- Зачем, батюшка, вещуна лаской своею княжеской одариваешь? - обеспокоенно спросил Далибор. Он, как и Некрас, думал, что отец повелит сечь приблудного калеку свежей лозой, гнать в шею, а получается невесть что.
- Пускай сидит на Темной горе, - глядя сыну прямо в глаза, сказал Изяслав. - Надо нашей Новогородокской земле с Миндовгом поладить, даже в побратимство вступить. Сегодня он самый сильный и пока что самый удачливый кунигас на Литве. Миндовг, как и все его единоплеменники, язычник. Пусть же смотрит и знает, что мы, новогородокцы, можем разных богов почитать: молимся Христу, но не гасим и огонь, зажженный Перуном. - Он положил тяжелую руку Далибору на плеча. - К Миндовгу посылаю тебя, сын. Вместе с воеводой Хвалом будешь выведывать, вынюхивать, чем живет Литва. Будь остер глазом и тверд сердцем. Потом все мне расскажешь. Верю в тебя, как... ну, словно я поселился в твоей душе и ее дыхание слышу.
Далибор, тронутый этими словами, прикусил губу, низко поклонился отцу.
ІІ
- Почему отец меня не захотел вместе с тобою послать? - взволнованно спросил у брата Некрас, как только они остались одни.
- Не знаю, - сочувственно качнул головой Далибор и, глядя на башню, возвышавшуюся над детинцем, предложил: - Давай-ка туда. Взглянем, где она, та Литва.
Они взобрались на самый верх башни, еще не подведенной под свод. Огромные валуны, свезенные из глухих урочищ, грели под палящим солнцем свои шершавые бока. Много холода впитали в себя камни, но человек собрал их воедино, навеки склеил-скрепил друг с дружкой известью, и они были уже стеной, башней, наливались теплом и силой, чтобы потом, когда пойдет на приступ враг, устоять в самом лютом огне.
Братья на какой-то миг почувствовали себя птицами, взлетевшими над родным городом. Далеко было видно с высоты. Новогородокский детинец располагался на высоком холме, но люди подняли его еще выше, наносив земли и камней. На соседнем, более плоском холме блестел разноцветными окнами богатых усадеб, гремел молотами и молотками кузнецов предместный город - посад. Как два гнезда одной могучей птицы были они - посад и детинец Новогородка.
С севера и запада детинец был обведен рвом - деготно-черная вода в нем маслилась под солнцем. Рядом со рвом грозно возвышался земляной вал, надточенный дубовой стеной. Внутренний скат вала был вымощен камнем. В посаде над храмом Бориса и Глеба сиял большой серебряный крест, осеняя христианское кладбище: там предавали земле только горожан последнего поколения. Их деды и прадеды лежат в поросших лесом языческих курганах, обильно разбросанных вокруг Новогородка.
- Если б я начинал строить наш город, то непременно поставил бы его на Немане. Почему нашим пращурам взбрело селиться в отдалении от реки? - в глубоком раздумье промолвил Далибор, - Товары с Варяжского моря и из Руси к нам надо везти посуху на фурах да на санях. Я сам изведал, какой это горький пот, когда шел с отцовским обозом из Менска.
Некрас, глядя из-под ладони вдаль, неуверенно произнес:
- Может, боялись реки.
- Боялись реки? - усмехнулся Далибор. - Разве можно бояться реки, воды, бояться Немана? Впрочем, река - дорога, а в дороге встречаются не только добрые люди. Пошли, Некрас, на вал. Там - я вчера видел - земляника поспела.
Братья проворно спустились с башни, побежали к валу: Далибор, как всегда, впереди, Некрас - за ним. По веревочной лестнице, которую сбросил им вой-стражник, взобрались на вал, на бревенчатую стену, потом, обдирая животы, соскользнули со стены на внешнюю сторону вала. Там ползали на коленях по траве, бросали в рот крупные, выспеленные солнцем ягоды. В самом разгаре был звонкий летний день. Раскаленное солнце плыло над Новогородком, над детинцем и посадом, над лугами и пущами, над курганами, стерегущими вечный сон дедов-прадедов. Вой на стене щурился, часто моргал, но и сквозь веки видел слепящий, червонного золота, круг. Пчелы вылетали из лесных чащ, пили разлитый в знойном воздухе пьянящий аромат, садились то на один цветок, то на другой и грузно возвращались обратно, к бортным деревам, из дупел которых сочился-истекал искристо-желтый мед. Не лишенный воображения вой представил себе, как муравьи, мошки с разных сторон устремляются на влекущий запах и ... вязнут в меду, гибнут.
Нечто подобное завладело вдруг и вниманием Далибора.
- Ягода убивает цветок, - сказал он, внимательно разглядывая красивый, облитый солнцем земляничный кустик, где в трогательном соседстве красовались алые ягоды и нежно-белые звездочки-цветы. Некрас в недоумении присел на корточки рядом с ним, плечо к плечу. - Видишь? Ягода убивает цветок, - повторил Далибор, не отрывая взгляда от кустика. - Он должен умереть, чтобы дать жизнь ягоде.
И словно некая завеса упала с глаз младшего, и уже оба они как бы заглянули на миг в самый корень всего сущего. Рождение ягоды оборачивалось смертью цветка. И так повсюду, так всегда: жизнь и смерть, радость и боль слиты воедино.
- Княжичи, что вы там нашли? - подал со стены голос русобородый вой.
Далибор с Некрасом, словно проснувшись, заговорщицки переглянулись, залились смехом: ну как объяснишь холопу, что они только-только сделали важное для себя открытие? Потом резво вскочили, готовые бежать в терем, где живет их наставник-лях, и тут заметили на лужайке неподалеку от вала все того же Волосача. Он сидел на траве, подставив изможденное лицо солнцу, и счастливо улыбался. Но не это озадачило княжичей. Рядом с ним стояла на коленях юная пригожая девушка в кожаном веночке со стеклянными подвесками и потчевала Волосача земляникой из небольшого берестяного туеска. Девушка, должно быть, еще раньше заметила княжичей, видела, как они искали ягоды, но под их взглядами смущенно опустила глаза с длинными светлыми ресницами.
- Орел и горлица, - громко сказал, адресуясь к княжичам, Волосач, имея в виду себя с девушкой.
- Я ее знаю, - шепнул Далибор Некрасу. - Это дочка золотаря Ивана. Только забыл, как ее зовут.
Они смело, как и подобает княжичам, подошли к вещуну и девушке, остановились в шаге от них.
- Кто ты? - спросил у девушки Далибор.
Она, робея, вскочила, торопливо одернула, пригладила одной рукою подол расшитой красными и черными нитками белой льняной рубашки, а в другой руке цепко держала туесок, на самом донце которого еще оставалось немного ягод. У нее были на удивление ясные лучисто-голубые глаза, прямой маленький носик и пухлые пунцовые губы, пунцовые не от земляники, а от природы, от отца-матери. Когда, вставая, она оперлась руками на траву, Далибору бросились в глаза ее незагорелые ладошки, которые тут же юркнули а длинные рукава. На запястьях рукава были собраны и придерживались обручикамн-браслетами. В вырезе рубашки княжич успел разглядеть нежную округлость смуглых наливающихся грудок.
- Я Лукерья с посада, - сказала девушка.
- Дочка золотаря?
- Все-то княжич Далибор знает, - усмехнулась Лукерья и уже смелее взглянула на него.
Далибор был поражен лучистостью ее глаз. "Как вода в Немане", - подумал.
- По какой неволе с вещуном водишься? - строго спросил у Лукерьи.
- Я попросил, чтоб она меня позёмками угостила, - ответил за девушку Волосач. - А чего ж не попросить дочушку племяша?
- Золотарь Иван твой племянник? - удивился Далибор.
- А то как же? Сыновец. Я, княжич, из старого и богатого рода. В Новогородке мой род издавна в числе первых был. Стар я, как во-он тот дуб в поле. Однако вот жив. Стрела Перуна еще не послана по мою душу. Сейчас Иван пригонит с посада коня, и поеду я на Темную гору. Ступай, Лукерья, - помягчевшим голосом сказал он девушке. - А через седмицу приходи с подружками ко мне. Дорогу знаешь.
Лукерья поклонилась Волосачу, поклонилась княжичам, поставила подле Волосача туесок с ягодами и споро пошла в сторону посада.
- Красивая, - задумчиво обронил Далибор, провожая Лукерью взглядом.
- Красивая, - согласился Волосач. - А знаешь, когда человек красив бывает? Когда на душе у него спокойно, когда ничто душу не ранит. Много повидал я людей. Мальчонкой бегал тут еще в ту пору, когда пуща засевала поле вокруг Новогородка диким семенем. Скольких князей знавал! Был у самого Криве-Кривейты, пока не прогнали его крыжаки из-под светлого дуба. Я сидел на Темной горе, охранял Перунов огонь, и все мне настолько верили, что женщины целовали мои следы на снегу. Великое множество людей живет на земле, и мало среди них красивых, оттого что души их в смущении, оттого что смерти боятся. Не гневайся особо на меня, княжич Далибор, но скажу, что и ты не дюже красив.
При этих словах вещуна Далибор зло сверкнул глазами. Младший же его брат даже кулаки сжал. Дружны были княжичи, держались всегда вместе, как повязанные, и когда обижали одного, боль обиды въедалась в сердце другому.
- Молчать, дупло дубовое! - гневно сказал Некрас, вплотную подступая к вещуну. Такими словами - "дупло" да еще "дубовое" - христиане всегда клеймили неверных, детей Перуна. Но Волосач как ни в чем не бывало смотрел на княжичей, сидел себе и даже успевал ловить в свой загорелый кулак мух, что назойливо вились над ним.
- Не дают, твари, покоя, - словно пожаловался. - А ты, княжич, не гневайся. Говорю так, потому что силу в тебе угадываю - кремневую, железную. Славная судьба тебе назначена. Через все ты пройдешь, все изведаешь. И радость , встретишь, и боль, и измену. Помни, что жизнь - постоянная измена. Вечер изменяет утру, старый человек изменяет самому себе, каким был в малолетстве. Эту мудрость я от Криве-Кривейты услышал. А ты ее запомни.
- Бог отнял у него разум, - приглушенно сказал Некрас Далибору. Но тот жадно внимал словам вещуна.
- Скажи, что мне суждено? - спросил, пристально глядя на Волосача.
- Голову твою в княжьей шапке зрю, - твердо ответил вещун. - Новогородок в великой силе и в великой славе зрю. Державу могучую зрю, которую из пепла и крови подымешь, выпестуешь вместе с твоими единомышленниками.