- Не могу больше!
- Терпи, - прохрипел сквозь окровавленные губы старший из пленников. - Терпи, Гирстауме. Скоро всему конец. На том свете мы погрузимся в прохладную реку, поплывем по ней, и Лаума, распустив свой пояс, улыбнется нам...
- Не могу... Скажу... - горячечно прошептал Гирстауме и поднял на товарищей глаза, затуманенные болью. - Простите меня, если можете... Скажу, куда наши погнали коней...
- Но там же твоя жена, дети! - с горечью напомнил его старший товарищ по несчастью и мукам. - Там и наши семьи.
- Не могу, - уронил голову на грудь Гирстауме и зарыдал.
Тогда все трое собратьев стали плевать на него, осыпать проклятьями. А он знай повторял:
- Не могу... Не могу...
- Смотрите, боги, смотрите, предки, на отступника, - из последних сил приподнявшись на локтях, сказал старший из четверых. - Он спасает свою жалкую жизнь. Но пусть услышат меня небеса: с этой минуты нет на нашей земле Гирстауме. Нет и никогда не было.
- Нет и никогда не было, - эхом повторили за ним два других пленника.
Мартин Голин приказал добить всех троих, подарив жизнь одному Гирстауме, который лежал посреди притихшей поляны и вздрагивал от плача. Немного погодя оруженосцы пригнали весь табун и горстку женщин с детьми. Коней было решено продать рижским купцам, женщин и детей Голин отпустил. Жена Гирстауме подбежала к мужу, стала смывать с его тела кровь. Трое белоголовых мальчишек стояли поодаль, в страхе поглядывая на отца. Гирстауме что-то сказал жене, и та вместе с сыновьями торопливо подалась в лес, скорее всего, в свою деревню, чтобы пригнать подводу и забрать полуживого мужа. Тем временем хлынул ливень, загрохотал гром. Синие плети молний полосовали ночь. Рыцари, а с ними и Сиверт поспешили укрыться в походных шатрах. О пленнике, разумеется, никто не подумал. Сиверт видел, как он во всю ширь, словно выброшенная на берег рыбина, разевает рот и жадно глотает посланную свыше воду.
Когда же небо унялось и все вышли из шатра, Гирстауме на поляне не было.
- Куда он подевался? - спросил Сиверт у Морица.
- Жена забрала и увезла домой, - ничтоже сумняшеся ответил тот. - Хоть и покалеченный, а все живая душа.
Однако вскоре приехала на подводе жена Гирстауме и, заходясь в плаче, стала его искать. Сиверт походил около кострищ, зорко приглядываясь к выжженной траве, и в одном месте заметил как бы борозду, уходящую в лес. Догадался, что это полз Гирстауме. Вместе с его женой двинулся по следу, отмеченному здесь и там пятнами крови. Нетрудно было представить, как тяжело давался беглецу каждый шаг этого пути; всюду подмятая грузным, непослушным телом трава, поломанные кусты. Он взодрал, как оралом, серый песок на невысокой дюне, нависшей над лесным озерцом. Борозда привела к черной как деготь воде, на которой недвижимо лежали желтые листья берез и осин. Из воды торчали белые человеческие ноги.
- Гирстауме! - вскричала женщина.
Сиверт стоял и смотрел, как она ползает на коленях вокруг утопленника, как силится вытащить его на берег. Но того, кто по собственной воле отдался ей, вода неохотно отпускает назад и никогда - живым.
Смерть язычника потрясла монаха. Так умирали когда-то гордые греки и римляне: поступившись под давлением силы либо по слабости своим достоинством, они обрывали нить собственной жизни. "Тяжек крест души человеческой", - думал Сиверт, глядя, как женщина с малолетними детьми вытаскивает из воды тело своего мужа, а потом кладет его на повозку. Снова бросились в глаза босые ноги: пальцы на них посинели, со ступней скатывались крупные капли.
Отряд Мартина Голина двигался навстречу жемайтийским войскам кунигаса Выконта. Через три-четыре дня они соединятся, и тем решится судьба Миндовга: он будет отрезан от Литвы и Новогородка. Довершат дело галичане и ливонцы, которые ударят с юга и с севера.
Голин в своем просторном шатре собрал военный совет. Вопрос был один: как лучшим образом закончить столь удачный поход. Сам он сидел на захваченном в одном из литовских замков дубовом стуле с подлокотниками в виде зубастых рыб. Напротив Голина на легких переносных скамеечках расположились три его комтура, каждый из которых в пути возглавлял одну из трех походных колонн, а также граф Энгельберг из Майнца, польский граф Збышка Сулимчик и пятеро английских рыцарей. Имен этих рыцарей никто не знал: они лишь недавно догнали отряд, чтобы скрестить мечи с язычниками. Сиверт с рыцарским писцом Иммануилом скромно устроились у самого входа. В шатре было небольшое оконце, искусно исполненное из стеклянных шариков, заключенных в свинцовый переплет. Горели свечи. Только что отгремела очередная гроза, и за покрытием шатра слышался густой шум встревоженного леса.
- Слава Иисусу Христу! - возгласил Голин, открывая совет.
- Во веки веков! - отозвались присутствующие.
По вискам у Голина катился пот: несмотря на недавний дождь в шатре стояла тяжелая духота. Глаза же у сурового рыцаря молодо блестели. Все видели это и полнились радостью: скоро, вот-вот христианское воинство одержит еще одну славную победу. Пожалуй, один Сиверт был не в духе. Что-то не давало ему покоя, угнетало. Вспоминались стоны пленников на лесной поляне, пропитанная кровью борозда, ведущая к черной воде. Монах сидел спиной ко входу и видел, как и все, возбужденное лицо Голина. Тот благодарил подчиненных за мужество и терпение, обещал щедро вознаградить каждого по окончании похода. Особенно восхвалял он английских рыцарей, что, как видел Сиверт, не очень-то нравилось остальным: англичане же еще ни разу по-настоящему не доставали мечи из ножен.
И тут стряслось такое, что до самой кончины, до последнего вдоха будет помниться Сиверту. Он увидел, как внезапно у Мартина Голина побелело лицо, встали дыбом на голове короткие седые волосы, выкатились от ужаса и изумления глаза, а правая рука, которая до этого уверенно и властно покоилась на подлокотнике стула, потянулась к мечу, да так и повисла на половине пути. Никогда бы не поверил Сиверт, что настолько испуган может быть прославленный рыцарь, привыкший к смерти, к виду крови, который одним ударом меча разваливал безбожников от ключицы до бедра. Мартин Голин хотел подняться, вскочить, но неведомая сила словно приковала его к стулу, а глаза смотрели только в одном направлении - на вход в шатер.
Сиверт, еще ничего не понимая, обернулся и... замер. Он увидел нечто невероятное. Рядом с ним, в неполной сажени от его правого плеча, беззвучно проплывал изжелта-белый клубок или шар величиной с добрый мужской кулак. Мелкие, острые, как иглы, искры вырывались из него, слышался легкий треск и шипение. Этот клубок, этот шар, скорее всего, влетел в шатер со двора. Он плыл между рыцарями, и волосы у них на головах легонько шевелились. Хотя можно было поклясться на кресте, что ни малейшего ветерка в шатер не залетало. Все обмерли, перестали даже дышать, только вращали глазами, гадая, куда повернет столь нежданный и еще более необъяснимый гость. А он неспешно плыл от входа прямехонько к стулу с подлокотниками в виде зубастых рыб, на котором омертвело сидел Мартин Голин. Шар словно знал, куда ему надо двигаться. Кто направлял его? Дьявол? Христос?
Сиверт ощутил противную дрожь в коленках, обхватил их руками, втянул голову в плечи. Он понял, что огненный шар прилетел не просто так, а по чью-то душу. Тишина в шатре стояла неописуемая. Было даже слышно, как за кожаным пологом, саженях в десяти, льется в травянистый берег речная волна: ш-ш-шух, ш-ш-шух... Рыцари сидели как прикованные. Шар приближался к Мартину Голину, слегка покачиваясь в воздухе. Так плывет по весенней реке смытое паводком утиное гнездо.
- Дьявол! - во всю мощь своего голоса выкрикнул Мартин Голин, выхватил из ножен тяжелый меч. Но взмахнуть им не успел: огненный шар, словно разозленный этим криком, резко взмыл под самый свод шатра, метнулся оттуда вниз, как коршун, и вонзился прямо в лоб суровому рыцарю. Грянул взрыв, от которого все попадали наземь. Сиверт успел подумать, что с таким гулким хлопком взрывается, ударившись о палубу вражеского корабля, глиняный горшок с греческим огнем. Страшная сила срезала столб, на котором держался шатер. Падая, столб встретил на пути Сивертову спину. "Могила - последнее наше прибежище", - мелькнуло у монаха в голове, и он потерял сознание.
Его, как и всех остальных, извлекли из-под обгоревших ошметков шатра ландскнехты. Мориц доволок монаха до речного берега, напоил по-осеннему чистой водой.
- Что это было? - вяло спросил у него Сиверт.
- Небесный огонь, - с обычной своей уверенностью доложил Мориц. - Шатра как не бывало. Все рыцари живы, кроме Мартина Голина, который сделался черен лицом, как эфиоп, а носа и ушей лишился напрочь.
Столь жуткая и неожиданная смерть предводителя повергла в ужас рыцарей, не говоря уже о ландскнехтах и оруженосцах. Польский князь Збышка Сулимчик тотчас отбыл со своими людьми в Краков, ибо узрел в гибели Мартина Голина грозное предзнаменование. Следом за ним исчезли три английских рыцаря. Ландскнехты разбегались ватагами. Отряд возглавил граф Энгельберт из Майнца. Он сурово обошелся с трусами: приказал повесить двух оруженосцев. Но не столько его жестокость уберегла отряд отдальнейшего распада, сколько сознание того, что их окружают вооруженные язычники, которые, как известно, всех, кого берут в плен, сжигают на жертвенных кострах.
- Лучше быть похороненным по христианскому обряду в родной земле, чем развеяться пеплом в богопротивной Литве, - внушал тем, кто ослабевал духом, Сиверт.
- Как же добраться до родной христианской земли? - спрашивали его.
- Надо вот эту землю сделать христианской, - решительно тыкал ногой в то место, на котором стоял, монах. Но он заметил: хотя все в знак согласия кивали головами, далеко не все были согласны с ним в душе. Страх обессиливал людей.
Комтур Дитрих сказал как-то Сиверту, когда никого не было рядом:
- Все мы напоминаем сейчас мудреца Сократа.
- Чем же? - удивился монах.