...Случилось то, что должно было случиться: Изяслав возненавидел Миндовга. Он готов был искать союза с Галичем, с Конрадом Мазовецким, с ятвяжскими старейшинами - только не с рутским кунигасом. Врага теперь чуя и видел в нем Изяслав. Но камень, лежавший на вершине горы и стронутый с места, не в силах удержать даже самое мощное плечо, Миндовг, вдрызг рассорившись с новогородокскими думцами и прежде всего с иереем Анисимом, хотел было в одиночку вернуть себе Литву. Да не вышло, не хватало сил. И он приполз снова в Новогородок, готовый исполнить все, чего от него потребуют. Разумеется, первым требованием было крещение его и близких ему бояр в православную веру, отказ от языческого идолопоклонства, и едва дохнуло весною, едва пригрело солнце и поползли с елей и сосен снежные шапки, все новогородокцы обоего пола собрались на склоне горы в восточной части посада. Миндовг с его боярами стоял на вершине, и отец Анисим с торжествующим блеском в глазах осенял их крестом. Ветер разносил по округе его взволнованные слова: "Рече Христос: Подай руку твою и смотри пробитие ребр моих и верь, что я сам тут". Клир не жалел голосов:
- Слава тебе, Иисусе, сын Божий!
- Слава тебе, Пресвятая Богородица!
Миндовг исполнял все, что приказывал Анисим: целовал крест, становился на колени и склонял голову, когда пономарь Илларион окроплял его святою водой. Потом было миропомазание: Анисим, творя молитву, смочил Миндовгу благоуханным маслом-миррой лоб, грудь, глаза, ноздри и уста, а также руки и ноги.
Спустя четыре или пять солнцеворотов на этой же самой горе Миндовг, отринув православие, будет креститься по католическому обряду, чтобы получить от Папы Римского королевскую корону. А еще через двенадцать солнцеворотов, вернувшийся снова к дедовской вере, к язычеству, он будет зарублен в своем шатре вместе с сыновьями. Его труп привезут сюда же, предадут очистительному огню, и народ назовет эту гору Миндовговой горой. Увы, не дано людям знать свою судьбу. Делаешь вдох, набираешь в грудь воздуха и не знаешь, выдохнешь ли его, ибо стрела смерти в любой миг может вонзиться в шею.
Когда вслед за Миндовгом приняли крещение его бояре, состоялся крестный ход: новообращенные и все, кто присутствовал при обряде, с крестами, хоругвями и иконами обошли церковь Бориса и Глеба, и на пороге ее князь Изяслав Новогородокский троекратно поцеловался с кунигасом. И всяк, кому довелось зреть сей торжественный момент - бояре и купцы, горожане и смерды из окрестных деревень, - понимал: это Литва лобызается с Новогородком.
- Слава-а-а! - кричал народ.
Изяслав, как отравленное питие, принимал поцелуи Миндовга. Но заставлял себя улыбаться, изображать радость. Он чувствовал, что мало-помалу утрачивает любовь народа особенно после того, как жестоко расправился с братолюбами, по преимуществу купцами. Новогородок в большей степени, чем Менск и даже Полоцек, был городом торговым, купеческим, а он словно позабыл об этом, за что мог дорого поплатиться.
Назавтра, же во все концы Новогородокской земли помчались конники, повезли устный призыв и берестяные грамоты, в которых объявлялся поход на Литву, где на этот час стояли у власти Товтивил с Эдивидом. Отец же их, Давспрунк, уже предусмотрительно сбежал в Жемайтию к своему племяннику кунигасу Тройнату.
Через седмицу, как было указано в грамотах, подошли рати из Услонима, Здитова, Турийска, Городни, Волковыйска, вокруг Новогородка задымили костры, заржали кони, встали сотни белых и красных шатров. Пешие вои и конные дружинники вместе с мастерами-оружейниками точили пики, мечи, секиры, нашивали на щиты толстые слои бычьей и турьей кожи, смазывали барсучьим жиром кольчуги, стягивали сыромятными ремнями нагрудные пластины-сустуги. Готовились к походу без спешки: все взвешивали, обдумывали. В окрестных лесах нарубили жердей, из которых вооруженные топорами плотники делали длинные гибкие лестницы: их будут класть под ноги пешим воям в литовских болотах. Вязали из хвороста и камыша безразмерные поршни-мокроступы: в таких пройдешь любую трясину. Ладили пороки и камнеметы, чтобы, идучи на штурм, бить бреши в стенах Руты. На ближних полях и лугах росли горы камней-булыжей.
Из-за похода Изяслав отложил поездку Далибора в Волковыйск, а назначил ему идти на Литву с новогородокским ополчением, тем более что Всеволодка Волковыйский сам заявился в Новогородок. Был он черноглаз, кругленек, весел нравом, но зело коротконог. "Неужели и дочка его, волковыйская княжна, такая же?" - в унынии подумал Далибор. Но Всеволодка очень скоро поднял ему настроение, оказавшись на удивление говорливым и забавным бахвалом.
- Глаз у меня остер, - было первое, что он заявил Далибору. - Пчелу в лицо узнаю и могу сказать, из какой она борти.
- Пчелу? - раскрыл рот Далибор.
- А ты что думал? По коню каждый определит, из чьей он конюшни, а пчела другое дело. - И Всеволодка хватски подкрутил темный ус. - Еще вот что тебе скажу: человек я набожный. Если с вечера забуду помолиться и перекрестить подушку, вижу дурные сны.
- Как же можно забыть о молитве? - уже подыграл ему Далибор. - Молитва, как голод, - непременно о себе напомнит.
- Верно говоришь, княжич, - не стал развивать тему Всеволодка и дальше хвастал уже всерьез: - Дочка у меня, княжна Евдокия, - чистое золото. Умница, каких свет не видел, рукодельница. Сама с девками-челядинками ткет, вышивает, кухарничает. Да и сыны ох какие головастые.
Но не посчастливилось говоруну-балагуру Всеволодке. В первой же стычке с дружиной Товтивила конь понес его в самую гущу врагов, и на глазах у волковыйских воев те изрубили горемыку на кусочки. Так в первый и последний раз встретился Далибор со своим несостоявшимся тестем.
Смерть Всеволодки, сказать по совести, порадовала князя Изяслава. Вместе со всеми пролил он слезу над соратником, а сыну сразу же после этого сказал:
- Как возьмем Руту, поедешь с дружиной и воеводой Хвалом не в Новогородок, а в Волковыйск. Даст Бог, станешь князем Глебом Волковыйским. И я, ежели что, помогу.
Чем больше Миндовг с Изяславом углублялись в Литву, тем яростнее нападали на них ее защитники. Пришлось, чтобы сохранить возможность маневра, бросить тяжелые котлы и пороки. Перед каждым боем Миндовговы дружинники спешивались, окружали криницу (благо, они попадались на каждом шагу) и пригоршнями или шлемами пили из нее воду; остальные же высоко поднимали хоругви с изображением Христа, били о щиты мечами, пели "Богородицу" ("Богородице, дево, радуйся"). А когда шли в бой, вои Новогородка, Услонима, Волковыйска, Здитова и Турийска кричали: "Слава!" И только у городенцев был свой клич: "Неман!" Это слово, ставшее именем славной реки, на старом-престаром кривичско-дреговичском языке означало "край", "конец": еще на памяти нынешних дедов их деды, умирая, говорили: "Неман моей жизни настал".