- Сократ в темнице тридцать дней ждал исполнения смертного приговора. Он знал, что умрет непременно, но не раньше, чем вернется с Делоса священный корабль. Мы тоже тут умрем. Знать бы только, когда придет наш корабль.
- Сын мой, - пристально посмотрел на комтура Сиверт, - очень уж мрачны твои мысли. Молись, и Христос озарит душу твою светом покоя и радости.
А спустя два дня хмурым ветреным утром на узкой лесной дороге тысячи и тысячи язычников с двух сторон напали на отряд Энгельберта. Рыцари избегали лесных дорог, где их тяжелые кони чувствовали себя стесненно, но весь этот край был лесным, и иногда выбора не оставалось. Это был как раз такой случай. Короткие копья-сулицы и дротики густым дождем обрушились на христиан. С тяжелым стоном пошли вниз и легли поперек дороги старые, десятисаженной высоты ели. От яростных кликов содрогнулся лес. В звериных шкурах, с непомерно большими головами (они в целях маскировки были увиты плетями плауна и ветвями плакучих берез), ощетинившись копьями и рогатинами, ринулись язычники на рыцарей. С придорожных деревьев летели на них дымящиеся головни, увесистые чурки, камни. Десятка два рыцарей вместе со своими конями сорвались в ловчую яму. Оттуда слышались проклятия, предсмертное храпение коней.
Сиверт с Морицем прибились к ландскнехтам. Те с колена без устали лупили из арбалетов. Это получалось у них хорошо: целая гора убитых и раненых язычников выросла на дороге. Разгоряченный Сиверт - он изрядно намахался мечом - на миг прислонился спиною к березе, снял с головы шлем: пусть тело ощутит дуновение ветра. Рядом выбивал зубами дробь от страха Мориц.
- Что с нами будет, святой отец?
- На все воля Божья, - раздумчиво проговорил монах. - Бог направил против нас свой меч, хотя и вложил его в языческие руки.
В это время среди нападавших послышалось:
- Дорогу новогородокским лучникам!
- Пусть они покажут песьим головам, почем фунт лиха!
Ряды язычников расступились, и вперед вышло до полусотни молодцов, вооруженных луками. Были они в остроконечных шлемах, в длинных, мелкокованных кольчугах.
- Русины из Новогородка, - упавшим голосом произнес Сиверт. Он понял, что жить им с Морицем осталось всего ничего.
Мориц подумал о том же самом, когда увидел за спинами у новогородокских лучников полнехонькие колчаны стрел. Но внезапно у него зародилась надежда.
- Они же христиане! - вскричал он. - Почему граф Энгельберт не спускает свой штандарт? Такой ли уж грех нам, христианам, сдаться в плен христианскому войску?
Сиверт, морщась от истошных воплей Морица, с ожиданием вглядывался туда, где реял именной знак Энгельберта: на белом поле золотой иерусалимский крест поверх черного, тевтонского. Монаху и самому хотелось, чтобы некая сила встала на пути полета новогородокских стрел. И чего медлит этот тугодум? Язычников же втрое больше, чем христиан. И все пути к отступлению отрезаны.
- Ложись, святой отец! - крикнул Мориц и потянул Сиверта за рукав.
Они упали в грязь, в прелую слякоть и проделали это очень вовремя: над головами тонко просвистели десятки стрел. Пронзенные ими, валились наземь ландскнехты.
- Что делает граф Энгельберт? - уже верещал Мориц. - Не сдается и нас не думает выручать. Перебьют же всех, как куропаток.
- А что говорил Мартин Голин? - напомнил ему монах. - Не сдавайтесь поганым, если не хотите гореть живьем.
Эти слова доконали беднягу Морица. Он обхватил голову руками:
- Будь проклят тот день, когда я послушался безносого Франца и приехал в Ливонию! Я так славно жил в Вестфалии. У меня был свой домик, были гуси...
Он, видно, припомнил бы что-нибудь еще, но времени для этого не оставалось: стрелы летели все гуще, а победный клич врага гремел, казалось, над самым ухом.
- Но нам-то, нам почему не сдаться новогородокцам? Святой отец, они же христиане, они людей не сжигают, - заскулил Мориц. - Мы не рыцари. Мы слуги Божьи. Нас они обязаны отпустить в Ригу или в Венден.
- А я-то думал, Мориц, что ты рыцарь, что ты отважен, как Ричард Львиное Сердце, - нашел в себе силы пошутить Сиверт.
- У меня мое сердце, и другого мне не нужно, - обиделся Мориц и вдруг радостно прокричал: - Бог услышал наши молитвы! Энгельберт спустил свой штандарт! - Он упал на колени, благоговейно сцепив руки, зачастил: - Спасибо тебе, владыка небесный! Вернусь в Вестфалию и в святом храме в тот же день поставлю пудовую свечу за наше счастливое избавление.
Не много людей Энгельберта осталось в живых. Рыцарей уцелело всего четверо из пятидесяти. Сам Энгельберт был тяжело ранен и стонал, придавленный собственным конем.
К кучке ландскнехтов, среди которых были и Сиверт с Морицем, примчался на рыжем резвом жеребчике черноволосый широкоплечий детина в одеждах, изобличавших в нем отнюдь не рядового воина. На нем был полушубок из греческого алавира, украшеный золотым шитьем, сапоги зеленой кожи, тоже шитые золотом. Высокий железный шлем с наносником, с кольчужной сеткой-бармицей, защищавшей шею и плечи, сиял у него на голове. Он осадил жеребчика и зычным голосом произнес:
- Я князь Далибор-Глеб Волковыйский. Вы мои пленники.
Толмач перевел только последние слова.
- Твои, твои, наихристианнейший князь, - торопливо лепетал Мориц, видя, что рыцарей и их оруженосцев сгоняют в отдельный гурт какие-то суровые обличьем воины в звериных шкурах.
Их погнали на юг, в глубь Литвы.
- Смотри, Бачила, немецкий поп! - озорно крикнул русобородый вой из охраны своему напарнику и ткнул пальцем в Сиверта.
- Поп? - оживился зеленоглазый вой, которого назвали Бачилой. Он поправил на голове медную шапку и, сжимая в руке копье, подошел к Сиверту. - Ты правда поп?
Монах недоуменно смотрел на зеленоглазого: чего хочет от него этот схизматик?
- Скажи хоть что-нибудь, святой отец, - горячечно шептал ему на ухо Мориц. - Копье у него длинное: может нас обоих на него насадить.
Он словно нагнал страху на самого себя: стал заискивающе улыбаться Бачиле, прикладывая руки к груди и кланяясь.
- Не юли, как лиса под бороной, - прикрикнул на него Бачила и снова, уже более строго, спросил у Сиверта: - Так ты поп?
Монах снял с себя нашейный крест, высоко поднял его над головой и... затянул первый пришедший на ум псалом.
- Так бы сразу и сказал, - обрадовался Бачила и крикнул: - Князь! Князь Глеб Изяславич! Мы немецкого попа отловили!
Подъехал Далибор, оценивающе посмотрел на Сиверта. Что-то в монахе, видно, ему понравилось, ибо последовал приказ:
- Проводите его до брички. Поедет со мной в Волковыйск.
Сиверта отделили от гурта пленников. И тут к нему бросился Мориц, заверещал как резаный:
- Без меня святой отец пропадет!
- Что это он? - передернул плечами Далибор.
- Это мой слуга, - сказал Сиверт. - Позволь, король волковыйский, взять его с собой.
Далибор понял ситуацию по-своему: "Быстро немчины к неволе привыкают, - отметил он про себя. - Наш человек, если хочешь, помрет, а чужому немилому небу не улыбнется".
- Бери с собой своего холопа, - кивнул монаху.
Все оборачивалось далеко не худшим образом. Сиверт с Морицем могли бы уже кормить могильных червей либо, что еще хуже, гореть на языческом костре. Они же ехали в удобной, нетесной бричке-кибитке в город Волковыйск, где властвовал князь Далибор-Глеб. Не беда, что только сейчас Сиверт впервые услышал про этот город. Главное - там живут христиане, хотя их связь с владыкой небесным осуществляется не через Папу Римского, а через константинопольского патриарха.
"Все в нашей жизни противоречиво, как свет и тьма, - умиротворенно и с легкой грустинкой думал Сиверт, разглядывая пейзажи неведомой ему доселе страны. - Как стоят в Магдебургском соборе статуи пяти мудрых и пяти неразумных дев, так существуют на земле и в небе жизнь и смерть, цветение и тлен. Да, я раб схизматиков и неверных, но душа моя принадлежит только Христу".
В столице могучей державы литовцев и русинов Новогородке, который волею неба оказался у них на пути, судьба плененного монаха сделала резкий зигзаг. Глеб Волковыйский заехал отобедать к своему давнишнему другу и побратиму князю Войшелку, который от имени отца кунигаса Миндовга правил Новогородком. Сам же Миндовг отдавал предпочтение Руте и Кернаве и не любил покидать эти города. Но война вынудила кунигаса надолго сесть в седло и чаще ночевать под открытым небом, чем в своем любимом нумасе. Враги перли со всех сторон. Сначала кунигас даже посмеивался над волынско-немецко-жемайтийским союзом. "Сошлись медведь, свинья да осел", - говаривал он своим приближенным. Но эти животные при всей их несхожести больно кусались. А рядом с ними еще маячили ятвяги и пинские князья. Правда, пиняне шли на Новогородок не по своей воле - гнал Даниил Романович, которому они бездумно присягнули на верность. Словом, беспокойно было на душе у Миндовга. Надумал он собрать в Новогородке раду - совет из всех подручных князей и кунигасов, новогородокских и литовских бояр. Заглянул перед радой к сыну, Войшелку, и застал у него Глеба Волковыйского, при котором обретался странный человек, лопотавший что-то по-немецки.
- Кто это? - с кислой миной спросил Миндовг.
- Доминиканский монах Сиверт, - ответил Далибор. - Пленен моими воями. Большой учености человек.
- Большой учености? - засмеялся Миндовг. - А по-новогородокски или по-литовски он умеет говорить?
Толмач перевел Сиверту сказанное кунигасом. Монах скромно потупил глаза в землю, поклонился.
- Я научусь, великий король. Я очень скоро научусь вашим прекрасным языкам, ибо от рождения в меня заложены Христом особые способности к обучению.
Миндовгу, похоже, Сиверт не понравился.
- Немца отдашь мне, - сказал он Далибору. - Очень уж у него хитрые глазки и скользкий язык. Я за ним лучше пригляжу. - И строго спросил: - А что ж твой отец не приехал на раду?
- Отец сидит в Свислочи, а я - в Волковыйске. Как мне за него отвечать? К тому же еду не из дому, а из сечи, - нахмурил брови и закусил губу Далибор.