Сиверт обеими руками сильно надавил ему на плечи, удержал подле себя.
- Зачем проливать невинную кровь? Значит, это Христу угодно, чтобы Никто молчал. Любящий отец бьет свое чадо и снова одаривает его лаской. Вот что я решил, Мориц. Когда все уснут, бери Никто и вези его в Динамюндский монастырь, что под Ригой. Я напишу аббату, и тот примет его. И не забудь воск извлечь у него из ушей. Да я сам сейчас это сделаю. - Монах в спешке, словно его кто-то гнал, отдернул полог, вытащил испуганного Никто, зажал его голову меж колен, принялся выковыривать воск из бледных ушных раковин. И все говорил, говорил: - Слушай. Слушай, как лес шумит, как река плещет. Не нужно мне от тебя никакой латыни. Хоть петухом закукарекай. Только не молчи. Я проклинаю тот день, когда дьявол подбил меня посадить тебя в пещеру, а потом - в фуру. Это все Фридрих, это все он, высокомерный Гогенштауфен. Выше Бога хотел вознестись. А выше Бога быть нельзя, выше - пустота, смерть. - Он вдруг стал осыпать поцелуями руки Никто. Мориц не смог этого вынести.
- Что ты делаешь, святой отец, - воскликнул он. - Будь по-твоему, за два-три дня я отвезу этого свинтуса в монастырь, вернусь, и мы вместе двинем воевать Литву. А этот тип, - он легонько щелкнул Никто по носу, - пускай хоть мухой жужжит, хоть на муравьином языке говорит.
- Нет, на человеческом! - не согласился монах.
Отряд Мартина Голина - пятьдесят рыцарей, сто оруженосцев, четыреста ландскнехтов и три сотни крещеных земгалов - медленно, но упорно продвигался в глубь Аукштайтии. Верстах в десяти левее шли рыцари Андрея Стырланда. На небосклоне стояли столбы черного дыма.
- Магистр обгоняет нас, - проявил беспокойство Голин.
- Он будет у стен Новогородка раньше нас. Давайте-ка ударим покрепче, братья!
Но война есть война, и Сиверт вскоре убедился, что язычники умеют драться не хуже христиан. Почти на каждом шагу дорогу преграждали засеки из срубленных деревьев, земляные валы. Много встречалось пилькальнисов - небольших крепостей в виде укрепленного замка и пригорода, обнесенных мощным частоколом. А земгальские пилькальнисы Ранете, Сидрабе, Тервете вдобавок ко всему окружали глубокие рвы с подъемным мостом и воротами. По всему горизонту, как окинуть оком, горели сигнальные костры: языческие крепости извещали одна другую о приближении противника. Особенно поражало это зрелище в потемках: казалось, грозный, о тысяче глаз дьявол ведет наблюдение за рыцарями со всех сторон.
- Откуда у них берутся силы? - уже не раз раздраженно вопрошал Мартин Голин.
Поселения здесь, если не считать крепостей, были мелки: по пять, по восемь дворов. На несколько таких деревушек, расположенных по соседству, имелось где-нибудь в пуще одно общинное убежище, куда бежали их обитатели с женами и детьми. Коней же и коров загоняли в непроходимую чащобу, а то и в лесные озера - из воды торчали только гривы да рога.
Оружие и доспехи у жемайтийцев и литвинов были, на удивление рыцарям, лучше не надо. У княжеских дружинников - мечи, шлемы, панцири. Ополченцы-крестьяне дрались копьями и боевыми топорами. Союзники жемайтийцев и литвинов - земгалы - умели пользоваться самострелами. Когда рыцари атаковали с особой яростью, язычники садились в ряд на землю, плотно, друг к другу, составляли щиты - поди возьми их. Точно так же во время боя они укрывались за сцепленными, тяжело груженными повозками. Рыцарская конница разбивалась о такую стену, окрашивая кровью перси коней. Приходилось братьям-рыцарям спешиваться и вместе с оруженосцами и ландскнехтами секирами и мечами прокладывать себе путь.
Со временем все заметили, что язычники не любят драться на открытой местности, в чистом поле, а норовят, избегая потерь, ужами уползать в болота и леса.
- Христианская сила дает себя знать на просторе, - разъяснял собравшимся к мессе рыцарям Сиверт, - ибо святым Божьим лучам нужен размах, чтобы плавно и свободно литься по всей земле, а язычник, для которого не существует понятия чести, лезет под выворотни, в дупла, забивается в мох.
В дыме и звоне мечей, в крови и ранах неумолимо летело время. Многих сподвижников Мартина Голина уже не было на этом свете. Кто пал от топора или дубины, а иные сломали щею, вместе с конями провалившись в ловчие ямы, сокрытые от глаза под травой и листьями. Грозный рыцарь Голин, еще недавно наводивший ужас на пруссов, скрежетал от гнева зубами. Однажды ему донесли, что неподалеку в пуще обнаружен большой княжеский табун - добрых пятьсот голов. Привели в лагерь четверых коноводов, которые, препоручив уходящий в глубь болота табун своим помощникам, вернулись, чтобы запутать следы.
- Ну, дикарское отродье, где прячете коней для своего Миндовга? - спросил у них Мартин Голин, не скрывая радости. Коноводов со связанными руками поставили на колени. - Сдается, вы любите огонь, почитаете его как святыню, - ухмыльнулся. - Сейчас я подвергну испытанию вашу любовь. - И приказал оруженосцам: - Разведите четыре костра!
В считанные минуты приказ был выполнен. Коноводы смотрели на огонь, еще не понимая, что их ждет. Мартин Голин встал перед ними руки в боки, холодно сказал:
- Начинаем проверку, насколько вы любите святой огонь и насколько он любит вас. Ты! - показал пальцем на крайнего слева светлобородого литвина. - Говори, где табун, и я отпущу тебя. Молчишь? Ладно, начнем с того, что поджарим тебе пятки.
Оруженосцы привязали коновода к концам пик, подняли над костром и стали мало-помалу опускать. Едва языки пламени коснулись ног, тот взвыл.
- Говори, где табун, - получишь свободу и вдобавок самого лучшего коня, - подошел вплотную к нему Голин. - Поедешь домой верхом.
Коновод уже кричал, корчился от боли, но упрямо качал головой: нет, не скажу.
- Этого святой огонь не любит, - засмеялся Голин. - Эк он ногами дрыгает. Давайте следующего!
Еще один язычник огласил криками поляну. Так, по очереди, обработали, обжарили на огне всех четверых. Держались они достойно. Один, что с виду был постарше остальных, даже издевался над рыцарями, оскорблял их последними словами. Голин понял, что он пытается в свой смертный час поддержать младших, укрепить их дух. Говоруна заставили умолкнуть, набив ему рот лесным мхом. С еще большей яростью принялись за остальных. Над поляной стояли крики отчаянья, хриплые стоны. Сиверт не мог этого стерпеть: двинулся в глубь леса, творя на ходу святую молитву.
- Я вас доконаю! - скрежетал зубами Мартин Голин. - Такие, как вы, раздирали гвоздями Христову плоть. За его раны вы умоетесь у меня кровавыми слезами.
Пытки становились все более жестокими. Каждый из рыцарей, кто только хотел, вносил свою лепту: бил пленников древком пики, сыпал на грудь дышащие жаром угли, а на живые раны - соль. Уже даже забыли, с чего все началось, уже не из-за спрятанных лошадей тянули из несчастных жилы, а за то, что у них другая вера, другой язык.
- Прекратите! - вскричал наконец Сиверт, не в силах больше смотреть на жуткое красное месиво, в которое превращалась человеческая плоть. - Христос прощал своим врагам, простите же и вы, его рабы и дети. Эти люди язычники, и наш христианский долг вызволить их из оков дикой веры. Но чтобы снять с шеи ярмо, не обязательно рубить голову. Не бичи и не железа, а слово тут нужно, целительное слово. Дайте мне поговорить с ними.
Голин, который и сам уже был на пределе физических и духовных сил, молча кивнул. Сиверт напоил всех четверых водой. Отогнал жаждущих крови мух и комаров. Потом стал мягко поучать, уговаривать, увещевать их, как увещевают сердобольные матери малых детей. Коноводы, счастливые уже тем, что хоть на какое-то время их оставили в покое, внимательно слушали его. В глазах у некоторых стояли слезы. Монах видел это и все больше входил в раж, ему хотелось, чтоб от сочувственных, взывающих к всепрощению слов заплакали не только измученные пытками язычники, но и рыцари, деревья, птицы на деревьях. "Слово превыше всего, - растроганно думал он. - Оно и бальзам, и меч".
Но старший из пленников, часто моргая поврежденным глазом, который заливала кровь, сказал:
- Ты вот кончишь свою проповедь, и они опять примутся сдирать кожу с меня и моих товарищей. Ты хорошо говоришь, и бог твой, если верить тебе, добр. Но наш бог лучше. Слышишь? Наш бог лучше, - потому что это бог наших дедов и нашего народа. Почему твой бог, раз уж он так человеколюбив и всемогущ, не превратит вот этого зверя, - он взглянул на Голина, стоявшего рядом с Сивертом, - в камень или в трухлявый пень?
Толмач из ландскнехтов перевел слова пожилого коновода Мартину Голину. Тот, багровый от гнева, положил тяжелую руку Сиверту на плечо, злобно выдохнул:
- Хватит, святой отец. Ты же учишь нас, что есть рай, чистилище и ад. Да? Так вот я для них не на том, а на этом свете, в этом лесу, на этой поляне устрою ад. Отойди-ка!
Не передать словами того, что Мартин Голин имел в виду под адом. Человеческое тело разбрызгивалось красными клочьями. Стенания и крики стояли над землей. На голову старшему из язычников рыцари надели корону - венок из хвороста и подожгли его. Огненноглавый страдалец твердил:
- Наш бог лучше! Наш бог лучше!
Видимо, эти заклинания каким-то образом ослабляли боль.
"Боже, сделай так, чтобы мой язык прилип к гортани моей, - просил-молил Сиверт, боясь приближаться к страшной поляне. - Не дай мне произнести вслух то, что у меня на уме". Он зажимал уши руками, прятал голову в зеленую гущу кустов.
За всю ночь Мартин Голин не тронул отряд с места, ибо решил во что бы то ни стало вырвать у язычников признание. Снова разгорелись костры, возобновились стоны и крики.
Уже за полдень Голин, собственноручно пытавший пленников, заметил, что один из них, самый молчаливый и крупный телом, уже с трудом переносит мучения. Слезы градом лились у него из глаз. Голин подал знак рыцарям, и те взялись уже за одного крупнотелого, взялись так, что у бедолаги аж кости трещали. Наконец он не выдержал, прокричал: