- Живых людей я не даю в качестве призовых. Принесите литовскому рыцарю доспехи работы саксонских кузнецов.
На исходе того же дня Андрей Стырланд, оставшись с Миндовгом в трапезной с глазу на глаз, решительно заявил:
- Пока не примешь общую веру христианскую, а останешься в константинопольской схизме, пока не пошлешь Римскому Папе подношения и не выкажешь послушания, миру между нам не бывать, как и тебе не будет спасения в загробной жизни. Освяти крещением золото, которым ты ослепил Орден и меня, и наши мечи обратятся против общего врага.
- Я понял тебя, магистр, - со значением посмотрел на него Миндовг. - Завтра же посол мой Парнус едет в Рим.
На том и порешили. Обрадованный Стырланд лично вручил кунигасу нарядные, в красивых узорах, рыцарские доспехи. Такие же доспехи, только маленькие, детские, получили и Руклюс, и Рупинас. Даже маленькие железные мечи на малиновой опояске достались обоим сыновьям кунигаса. Это сильно подействовало на Миндовга. Он трогал пальцем лезвия мечей, причмокивал языком. И на радостях оставил Стырланду весь свой продовольственный обоз. А были в том обозе бочки с пресным, без хмеля, медом, мясо - несколько десятков полтей (полутуш), сало, сыры, масло в трех кадушках, две бочки мака, не счесть вязанок лука и чеснока.
Как на крыльях возвращался кунигас домой. От свежего ветра, хозяйничавшего в пуще, от сознания удачи было чисто и легко на душе. Магистр Андрей Стырланд, а там и рижский епископ Николай из непримиримых его врагов превратятся волею обстоятельств в верных союзников. Хотя бы в том смысле, что будут братьями по вере. Разве этого мало? Рухнет стена, как в петле сжимавшая его державу.
С ятвягами он совладает, а галицкого князя Даниила можно улестить, отдав Ромуне за его сына Шварна.
- Дайну! - прокричал Миндовг. - Запевайте дайну! - И, когда задушевная песнь разлилась по округе, добавил уже почти про себя: - У плохих людей нет песен.
В подаренных Стырландом саксонских (как и у Лингевина) доспехах он гордо ехал во главе отряда. Солнце прямо слепило, отражаясь от блестящих наборных пластин. И вдруг прошипела стрела, злобно тюкнула в спину. Кунигас кубарем полетел с коня. Грязью из-под копыт брызнуло в лицо. Он шевельнул плечами и, убедившись, что смертоносное железо лишь царапнуло его, ощутил, как благодатное тепло плеснулось у него внутри, как затопила сердце радость: "Я жив, саксонский панцирь спас меня!" Тут же вскочил на ноги, выхватил меч, резко обернулся, свирепо сверкнул глазами:
- Кто?!
Козлейка показал на небольшого ростом светловолосого юношу, видимо, возчика, который стоял подле ближней подводы, опустив лук, и растерянно, а больше - опустошенно улыбался. Его уже вязали, заломив руки за спину.
- Ты? - подскочил к юноше Миндовг. - За что? За что хотел убить меня, убить своего кунигаса?
- За поруганную веру, - тихо ответил тот, и густой смертный пот залил его лицо. Казалось, вечерняя роса легла на человека.
Миндовг страшным ударом развалил юношу надвое. Тут в пору было отпрянуть в ужасе, но нет - меч вздымался снова и снова, творил свою кровавую работу. Потом кунигас принялся в ярости топтать то, во что превратилось щуплое, почти мальчишеское тело. Едва успокоился. Тяжело дыша, сел тут же на землю, сжал лоб руками и словно окаменел. Когда же снова тронулись в путь, когда ночь опустила на все окрест свое черное крыло, плакал, обливался никем не видимыми, но обильными слезами. Между тем Козлейка приказал своим людям захватить голову зарубленного возчика. На нее надели высушенную овечью морду-личину и так повезли в Руту. По этой мертвой голове Козлейка высчитает всех близких и далеких родичей того, кто досмел поднять руку на кунигаса.
Но самая большая неожиданность подстерегала Миндовга в Новогородке: Войшелк по договоренности с местными боярами и купцами затворил перед кунигасом городские ворота. Когда Миндовгу сказали об этом, он сперва не поверил:
- Новогородокцы не хотят пускать меня в город? - растерянно переспросил у Козлейки.
Вскочил на коня, подъехал к окованным железом воротам, властно и грозно крикнул:
- Я - Миндовг! Где князь Войшелк?
Никто не ответил. Слышались гулкие удары камня о камень, лязг лопат: мастеровые достраивали башню. Работали в спешке, словно доживали последний отпущенный им Богом день.
У кунигаса занялась внезапной болью левая рука. Он, морщась, потер ее, приказал трубить в трубы. Но со стены иронично прозвучало:
- А на-ка выкуси!
И сразу же полетели стрелы. Кунигас в бешенстве бросил коня прямо на ворота, но чуть ли не под копыта ему плюхнулся в грязь пудовый, не меньше, камень. Пришлось поворачивать назад.
"И это мой сын, моя кровь! - разгораясь ненавистью, думал Миндовг о Войшелке. - Я, кунигас, как последний нищий, топчусь под воротами, и меня забрасывают камнями".
Он потерянно огляделся в поисках хоть какой-то опоры. Небосклон был затянут клубящимися тучами. Ветер гнал их над лесом, развешивал на верхушках деревьев. Рядом, как всегда, был Козлейка - сосредоточенно морщил лоб и во все глаза смотрел на кунигаса. "Вот кто не изменит и не продаст", - подумалось с облегчением.
- В Руту! - крикнул он и изо всей силы огрел коня плеткой.
Уже в своем нумасе, успокоившись, Миндовг начал думать над тем, как ему наказать Войшелка и строптивых новогородокцев. Прикидывал так и этак, ломал голову и все больше приходил к мысли, что он ничего не может сделать. Силой их не возьмешь. Новогородок - та же скала: и стены мощные, и воям, закаленным в кровавых сечах, несть числа, и боярство с купечеством при оружии, имя которому - серебро. Опять же, смерды-русины люд искони трудолюбивый, земля у них родит щедро. Одним словом, есть в Новогородке железо, есть серебро и есть хлеб. Кто-кто, а новогородокцы помнят, что впустили когда-то в свой город кунигаса с дружиной, когда тот был изгнан из Литвы, впустили как воеводу-наемника, взяв с него клятву верности. С тех пор набрал Миндовг большую силу, но сильнее Новогородка все равно не стал. И вот теперь, прознав, что кунигас намерен перекинуться в католичество, Новогородок запер у него перед носом ворота. Это все Войшелк с его православной верой! Принесла-таки плод потайная молельня в Руте, не сладкий, а горький плод. Скорей бы уж он постригся, что ли, в монахи. Передают вижи, что на Войшелка время от времени находит какая-то тоска, томление духа и гонит его пойти простым паломником в Афон на Святую гору. Этого Миндовг никак не мог понять. Пренебречь княжеским саном и княжеской властью, чтобы стать монахом? Отдать в чужие руки добытое собственной кровью?
Обо всем этом решил кунигас потолковать с Сивертом. Призвал того к себе. Монах вошел, поклонился. Смотрел выжидательно.
- Тебя не обижают в Руте? - спросил Миндовг.
- Я живу в твоем городе, великий король, как в райском саду.
- Не врешь? - прищурился Миндовг.
- Клянусь золотистыми волосами Девы Марии.
Ответ кунигасу понравился. Он понимал, что доминиканец хитрит, что клятва его не из тех, которые к чему-то обязывают, - у христиан принято клясться святым крестом - но пришлись по душе те легкость и доверительность, что были в его словах.
- А почему ты стал монахом?
Сиверт словно ждал этого вопроса. Долго и пылко говорил о том, что среди людей разбросил черную паутину дьявол, ловец человеческих душ, что надо неустанно сражаться против него, дабы обрести жизнь вечную, ибо с того света, из земной юдоли, время приберет всех и каждого. Признался, что ненавидит свое тело, свою греховную плоть. Задумаешься о Боге, о сонме святых мучеников, а тут - у-р-р-р - в животе. Так бы и разодрал себе когтями проклятый требух!
После этого разговора Миндовг уснул не сразу. Лежал в нумасе с открытыми глазами, вслушивался в трепетное дыхание ночи, вспоминал далекое уже детство своих сыновей. Как верили они ему тогда, как любили его! Каждое отцовское слово почтительно и бережно принимали в душу, как принимает серебряный грош шкатулка-копилка. "Пусть бы они так и оставались детьми", - бывало, думал он. Но выросли Руклюс с Рупинасом, но Войшелк давно уже мужчина, кунигас. Повзрослели сыновья, да нет от них радости отцу. Что до младших, то тут еще можно питать какие-то надежды, а вот Войшелк совсем стал чужим. Не скажешь ему: "Иди, сын, по моим стопам". Своя дорога, свои голова и глаза у него. Врагом становится старший сын, И это его намерение пойти в монастырь, постричься не столь безобидно и бессмысленно, как думалось раньше. Сиверт, мудрая ливонская лиса, за планами Войшелка видит жажду единовластия в Новогородке и Литве.
Черная глухая ночь смотрела на Миндовга из всех углов, а он, раззадоривая и распаляя себя, думал и думал о Войшелке. К власти рвется первенец. Хочет власть церковную и власть светскую забрать в один кулак, как Римский Папа, как сарацинский халиф. Хочет, чтобы все видели в нем праведника. Видел таких праведников он, кунигас. В лесном монастыре они всячески истязали себя: морили плоть голодом, перетаскивали с места на место громадные камни, кормили своим телом комаров и мошкару. И хвастались, что их монастырь, как море, - оно не терпит в своих берегах гнили, вышвыривает ее вон. А сами подслушивали, о чем говорится в соседних кельях, прикладывая к стенам тарелки из белой ромейской глины, а к тарелкам - уши.
Так и не придумал кунигас, чем отплатить Новогородку за полученную оплеуху. Идти войной не выпадало. Жемайтийцы, ятвяги, половцы с галичанами опять наступали со всех сторон. Никого не смущало, что Миндовг согласился принять католичество и что поехали к папе его послы. Не хотели слышать и о том, что рижские золотых дел мастера уже трудятся над королевской короной для него. При таких обстоятельствах нельзя было ссориться с гордым Новогородком. Наоборот - надо было как можно скорее протянуть руку примирения, забыть все свои обиды. И хотя это решение далось кунигасу нелегко - попробуй-ка безмятежно улыбаться, когда зуб у тебя разносит от боли, - он все же пошел на него. Для начала надумал послать в Новогородок Сиверта. Доминиканец к тому времени стал духовником княгини Марты, и та не могла им нахвалиться.