е мы вместе с нашими хатами, которые я одел в перо, вместе с родною землею перелетим далеко отсюда, перелетим в такое место, где нет проклятых рыцарей". Многие смеялись над ним, женщины плакали, детишки спорили, у кого перья красивее. Целую ночь жрец исступленно бегал вокруг костра, раз-другой попадал в жар ногами - красные угли брызгали по сторонам. Бегал и размахивал руками, как крыльями. Наконец выпил поднесенный ему настой на семи лесных и луговых травах, упал и уснул как убитый. Когда же проснулся, спросил, не открывая глаз: "Где мы? Над облаками?" - "В Жемайтии", - с горечью ответили ему. Тогда он с леденящим душу криком выбежал за околицу и с самой высокой кручи скатился в реку.
Сиверта потрясла эта история. "Почему нас так боятся? - думал он. - Никто, известное дело, не хочет отдавать свою веру и волю. Каждому из людей кажется, что его вера самая правильная. И братолюбы из Новогородка так думают, и жемайтийцы, и пруссы. Но ведь солнце - одно. И небо - одно. И когда-нибудь надо понять, что это неизбежно, - отбросить прочь своего божка и пойти за Христом, ибо только он поведет человека сквозь синюю бездну времени"
Холодной сырой осенью, когда над всей Пруссией зашумела, осыпаясь, желтая листва, Сиверт выехал в Ригу. По приказу самого папы Иннокентия IV он должен был встретиться с рижским епископом Николаем и объявить ему волю римского апостольского престола: отныне и навсегд Ливонию будут опекать монахи-доминиканцы, а не цистерианцы. Все цистерцианские монастыри, все молельни, священные сосуды должны быть переданы доминиканцам. Сиверта поначалу озадачил такой приказ: он считал себя слишком мелкой птахой, чтобы летать в столь высоких сферах. Но архиепископ Яков поручился за него перед Римом: монах понравился ему за время нелегкого пути от Лиона до Пруссии.
Вместе с Сивертом ехали в Ригу Мориц и Никто, а также эскорт из сотни конных копейщиков.
- Если удастся живыми проскочить Жемайтию, считайте, святой отец, что мы прошли по шелковой нити, натянутой над бездонным колодцем, - невесело пошутил Мориц.
Но Сиверт, прирожденный немец, был человеком решительным. К тому же приказ есть приказ. И он без лишних раздумий пустился в путь.
- Мы живем под охраной неба, - сказал Морицу, - Я верю, что все обойдется, сын мой, что нам будет сопутствовать удача, как ветер под крыло.
Исходило дождем небо, шумели мокрые леса, под колесами фур песок перемалывался в пыль, а та превращалась в густую липкую грязь. Сам Сиверт выходил под дождь, налегал щуплым плечом на холодную кожаную обшивку. Перед дорогой монах купил себе большого пятнистого пса с умными глазами, которого назвал Сарацином. В пути пес сидел, положив голову ему на колени, а на привалах, когда копейщики выбрасывали обглоданные кости, подхватывал их и зарывал в землю: сначала нагребает песок лапами, а потом разравнивает всею мордой. "Свою сладкую косточку надо всегда носить с собой, - думал Сиверт, наблюдая за собакой. - Хотя глаза у тебя и умные, но на деле ты дурак дураком. Вот сейчас уедем - и пропала твоя косточка".
До Риги доехали, считай, без приключений. Только раз, остановившись ночевать на берегу какой-то реки, чуть не попали в передрягу: утром увидели в обшивке фуры, в которой спал Сиверт, железный дротик. Видно, могучая рука бросала - так впился, что насилу выдернули. Да еще заболел Никто. Стал кашлять и жутко скрипеть зубами. Монах прогнал от фуры копейщиков и вместе с Морицем, знавшим тайну Никто, вливал ему в рот горячий отвар из сушеных трав и кореньев. Никто, который вскорости должен был удивить всех чистейшей латынью, успокоился, затих.
Сиверт был растроган вдвойне: Никто выздоровел, и вражеский дротик, пущенный дьявольской рукой, угодил в обшивку, а мог бы вонзиться ему, христианину Сиверту, в висок. Он долго и горячо молился, благодарил Всевышнего и, перед тем как снова тронуться в путь, осчастливил копейщиков и Морица проповедью, которую закончил словами:
- Христианство - вторая жизнь после смерти. Рай для добрых, преисподняя для злых.
Ригу Сиверт видел впервые, и эта твердыня апостольской веры на вчера еще диком, языческом берегу ошеломила его своим величием и красотой. Гордо вздымались под облака христианские храмы, от одного вида которых сладко замирало сердце и слеза благодарности подступала к глазам. Множество парусов - красных, синих, пестрых - наполнял свежий ветер. Как было не вспомнить епископа Альберта фон Буксвагена? Это его волей и терпением, его опытом и умом были созданы Рига и Ливония. Но давно спит в мраморном саркофаге хлопотун-епископ, а в доме, который построили по его чертежам каменщики из Готланда, живет новый рижский епископ Николай, бледная тень Альберта, как доносили о нем сведущие люди. "Шуму от меня будет не больше, чем от мыши", - заявил якобы он ближайшим своим друзьям, поднимая с ними хмельную чашу. Пределом его мечтаний было стать архиепископом, получить от Римского Папы палиум как символ полного священства. Говорили, что Николай спит и во сне видит палиум - белую, из шерсти священной овцы пелерину, которая украшается шестью черными крестами и надевается поверх ризы только во время особо торжественных богослужений и только в своей епархии. Палиум освещает и вручает сам папа в знак возведения в высокий сан архиепископа.
Николай встретил Сиверта с доброжелательной улыбкой и с холодными глазами. Но это не смутило монаха. У него за спиной как бы незримо стоял папа Иннокентий IV, уже переехавший со всеми церемониями из Лиона в Рим. Сиверт чеканным голосом изложил волю апостолького престола. С этого момента на первый план в Ливонии выходиии доминиканцы.
- Ваше католическое преосвященство, что мне передать высокой римской курии? - сурово и внятно, как и надлежит посланцу верховной власти, спросил Сиверт.
- Мы в Ригн исполним волю курии, - с кислой миной ответил епископ Николай. - Да славится Господь наш Иисус Христом и пресвятая Дева Мария.
Однако на зтом миссия Сиверта не завершилась. Только слепец не заметил бы враждебности между епископом Николаем и рижским ратом с одной стороны и магистром Ливонского ордена Андреем Стырландом - с другой. Они никак не могли поделить захваченные и еще ждущие своего часа земли, доходы от них. Великое и пустячное сплелось тут, как заметил Сиверт, в один клубок. Вместо того, чтобы железным бичом приводить к смирению язычников, христиане вгрызались друг другу в глотки.
Обо всем эом в присутствии местного клира и ратманов Сиверт сказал епископу Николаю, после чего отбыл из Риги в Венден, столицу ливонских рыцарей, и то же самое повторил магистру Андрею Стырланду. У магистра он повстречал человека, которого три дня назад видел в покоях епископа.
- Кто это? - поинтересовался монах.
- Нальшанский кунигас Суксе, - ответил Стырланд. - Просит у нас защиты. Кунигас Миндовг отнял у него замок, землю, а самого с семьей прогнал в чисто поле.
Стырланд был высок, с темными густыми волосами и узким ртом щелкой.
- Бегут кунигасы и бояре из Литвы, - охотно рассказывал магистр. - Незадолго до твоего приезда, святой отец, были у меня три брата-боярина: Туше, Милгерин и Гингейка. Их старший брат Лингевин, подученный все тем же Миндовгом, тоже спровадил младших в белый свет. И не просто спровадил, а подбил тамошнюю общину, и та своим судом постановила: провести гон по следу. Есть у литвинов такой обычай. Как за волками, гнались за боярами.
- Неужели этот Миндовг всесилен? - спросил Сиверт..
- Ну, он, конечно, не бог, - усмехнулся Стырланд, - но при нужде может поставить под свою руку тридцатитысячное войско. В его дружинах бьются плечо к плечу литвины и русины. А Русь умеет воевать. Тебе, надеюсь, известно, святой отец, как князь Александр, прозванный Невским, загнал под лед наших лучших рыцарей на Чудском озере?
- Известно, - вздохнул Сиверт.
- И все же недалек час, когда и Миндовгу придется несладко. Многие страны ополчаются против Новогородка и Литвы. Соседям не по душе, что они, войдя в силу, пытаются распространить свою власть на ближние и отдаленные земли. Особенно недовольны галицко-волынские князья Даниил и Василька. Отбились они от венгерского короля Бэлы и от поляков, почуяли, что способны постоять за себя, и рвутся в бой. Не могут простить Новогородку, что он вступил в союз с языческой Литвой, с их соперником Миндовгом.
- А что намерены делать братья-рыцари? - осторожно выпытывал монах.
- Долг рыцаря - нести святой крест туда, где процветает еще богомерзкое язычество, - твердо ответил магистр. - Мы выступим на стороне галицко-волынских князей уже потому, что недавно один из них, Даниил, принял католичество. Мы не можем допустить, чтобы под самым носом у Ордена набухал языческий гнойник.
Сиверт, слушая Андрея Стырланда, удовлетворенно кивал и без устали перебирал длинными белыми пальцами четки.
- Жемайтийские кунигасы Товтивил, Эдивид и их дядька по материнской линии Выконт уже стоят с войском на северных рубежах Новогородокской земли, - продолжал магистр. - Галицко-волынские князья ударят с юга и приведут с собою половцев. С запада подступят ятвяжские рати. Гнойник будет раздавлен.
- В Новогородке живут христиане, - вырвалось у Сиверта. - И Миндовг, насколько я слышал, принял христианство.
- В Константинополе тоже жили христиане, - сухо улыбнулся магистр.- Но какие? Схизматики! Одна римская роза, нетленный символ крови, пролитой за нас Христом, должна цвести под солнцем.
- Воистину так, - засветились глаза у монаха. Он порывисто схватил Стырланда за руку и как-то совсем по-детски попросил: - Достославный рыцарь, возьми меня с собой.
- Куда? - не понял магистр.
- В поход на Новогородокскую землю.
- Но не завтра же будет этот поход.
- Я подожду. Я готов ждать год, два, лишь бы увидеть, как Христово воинство понесет святой крест в непроходимые пущи.
- У литвинов мечи острые, - помрачнел магистр. - А новогородокские стрелки из лука не уступят английским. Могу засвидетельствовать лично.