ор под страхом самой лютой кары запретил произносить хотя бы слово. Все делалось молча, как если бы и прислуга, и дети родились в стране немых. А дети были чернокожие и с кожей белой, как снег, мальчики и девочки. Император хотел знать, на каком языке заговорят они, не слышавшие от рождения ни единого человеческого слова. В этой фуре мой слуга Гуго везет восьмилетнего мальчика, которого я называю Никто. Мне его подарил сам император. Я не сомневаюсь: Никто через два года заговорит на языке богов, на священной латыни.
- Но он ведь слышит звуки жизни? - спросил возбужденный Мориц.
- В пещере под Неаполем он ничего слышать не мог, а в фуре Гуго каждый день залепливает ему уши воском.
По ночам, когда под открытым небом отходили ко сну, когда сиял Арктур - самая яркая звезда полуночных краев, монаху делалось не по себе, что-то темное камнем ложилось на душу. Он лихорадочно крестился, шептал, обливаясь холодным потом: "Боже всевышний, избавь меня от воспоминаний!" Рядом в фуре постанывал во сне Никто. Иногда стон переходил в бормотание. Сиверт прислушивался: не прорежется ли в этом "бу-бу-бу" человеческое слово? Но слышал лишь нечто невнятное.
Шла по земле весна, рождались искры жизни под скорлупой птичьих яиц. Клювастые хитрые вороны в полутьме ловили заметных на белом фоне березовых рощ майских жуков - хрущей.
Четыре года назад не этой ли самой дорогой ехал в монгольские степи папский посол Иоанн Плана Карпини. Он хотел подговорить монголов на святое дело - отбить у турок гроб Господень в Иерусалиме. Ничего, как известно Сиверу, у Иоанна не получилось. Интересно, что получится у легата Якова и у него, Сиверта?
Проехали Чехию, где правил воинственный и решительный король Пшемысл II Атакар. Этот Пшемысл добился независимости Чехии и мечтал с помощью папы расширить пределы своей державы до теплого Адриатического моря.
Много повидал Сиверт на своем веку земных владык и хорошо помнил слова мудреца: "Правитель подобен челну, а народ - волне. Вода несет челн, но может и перевернуть его". Жизнь научила монаха вовремя пересаживаться из челна в челн. Был он цистерцианцем, но когда обнаружилось, что папа благоволит доминиканцам, перешел в орден святого Доминика.
В Галиче папское посольство весьма торжественно встретили братья-князья Даниил и Василька Романовичи. Они были в хорошем расположении духа, так как три года назад под городом Ярославом наголову разгромили войска ляхов, угров и дружину Черниговского князя Ростислава Михайловича. Избежать плена удалось только Ростиславу, а ляшского воеводу Флориана и угорского воеводу Фильния в цепях пригнали в Галич. Но заметил Сиверт и печать удрученности в глазах князей: хозяева-то они на своей земле хозяева, но за ярлыком, дающим право чувствовать себя таковыми, надо ехать в ставку татарского хана, кланяясь по пути татарским баскакам. От Даниила и Васильки впервые услышал монах про Новогородок и Литву. Прежде он был твердо уверен, что за Галицко-Волынским княжеством вплоть до самого моря живут пруссы, или эстии, как о них писали путешественники давно минувших дней. А Даниил Романович, рослый, широкоплечий, с волнистыми темными волосами, спадавшими чуть ли не до плеч, сказал:
- На полночь от нас, за Пинеском, лежит сильная молодая держава литовцев и новогородокцев. Князь Михаил Пинский, который еще недавно боялся при нас с братом глаза поднять, теперь с ними заодно. Нам уже становится неуютно от такого соседства. Думаю, недалек час, когда галицкий тур схватится с литовским зубром.
Монаху Сиверту сразу же загорелось собственными глазами увидеть не известную еще Европе державу. Он был человеком действия и поклялся, что после Пруссии непременно побывает в Новогородке.
Приехали в Краков. Дорога от Лиона до Кракова заняла семь недель. А Сиверту все вспоминались галицкие (или волынские?) князья. Их отца, князя Романа, когда-то подбивал принять католичество папа Иннокентий III и за это сулился отдать под его руку всю Русь. Уж так наседали папские послы на Романа! Тогда он вынул меч и сказал: "Таков ли меч святого Петра у папы? Если таков, то он вправе раздавать города и земли. Но я покамест ношу у бедра этот, свой, и не расстанусь с ним, как не расстанусь с привычкой брать города кровью - по примеру отцов и дедов наших".
В Кракове Якову и Сиверту дал аудиенцию герцог сандомирский и краковский Болеслав V Стеснительный. Были во дворце князь мазовецкий и куявский Конрад с сыном Болеславом и краковский епископ Ян Прандота. Говорили о жестокости татар, разгромивших за восемь лет до этого рыцарское войско всей Европы в кровавой битве при Лигнице, и о восстании в Пруссии.
- Бич Божий пал на нашу землю, - вздыхал Ян Прандота.
- Вас, ляхов, постигнет еще и не такая кара, если вы не уймете князя Святополка Поморского, - резко бросил папский легат. - Он помогает прусским язычникам, вместе с бунтовщиками режет рыцарей-христиан.
Яков, как заметил Сиверт, говорил нечасто, но слова его били в цель почти без промаха, как арбалетные стрелы. Худощавый и горбоносый, с металлическим блеском в темных глазах, он был воплощением праведного гнева.
- Святой отец, езжай к Святополку, - предложил Болеслав Стеснительный. - Я дам тебе отряд моих рыцарей. Скажешь: если он еще раз возьмет в руки меч, мы придем из Великой и Малой Польши и сбросим его вместе с мечом в море.
Легату понравилась столь решительная речь. Он усмехнулся уголками губ, почтительно склонил голову, сказал:
- Так и передам поморскому князю.
Усиленные ляшским отрядом, двинулись в глубь Пруссии. "Земля, залитая кровью", - не раз и не два слышал от своих спутников Сиверт.
- Неужели они, пруссы, не хотят возложить на себя столь приятное ярмо Христовой веры? - недоумевал красавчик Мориц.
Ответил ему сам легат:
- Тут погибли святые проповедники Христова учения Войцех-Адальберт и Брюнон. Когда Войцех-Адальберт впервые ступил на землю пруссов, те сказали ему: "Из-за таких людей, как ты, наше поле не станет приносить урожая, деревья не дадут плодов, не народятся на свет новые существа. Убирайся с нашей земли!" А потом их жрец и проклятый разбойник Сика нанес проповеднику первые раны... Брюнона же вместе с восемнадцатью товарищами сначала жгли огнем, чтоб они отреклись от своей веры. Тут, в Пруссии, сын мой, засевал апостольским семенем слепые души епископ Христиан. Но ему меньше посчастливилось на Висле, нежели Альберту, епископу Ливонии, на Двине. Христиан даже попал в плен к язычникам и целые пять лет оставался их униженным рабом. - Яков закрыл глаза, и все испытали такое ощущение, будто им передалась боль, испепелявшая душу легата. - Прусское восстание длится уже семь лет. Семь лет крови и страданий! Вместе с проклятым Святополком Поморским пруссы у берегов Рейзенского озера учинили полный разгром братьям-рыцарям. Погиб ландмаршал Берливин. Была утрачена святыня рыцарей - орденское знамя. Какой-нибудь нечестивец пустил его на юбку для своей грязной жены.
- В чем же сила пруссов, святой отец? - почтительно спросил у легата Сиверт.
Яков остудил его взглядом (чрезмерное любопытство, мол, та же гордыня), но ответил, как и всегда, мягко, не повышая голоса:
- Об этом, сын мой, хорошо говорил епископ Христиан, когда ему улыбнулось, наконец, счастье выйти из прусской темницы. Он клялся святейшему папе, что тевтонский орден сознательно чинил всяческие препоны крещению пруссов из страха, как бы вожди туземцев не набрали большой силы, чем христианские властители. И еще, полагаю, пруссы держатся своей старины потому, что берут пример с жемайтийцев и литвинов. Особенно с последних, которые вместе с русинами Новогородка сумели в короткое время объединиться под властью своего короля Миндовга. Но я не так опасаюсь Миндовга, как его сына схизматика Войшелка, который прозорливо видит опору в православной Новогородокской земле. Доносят верные люди о его необыкновенной способности к переменам, в чем вижу дар политика. То он жесток, как дикий зверь, то мягок и тих, как луговая трава. Он добровольно отрекается от власти, от трона, бежит в монастыри, а потом возвращается и с такой страстью продолжает строить свою державу, усиливать свое войско, что его не без оснований сравнивают даже с Карлом Великим.
- В этой глуши - и Карл Великий? - хмыкнул Сиверт.
- Под любой клеточкой неба, сын мой, могут рождаться полководцы и поэты, - назидательно сказал архиепископ Яков.
Легату с его железной настойчивостью и мудрой обстоятельностью удалось-таки отколоть от восставших пруссов князя Святополка Поморского. Святополк испугался анафемы и крестового похода, которым ему пригрозили германские и польские князья. Старейшины пруссов, в первую очередь западных областей - Померании, Вармии и Натангии, - подвергавшихся постоянным и ощутимым ударам со стороны Ордена, вынуждены были подписать в Кирсбурге мирный договор. Сиверту было оказано величайшее доверие - вместе с писцом из Мариенбурга Торвальдом он должен был написать текст договора на пергаменте, чтобы современники и даже еще не родившиеся потомки имели возможность убедиться в человеколюбии церкви. Сиверту досталась та часть текста, где излагались условия и обязательства прусской стороны, Торвальду - Ордена. Первым делом надо было изготовить пергамент. Сиверт ни на шаг не отходил от мастеров, работавших над ним. Самый тонкий пергамент получается из шкурок кроликов и белок. Однако остановились на шкурках обескровленных телят: лист выходил несколько грубее, но выигрывал в цвете - был белоснежным, приятным глазу. Потом Сиверт собственноручно делал циркулем наколы, разлиновывал графитным карандашом листы. Чернила изготовили из дубовых орешков и конопляного масла. С превеликим волнением и замиранием сердца вывел Сиверт первую букву. Писал лебединым - из левого крыла - пером. Работа была не из скорых, однако никто не подгонял, все понимали, что за этим пергаментом - судьба Ордена и судьба прусского народа. С каждым из прусских старейшин легат Яков говорил, случалось, до поздней ночи: убеждал, упрашивал, угрожал. Пруссы выходили из его шатра с горящими лицами и растерянностью в глазах. Все они в конце концов согласились стать христианами, и каждого неофита Яков горячо расцеловал.