Железные желуди — страница 35 из 59

- Я пойду капелланом при братьях-рыцарях либо тво­им оруженосцем, - не отставал монах.

Андрей Стырланд смотрел на него с изумлением. Не ожидал он такой прыти от этого толстячка. "Сидеть бы тебе в монастыре, - думал магистр, - пить тайком вино, жрать мясо да греть брюхо у теплой печи. В поход ему захотелось! А в походе надо ножками перебирать, кома­ров собственной кровью кормить. Глупый жирный кап­лун!" Но все это осталось, естественно, в мыслях. Вслух же Стырланд с загадочной усмешкой сказал:

- Прошлой осенью ходили мы на жемайтийцев. Город­ки их болотные пожгли, много скота пригнали. Но двоих наших, Ротмара и Ингрида, язычникам удалось захва­тить: кони их в трясине увязли. Всего полдня пробыли они в плену, а потом их отбили...

Магистр видел, как напряглось у Сиверта лицо.

- Живыми? - не вытерпел тот.

- Живыми. Только Ингрид уже покрылся коркой, как печеная рыба, а у Ротмара не было левой ноги: оставил в том проклятом болоте.

- Христос тоже страдал, - бледнея, выговорил монах.

Начиналась война. Кружило воронье над Жемайтией и Литвой. Когда-то мудрец Гераклит высказался в том смысле, что война - отец всему. Но что это за отец, кото­рый умерщвляет и калечит своих детей?

II

Поводом для войны обернулся поход жемайтийских кня­зей Выконта, Товтивила и Эдивида на Смоленск. Эти князья-кунигасы были, по сути, изгоями; Миндовг выдворил их сперва из Литвы, а потом добрался до них и в Жемайтии, лишив всех троих тамошних обширных владений. Во­преки своей воле, подчиняясь указке Миндовга, князья вы­ступили в смоленский поход и под городом Зубцовом были наголову разбиты объединенной суздальско-московско- тверской ратью. Уцелел лишь тот, кто был легок на ногу. В числе спасшихся оказались и жемайтийские князья. Но на переправе через Днепр их уже поджидал Козлейка со свои­ми людьми и с тремя большими, плотной ткани мешками, в которых беглецы должны были успокоиться на дне реки. Номер не прошел: хитрый Выконт избавил от смерти себя и своих племянников. Трое вайделогов переоделись в доро­гие княжеские, плащи и такие же доспехи и добровольно отдались в руки Козлейке. Когда обман раскрылся, Выконт, Товтивил и Эдивид были уже далеко. Разъяренный Козлей­ка приказал бросить в реку вайделотов (перед смертью они запели победный языческий гимн) и одного из своих лю­дей.

Дядька и племянники держали путь к князю Даниилу Романовичу. По дороге и уже на месте они нарассказывали встречным и поперечным столько ужасов про литовского кунигаса, что галицкие и волынские матери начали пугать им своих детей: "Закрывай глаза, спи, а не уснешь - Мин­довг заберет". Дети детьми, а князь Даниил был рад не­жданным гостям. Когда к нему вскорости примчались на взмыленных конях Миндовговы послы, он был сама лю­безность, щедро их угощал, но те отказывались есть и пить. Старший над ними, по имени Парнус, дерзко заявил Да­ниилу:

- Из-за троих жемайтийских князей, которых ты кор­мишь и поишь, весь наш край сделался ратным полем. Не расточай на них своей милости. Передай негодяев в мои руки, а я доставлю их на суд кунигасу.

- Зачем кунигасу побивать племя свое? - спокойно спро­сил Даниил.

Он мог бы - князь есть князь - разгневаться на дерзкого посла, заковать его в железы, но хорошо помнил, что рас­судительное, мудрое слово идет впереди меча и больше, чем меч, пользы приносит.

Обтерся Парнус рукавом и ни с чем уехал в Новогородок. Выконт же с племянниками во время этого разговора сидели за пологом в княжьей светлице, слышали каждое слово и попеременно обливались то холодным, то горячим потом.

- Спасибо тебе, милосердный князь, от всех нас, - в пояс поклонился Даниилу Выконт. - За то, что не отдал на рас­праву кровопийце, мы твои верные слуги до конца наших дней.

- Какие же вы мне слуги! - воскликнул Даниил, состо­явший в родстве с жемайтийскими князьями. - Вы князья и я князь. А князья одному только Богу служат. - Он хлопнул в ладоши, велел принести вина, орехов, груш. Поднимая тяжелый серебряный кубок, сказал: - Самое время обло­жить этого ненасытного медведя со всех сторон. Хочет Миндовг стать единовластным монархом за счет остальных княжеств. Ты, Выконт, без промедления собирайся в путь к ятвягам, потом в Жемайтию и Ригу. Ятвяжские князья должны понять: если они не поддержат нас, то придет Миндовг со своими литвинами и новогородокцами и рас­топчет их. Вези серебро, любые дары, ничего не жалей, но Ятвязь должна поднять свои отточенные дротики-сулицы и метнуть их в лицо Миндовгу. Вы же, Товтивил и Эдивид, поедете влед за Выконтом, за дядькой вашим, в Жемайтию и, пока он будет вести в Риге переговоры с ливонцами, спешно соберите войско. Выбьем вурдалаку ядовитый зуб!

- Выбьем! - еще раз поклонились ему кунигасы.

Начало было положено. А немного погодя оформилось и пришло в движение некое чудище о семи головах; волынско-жемайтийско-немецкая рать, подкрепленная половец­кой конницей. Свет не видывал, чтобы шло, объединенное общей целью, такое пестрое воинство. На какое-то время забылись старые обиды, улеглась боль старых ран. У всех на устах было одно ненавистное слово: "Миндовг".

Волыняне ударили по Волковыйску, Услониму, Здитову, имея конечной целью Новогородок. Жемайтийские князья повели свои дружины, половецкую конницу и пешие отря­ды ятвягов, вооруженных сулицами, в глубь Литвы. Ма­гистр Ливонского ордена Андрей Стырланд, предавая по пути огню крепости земгалов, державших сторону Миндов­га, навалился с севера на Аукштайтию. Там, где проходили рыцари, все отдавалось на поток и разграбление. Отнима­лись хлеб, мед, хмель, сено, даже дрова.

- Братья, перед нами царство света. Не щадите же сынов мрака и безбожия! - вдохновенно вещал Сиверт в поход­ной молельне-капелле, устроенной в небольшом шатре за веревочным ограждением.

В подмогу ливонцам Тевтонский орден прислал рыцар­ский отряд Мартина Голина, прославившегося в войне про­тив пруссов. В этом отряде Сиверт и был капелланом.

Голин, суровый седоусый вояка, закованный в норманд­ский панцирь, говорил перед походом:

- Гнойник вырывают с мясом. Без сожаления истребляй­те поганцев. И помните: для христианского рыцаря лучше умереть на боевом коне с мечом в руке, чем попасть в плен к дикарям. Будут мучить, будут поджаривать на костре. А кого сразу не убьют, тех поместят в свиной хлев и станут кормить из свиного корыта.

Речь Голина ошеломила рыцарей, особенно молодых. Со слезами на глазах они молились в капелле, целовали свои мечи, обнимались и клялись, что не оставят друг друга в беде даже перед лицом смерти. Сиверт, дабы окрылить христианские души, приказал верному Морицу подогнать фуру, в которой сидел Никто.

- Братья, сейчас вы увидите чудо, - чувствуя, как забур­лила в его жилах, стала набирать разгон кровь, обратился к рыцарям монах. - Вот это дитя человеческое, никогда незнавшее ни отца, ни матери, не видевшее родных небес, с самого рождения слышавшее только гул ветра, удары грома и щебетанье птиц, произнесет свое первое слово. Я не со­мневаюсь, что сейчас прозвучит имя небесного вседержи­теля и Спасителя - хвала ему и благодарность! - и что на­звано оно будет на языке языков - на священной латыни.

Он сделал знак Морицу. Тот отдернул кожаный полог фуры, взял Никто на руки, высоко поднял его над головой. Рыцари и оруженосцы увидели бледное, без единой кро­винки, лицо. Такой, белой как смерть, бывает трава, некогда приваленная валуном и вдруг увидевшая солнечный свет.

Сиверт прочел-пропел молитву, простер к небу руки, крикнул:

- Говори!

Все перестали дышать. Но горькое разочарование ждало доминиканца: Никто растерянно хлопал глазами, щурился от яркого света и... молчал.

- Говори! - еще громче и требовательнее крикнул Си­верт, и щеки его залились краской.

Короткое бульканье, переходящее в какой-то змеиный свист, вырвалось из горла у Никто. И ничего больше. Он вертел головой, кусал пальцы, хотел заплакать - и не мог, не умел. Растерянный Мориц так и этак тискал его, шлеп­нул по мягкому месту. Благо, в этот самый момент над го­ловами у всех проскрипела-каркнула огромная черная во­рона. Рыцари и оруженосцы как один перевели взгляды на нее, и Мориц, воспользовавшись этим, сунул Никто назад в фуру и плотно задернул полог.

Сиверт был вне себя. Какой неслыханный позор! И сам Мартин Голин видел его поражение.

- Эта мерзкая земля отнимает речь у детей! - вскричал монах и с яростью принялся топтать землю у себя под но­гами. Христианское воинство, как он и рассчитывал, по­следовало его примеру...

Позже, когда рыцари со своими оруженосцами, исполнив карательный ритуал, разошлись, некое оцепенение сковало Сиверту руки и ноги. Он не мог шевельнуть пальцем, сидел камень камнем, и мысли одна горестнее другой обуревали его, не давали дохнуть. Было жуткое ощущение, якобы кто-то пробил ему череп и норовит раскаленной на огне ложкой вычерпать мозг. В испуге ощупал потными ладонями голо­ву. Это уже граничило с безумием. "Пресвятая Дева Мария, не дай мне лишиться ума", - страстно взывал он.

В последнее время дела у Сиверта вообще шли хуже не­куда. Его опекуна легата Якова отозвали в Рим, и ходили упорные слухи, будто бы папа им весьма недоволен. Вме­сто Якова приехал Альберт Суербер, преуспевший в Ир­ландии и во Франции. Для Суербера доминиканский монах Сиверт был не более, чем вороной, случайно взлетевшей на насест к павлинам. Таких монахов тысячи, а папский легат Альберт Суербер один. Магистр Ливонии Стырланд тоже потерял к Сиверту интерес и не взял его в поход с собой, а подсунул горлопану Мартину Голину. А теперь еще эта не­удача с Никто.

Монах сидел, обхватив голову руками. Вдруг до него до­неслись какие-то тихие всхлипывания. Он обошел фуру и наткнулся на Морица. Черноволосый красавец поднял за­плаканное лицо, и в каждом глазу у него монах увидел по крупной слезе.

- Что случилось, Мориц? - озабоченно спросил он, сразу позабыв обо всех своих неприятностях.

- Мне жаль тебя, святой отец, - сказал Мориц. - Ты так старался, так ждал... А этот Никто, этот ублюдок... Я убью его! - вдруг вскочил Мориц.